Совсем недавно ему исполнилось 80 лет, которых никак не заметишь. Подтянутый, моложавый человек со спортивной выправкой и цепким профессиональным взглядом. Юрий Рост – журналист и фотограф, телеведущий, писатель, актер… Мы встретилась с ним в Падуе, хотя этот разговор мог состояться где угодно – в Полинезии, Антарктиде, Сибири.

– Вы родились 80 лет назад в Киеве в актерской семье. Оба этих фактора существенно определяют биографию?

– Да я родился фактически в театре. Маму забрали рожать прямо из гримуборной, где им с отцом выделили место для их молодой жизни, хотя и папа был женат, и у мамы был муж молодой…

– … с актерами это случается.

– Да и не только с актерами.

– Но эти театральные пеленки не могли не отразиться на вашей дальнейшей биографии.

– Да, первое, с чем ты связываешься в жизни, это актеры, сцена, декорации. Мы даже в эвакуации были вместе с театром. И первое мое впечатление было именно таким. Отец в ту пору целый год после тяжёлого ранения лежал в госпитале в Уфе, а мы так и оставались при театре. Потом вернулись в Киев, жили там в театральном доме, а отец со временем сумел вернуться на сцену благодаря режиссеру Борису Барнету, снявшему его, хромого, с палкой, в крохотном эпизоде фильма "Подвиг разведчика". Именно поэтому отец сумел вернуться на сцену. И, конечно, вся моя жизнь прошла вокруг театра. У меня очень много театральных друзей и дружественных театров…

– Но ведь и сам Киев обладал совершенно уникальным и ярким, самобытным характером, что тоже не могло не повлиять на вас в детстве и юности.

– Киев был очень серьезным культурным городом, где находилось много прекрасных театров – к примеру, Национальный академический драматический театр имени Ивана Франко, где играли выдающиеся актеры Ужвий, Шумский, Яковченко. Там же был и хороший оперный театр с очень приличной балетной труппой и хорошими голосами. А еще там был прекрасный ансамбль танца Вирского, вроде российского ансамбля Моисеева, только на украинский лад. Там жили и неплохие писатели – Михаил Булгаков, Александр Куприн, Паустовский, Виктор Некрасов, выбивавшийся там уже из последних сил. Все они очень долго там не задерживались, но безусловно "надышали" в городе определенную среду. Да и сам Киев был красоты невероятной. Думаю, тогда это был самый приспособленный для жизни город из всех, что я видел. Тут тебе и берег реки: садишься в метро и через 15 минут оказываешься на пляже… И футбол там был замечательный, и гастролеры были буквально все самые лучшие. Мы, конечно же, все это видели, поскольку жили в доме Национального академического театра русской драмы имени Леси Украинки, а это, в свою очередь, была самая популярная площадка для гастролей московских театров.

– Сейчас, перескакивая через десятилетия, если не целые эпохи, и переводя тему на современные отношения России и Украины, аннексию Крыма и все, что за ней последовало, наверняка многое приходится переживать совершенно по-новому?

– Конечно, сейчас я испытываю боль любого нормального человека. Не могу сказать, что мои связи с Украиной все это время были какими-то невероятно тесными, но в моей профессиональной биографии были тексты, с Украиной связавшие меня буквально намертво. Например, история Марии Примаченко, гениальной украинской народной художницы, с которой я "прожил" целую жизнь, написал о ней много материалов, помогал ей как мог, устраивал ей выставки в Москве, Питере и других городах… В общем, много у меня было самых разных украинских материалов. Я очень надеялся, что украинцы вырвутся, прорвутся, станут такой "дразнилкой" в самом хорошем смысле для нас, русских. Они ею и стали, потому что при всей сложности и коррумпированности любой власти, нашей и украинской, все-таки там свобода слова существует.

– И это несмотря на то, что все тамошние чиновники – постсоветские по духу, хотя последние выборы доказали нам нечто обратное.

– Они доказали, что выборность власти существует. Если бы им, конечно, как-то наладиться экономически, но не знаю…

– А по вашим внутренним ощущениям, новые поколения в Украине внутренне все-таки меняются?

