Архивный проект "Радио Свобода на этой неделе 20 лет назад". Самое интересное и значительное из архива Радио Свобода двадцатилетней давности. Незавершенная история. Еще живые надежды. Могла ли Россия пойти другим путем?

Патриарху русского Зарубежья - 95 лет. Сергей Львович Голлербах самый старый художник из живущих в эмиграции. Почетный председатель Американского общества аквалеристов, автор шести книг на русском и трех на английском Сергей Голлербах вспоминает детство в городе Пушкине, высылку своего отца, Дом пионеров, голод и рабский труд в Германии, послевоенную радость, успехи в Америке, поездку в Россию в 90-е. Вопросы задает Эмма Орехова. Эфир 5 января 1999.

Иван Толстой: В ушедшем году исполнилось 75 лет художнику и мемуаристу Сергею Львовичу Голлербаху. Племянник известного художественного критика Эриха Голлербаха Сергей Львович юношей в 1942 году был вывезен из города Пушкин под Ленинградом на работы в Германию. Обратная дорога вела только в сталинский лагерь. Вот уже сорок девять лет художник живет в Нью-Йорке. Беседу подготовила Эмма Орехова.

Эмма Орехова: Сергей Львович, давайте начнем по порядку. Где вы родились? Кто были ваши родители?

Сергей Голлербах: Я родился в 1923 году в городе Детское Село, которое потом стало городом Пушкин, а сейчас вернулось к старому названию Царское Село. Мой дед был владельцем булочной и кондитерской на Леонтьевской улице и ходили слухи, что Анна Ахматова и Николай Гумилев покупали там пирожные. Но мой отец и мой дядя уже стали русскими интеллигентами, дядя - известный художественный критик и литератор, а отец мой - инженер. Отец женился на моей матери, конечно, после революции. Почему говорю "конечно"? - Потому что мать моя - дочь генерала, дворянка, а отец был купеческого происхождения, это был бы страшный мезальянс. Но в этом отношении помогла революция и я появился на свет в 1923 году. Мои воспоминания делятся на два периода - до нашей ссылки и после ссылки.

Дело в том, что после убийства Кирова отец был арестован, его продержали неделю в тюрьме, потом нас выслали в Воронеж. Я это прекрасно помню, потому что я три года прожил в Воронеже. Отец в 1936 году получил амнистию. Это поразительно, люди думают: как это может быть, когда это был разгар сталинского террора? Но это - факт, у меня даже документы есть, что отца реабилитировали. У него было не наказание, а административная ссылка в Воронеж. Почему мы попали в Воронеж? Это было очень милостивое решение. Отец проектировал с другими инженерами завод "Электросигнал" в Воронеже и получил место там на низкий оклад, но все-таки он получил работу сразу же, в то время как многие высланные инженеры ходили без работы, были самоубийства от отчаяния. Меня часто спрашивают, ведь Мандельштам отбывал ссылку в Воронеже, знали ли мои родители Мандельштама. Нет, не знали. Отец был инженер. Дядя мой, конечно, знал, но не говорил.

"...все-таки он получил работу сразу же, в то время как многие высланные инженеры ходили без работы, были самоубийства от отчаяния..."

Эмма Орехова: Какое ваше детство, что вы вспоминаете?

Сергей Голлербах: Я ходил в Дом пионеров. Меня, между прочим, пустили туда несмотря на то, что я был сыном высланного. И у меня самые радужные воспоминания, несмотря на то, что мы жили в довольно трудных условиях, такой жилдом был на окраине Воронежа. Я описал мое детство в книжке "Мой дом", там есть глава "Воронежские годы". Я не только ходил в Дом пионеров, но даже получил какой-то приз, послали меня с группой других ребят на экскурсию, я был в Крыму за какой-то рисуночек, который я сделал. У меня самые радужные воспоминания.

Это пугает очень многих старых эмигрантов, которые говорят: "Как вы росли? "Спасибо товарищу Сталину за счастливое детство!"" Нет, товарища Сталина я не благодарю, но тот, кто придумал Дома пионеров и, вообще, преподаватели, атмосфера была… Да, была пропаганда, мы хвалили товарища Сталина, но, в общем, это было чудное заведение, куда ребята ходили с большим удовольствием. Потом отца амнистировали, но мы вернулись уже в Пушкин в 1937 году, я поступил в 1-ю среднюю пушкинскую школу, там у меня завязались прекрасные знакомства.

И когда я вернулся в Россию в 1993 году, то встретил нескольких человек из класса. Такой Толя Васильев, он контр-адмирал Балтийского флота в отставке. Яша Добкин – литератор, библиофил. Из девушек, которых я знал, - она училась в параллельном классе, была старше меня, - такая Шура Пурцеладзе, тоже литератор. А вот другая очень милая дама, в которую я тоже не был влюблен, тогда я как-то смотрел на девочек, но никаких шагов не предпринимал, был очень скромный юноша, но вот тоже моя старая подруга детства - это Татьяна Николаевна, дочь профессора Анциферова, знаменитого историка, который писал о Петербурге Достоевского. Вот ее я помню с 1938 года. Мой приятель Гриша Александров, с которым мы в одном классе учились, был в нее безумно влюблен, и она действительно была на редкость хорошенькая девушка, и сейчас еще она очень красива, но Гриша, бедный, умер с голоду во время блокады.