– Я не слишком много сталкивался с молодыми, но, думаю, меняются. Ведь все они в основном "не поротые". У них, конечно, могут быть какие-то "заезды" в национальную чрезмерность, но ничем страшным это, похоже, не грозит. Да и весь мир развивается примерно "одним макаром", никуда от этого не денешься. Так называемые "моногосударства" вряд ли могут рассчитывать на процветание. Ведь и у нас в России есть среди молодежи вполне симпатичные толковые люди. Думаю, не меньше, чем в Украине или Грузии. Просто они вынуждены растворяться в большинстве. А его, большинства, много. Но Миша Жванецкий придумал немало замечательных фраз, одна из них уж очень похожа на нашу сегодняшнюю жизнь: "Запах ведь чем хорош? Не нравится – отойди".

– Вы упомянули сейчас Грузию и вообще часто ее вспоминаете. Очевидно, это – еще одна ваша любимая страна. Что вас с ней связывает?

– Только личные связи, больше ничего. Вообще, город без друзей не представляет для меня интереса. В таком городе могут быть хорошо изданные альбомы, прекрасные фильмы, кофе там варят отменно… Но ведь кофе я и сам могу сварить. Для меня важны только личные связи. Уверен, что если бы у Путина и Медведева были личные грузинские друзья, никакой катастрофы между странами не случилось. Они бы не смогли отнестись даже теоретически к Грузии как к врагу.

– Вы всерьез полагаете, что перечисленные сейчас персонажи обладают теми же человеческими качествами – открытостью, теплотой, способностью к привязанности?

– Да зачем им столько теплоты?! Политику этого совсем не нужно. Просто едва ли не у каждого советского/русского человека были свои грузины – водитель такси, какой-то продавец, крестьянин или инженер, с которым он познакомился на симпозиуме. Часто случались проникновения, превращавшиеся в очень крепкую человеческую сцепку. Не говоря уж о том, что грузинская национальная культура всегда была ближе русским любой другой, равно как и украинская с белорусской. Грузинский театр, кино, переводная литература, поэзия смотрелись и читались всей русской интеллигенцией. Все русские поэты переводили грузинских – от Мандельштама до Пастернака и Ахмадулиной. Это и есть та сцепка, о которой я тебе говорю. Почему башня в Пизе все косится и не падает? Да потому что кирпичи там стоят крепко боком и не разваливаются. И все держится очень хорошо.

– Вернемся к вашей биографии…

– В Киеве я окончил Институт физкультуры и даже проработал год тренером. Но в этот самый год шли сборы молодежной сборной по водному полу, куда я попал в качестве вратаря. Там на всю жизнь познакомился с ленинградскими друзьями – лучшим спринтером по плаванию Игорем Лужковским и нападающим и защитником клуба "Водник" Сашей Тихоновым. Они-то меня и позвали в Питер в качестве вратаря, заодно пообещав, что "все будет хорошо". Там было и правда хорошо.

– Но каким боком вас там занесло в журналистику?

– В Питере, как и мечтал раньше, я поступил на факультет журналистики ЛГУ. А потом попал на практику в газету "Комсомольская правда", где за месяц "налудил" штук 15 заметок, после чего они меня пригласили и на следующий год. А между этими приглашениями работал на подхвате в ленинградском у Вали Бианки, племянницы знаменитого писателя, Виталия Бианки, писавшего про зверушек. Потом я так и остался в "Комсомольской правде", где года два-три был стажером, затем, в 1968-м, пригласили для начала в спортивный отдел. Дальше все понятно.

– С тех пор ваши журналистские интересы существенно расширились.

– Я всегда писал то, что нравится. Правда, однажды мы с Олегом Жаданом написали репортаж с Красной площади дня за два до самих событий и поэтому далеко не все угадали, за что были лишены права печататься на эту тему, к счастью.

– А что для вас вообще журналистика – просто профессия, своего рода форма вуайеризма или просто образ жизни?

– Образ жизни, конечно. Я приехал сейчас в Падую, сидим мы в театре имени Верди, и звонят мне тут же из Москвы, сообщая, что нужно срочно написать текст. Я сажусь и пишу. Написал немедленно текст и даже нашел подходящие фотографии. Это и называется "образом жизни". Мой круг друзей общения тоже связан с чем-то подобным.

– Есть ли у вас какой-то самый запоминающийся, важный текст в жизни?

– Таких довольно много. Бывают тексты, запоминающиеся всем, бывает – не запоминаются никому. Они собраны в книги, их у меня несколько. Одна, совсем недавняя – "Групповой портрет на фоне века", там включены только тексты, связанные с советским и постсоветским пространством. Название второй – "Групповой портрет на фоне мира", вышедшая уже в цвете (первая была черно-белой) и за границей. Третью я только еще планирую сделать.

– У вас действительно собрана гигантская коллекция образов современников. При этом у вас невероятное количество ипостасей и обликов, один из которых – образ путешественника.

​– Да, он ко мне "прилепился". Хотя я действительно много путешествовал. И набирая материал для газеты, работая в той же "Комсомолке". Там человек, сидевший пару месяцев без командировки, считался абсолютным бездельником, поэтому тогда мы исколесили всю страну. Когда перешел в "Литературку", ездил тоже много, но уже по каким-то своим делам. И работая в "Общей газете", опять же ездил. Когда познакомился с Витей Такновым, он начал приглашать меня в свои путешествия, благодаря чему я посмотрел с ним практически все континенты, что и стало основной задачей книги "Групповой портрет на фоне мира". Вплоть до Антарктиды. Тогда я еще срывался куда угодно очень легко, сейчас – гораздо сложнее.

– Из всего этого огромного количества мест, оставивших яркие зацепки в памяти…

– …самое милое место, самое дорогое? Если исключить такие крупные регионы, как Грузия, Москва, Ленинград…

– …а Москву по-прежнему любите?

– По-прежнему. Другое дело, если раньше она была уютным домом, слегка запущенным, то теперь стала дорогой гостиницей.

– Но если речь идет о дорогой гостинице, то мы говорим о чем-то "не своем", "родном", об отчуждении памяти…

– И тем не менее, моя московская улица мне очень нравится, живу на Чистых прудах, рядом с Покровкой. То, что нынешние городские власти сделали с этим районом (к примеру, широкие тротуары), устраивает. Поначалу я жутко нервничал, мол, как будут машины ездить, потом наплевал. А из других мест на Земле особенно дорога река Пинега в нижнем ее течении.

– Чем же она вас так пробрала?

​– Людьми. Помимо общей красоты их земли, люди там были уникальны. Сейчас я давно там не был, и откровенно говоря, ехать уже не хочется, потому что, подозреваю, там произошла большая разруха. А раньше это был настоящий человеческий заповедник со всеми прилагающимися сказками, песнями, невероятными бабульками, мужиками, хоть и пьяницами, но пристойными. Притом что место было весьма драматическим – очень много самоубийств, но все-таки все они выросли свободными людьми, рабства там никогда не было.

– Если уж затрагивать тему рабства в современном аспекте, то разве та же Москва не является ярчайшим его примером?

– Почему именно Москва? Рабство присутствует в любом человеке, да и куда оно денется? По-моему, крестьяне у нас получили паспорта году в 1974-м, а до того были рабами. Когда вышел знаменитый указ об отмене рабства 1861 года, сколь он еще тогда осуществлялся?! Чехов вроде сказал, что "надо по капле выдавливать из себя раба"? По капле ни хера не выдавишь.

– А в себе вы ощущали это?

– Безусловно. И писал об этом. Кстати, как раз, когда говорил о Сахарове в своем очерке. Там именно и шла речь о страхе, который я испытывал. Но страх был абсолютно у всех, одни могли его преодолеть, другие нет. Страх сам по себе символ, наследие рабства.

– Вы впервые столкнулись с Сахаровым в 1970 году?

– Да. Не близко, потому что приезжал к нему тогда как журналист и два раза его только видел. Но для того, чтобы создать по-настоящему человеческие отношения, необходимо время. Правда, тогда промелькнула одна интересная деталь. В ту пору все говорили, дескать, "Сахаров пляшет под американскую дудку". В те времена эта "американская дудка" была важной составляющей образа любого правозащитника.

– Как, впрочем, и сейчас.

– Да. И Сахаров, расставаясь, уже в дверях мне сказал: "Сейчас много чего обо мне говорят, не верьте". С этим я от него вышел и потом долго думал о том, что же именно он имел в виду и означало ли это внезапно возникшую у Андрея Дмитриевича волну доверия ко мне или же он все-таки принимает меня за обычного засланного казачка из органов. Они ведь мастера прикидываться кем угодно. Когда же он вернулся из горьковской ссылки, я пришел к нему именной с той, давней моей фотографией 1970 года, чтобы напомнить о нашей встрече. И именно тогда начались отношения. Причем хорошие, он сам об этом написал. Они вовсе не значат, что мы исповедовалась друг другу, ни он был не способен к исповеди, ни я. И вообще политических разговоров почти не вели, просто общались. И это общение было дорого, о чем я уже не раз писал. Для меня он был, нет, не примером, но знаком возможности жить именно таким способом. Да, он был трижды Герой социалистического труда, лауреат, защищенный своими статусами, но настроившийся на то, чтобы полностью со всем этим распрощаться.

– Хочу попросить вас рассказать о его смерти, свидетелем которой вы оказались.

– Есть такие интимные вещи, которые пересказывать не нужно. Когда я был в Тбилиси во время событий 9 апреля 1989 года, когда произошел разгон мирного оппозиционного митинга у Дома правительства Грузии российскими войсками, то пришел в морг, куда привезли этих убитых теток, и увидел потрясающий кадр: пожилая женщина, совершенно обнаженная, с неудобно закинутой головой лежала на некоем постаменте. И какие-то люди в чёрном стояли рядом. Такой вот кадр. И подумал: вот сниму я, падла, этот кадр, а потом мне захочется его напечатать. А у нее есть дети, родные. Будет ли им приятно видеть такой кадр? И ответил себе: да хрен с ним, с кадром, пусть история будет другой. Я сделал другие, тоже вполне драматические кадры, когда на проспекте Руставели лежали, накрытые пленками, живые и мертвые. Расскажу одну историю, поведанную мне старым известным фотографом. Они снимали что-то на льдине, когда некий мужик провалился под лед. И этот фотограф бросил свой аппарат и начал спасать беднягу. А его молодой коллега, напротив, стал спешно снимать уникальный кадр. В результате ничего у него не получилось, но старший навсегда изменил к нему отношение. Вот такая фигня.

– Я впервые с вами столкнулась много лет назад, где-то в начале 1990-х, в Доме журналиста. Мы там оказались с буквально фонтанирующим энергией Юрием Щекочихиным. После многочисленных смертей – отравления Юрия, убийства Анны Политковской и не менее драматично ушедших друзей-журналистов ваше отношение к профессии как-то поменялось?

​– Нет. Конечно, все это были трагические, очень тяжелые ситуации, но ни естественная смерть Ани или естественная Зои Ерошок … Неестественная смерть, конечно, ранит больше, она ошеломляет. С другой стороны, можно ли считать естественным уход молодой женщины, которую за каких-нибудь полгода "срубил" рак? Но насилия тут не было. Как не было и некоего активного виновного в этом зле начала, не найденного и не наказанного, как было в случае и с Политковской, и со Щекочихиным, и с Домниковым, и со всеми остальными.

– Но они в известной степени сознательно шли на такой риск.

– Нет, они рисковали точно так же, как любой человек, переходя улицу. Они, конечно, не рассчитывали на такой финал. Но и ведь мне сейчас подготовка к войне в любом ее форме кажется не просто отвратительной, но и преступной.

– Сегодня журналистика в стране в любой ее форме стремительно меняется. И представления о профессии молодых людей, идущих учиться на филфак, явно далеки от ваших. Если бы вас, маститого профессионала, сейчас пригласили преподавать на этом факультете, какова была бы ваша реакция?

– Да нет, ребята, какое отношение я к этому имею?!