Эмма Орехова: После Царского Села была Москва или Ленинград?

Сергей Голлербах: После города Пушкина в 1940 году я решил уйти из школы и поступить в Среднюю художественную школу при Всероссийской Академии художеств. Меня подбил знакомый отца, Николай Николаевич Билибин, который преподавал немецкий язык в этой школе. Он рассказывал, как там замечательно. Я рисовал и решил, что стану художником. Я заявил родителям, они дали согласие. В Советском Союзе это не страшно было, художник не умирал с голоду.

Я поступил в школу, проучился до июня 1941 года, получил премию маленькую - нас повезли в туристический лагерь на озере Селигер, куда мы прибыли 18 июня. А 22-го - война. Я вернулся. Я был допризывник, но события развивались таким образом, что немцы очень быстро продвигались в этом направлении. С одной стороны, я был допризывник, с другой стороны, школа должна была быть эвакуирована в Алма-Ату. Но я жил в интернате в Ленинграде, а возвращался на субботу и воскресенье к родителям в Пушкин. Отца сразу призвали в армию, он так и погиб во время войны, мать должна была быть эвакуирована, но тоже застряла.

А меня взяли на окопные работы под Вырицей, я там копал рвы. Потом, когда нас разбомбили, меня назначили в команду ПВХО, я следил за самолетами, у меня сирена была ручная, противогаз. А потом началась страшная бомбежка и в один не прекрасный день утром люди выскочили - немцы на улице! Немцы вошли в Пушкин 17 сентября 1941 года. Сначала ничего, а потом начался голод и всякие зверства. В общем, я был таким доходягой.

"...когда нас разбомбили, меня назначили в команду ПВХО, я следил за самолетами, у меня сирена была ручная, противогаз"

Эмма Орехова: Когда вы еще были в Царском Селе при немцах, что это была за жизнь?

Сергей Голлербах: Сначала надо сказать, что боевые войска, те, что вошли, они не трогали нас, они прошли куда-то дальше, а потом появилась комендатура и жандармерия немецкая, и одновременно началась партизанская война. Мы бродили, стараясь раздобыть какое-то пропитание, оставалась мороженая картошка на колхозных полях, магазины были разграблены. Немцы говорили, что вас "Шталин" должен кормить. Кое-как девушки прирабатывали в комендатурах на кухне, но масса народу поумирала.

Эмма Орехова: Как вы проводили время?

Сергей Голлербах: Да никак! Я сейчас не помню. Мы были в одури страшной, провианта не было, у кого-то были запасы, жмыхи, очистки. Но потом нас вывезли в феврале 1942 года на работу в Германию. Это была прифронтовая полоса, немцы остановились, Ленинград они не взяли. Я знал, что возвращаться нельзя, потому что я в войну работал на ферме, и когда стал отступать фронт, нас погнали в центральную Германию, где мы разбирали кирпичи. Меня освободили американцы и я знал, что возвращаться нельзя, хотя там у меня был отец. Но - ссылка, немецкая фамилия, что уже нехорошо, попался к немцам, чем он там занимался… Мне пришили бы не знаю что.

Эмма Орехова: Я понимаю, что вам тяжело об этом вспоминать, но, тем не менее, вспомните время в лагере, что это была за жизнь?

Сергей Голлербах: Это были такие будни, когда люди жили от завтрака до обеда и от обеда до ужина. И работа. О чем-то я думал, но сейчас мне трудно вспомнить, потому что мы все были истощены. Немцы кормили, но это, конечно, была баланда и кусочки хлеба маленькие, хлеб с опилками.

Эмма Орехова: Издевались над вами?

Сергей Голлербах: Надо мной лично – нет. Орали много, но это привычка немецкая. Я работал на ферме в течение полутора лет. Нас возили на ферму, это было в Западной Пруссии, когда-то это была польская территория, хозяина поляка выгнали и он с нами вместе работал. И это я тоже описываю в книге. Посадили туда фольксдойче из Югославии, который совсем не рад был, что его из Югославии послали осваивать новые земли, потому что в Югославии он жил хорошо. Он по-сербски говорил на каком-то диком немецком диалекте. У него там бахча была, а здесь - картошка. При чем он сам заявил, что он немец. Можно было иметь немецкую фамилию, но не обязательно говорить, что ты немец. Но он решил быть солидарным с Рейхом. И первым делом его сыновей отправили в вермахт, а его подняли и насильно послали в этот довольно бедный район, где растет картошка, репа. Он над нами не издевался, но у него был паек хороший, а нам он давал картошку, репу. Ни масла, ни хлеба.

"Немцы говорили, что вас "Шталин" должен кормить..."

Эмма Орехова: Каким профессиям было легче в лагере?

Сергей Голлербах: Детское Село, Царское Село, а потом город Пушкин - это все-таки городок интеллектуалов, литераторов, художников, там промышленности никакой не было, был молочный завод какой-то. Всех распределяли, отправляли в другие лагеря, я грузил и мебель, многих рассылали на работы на всякие фабрики.

Эмма Орехова: Был страх, что могут расстрелять в любую минуту?

Сергей Голлербах: Страха, что нас расстреляют, не было, потому что мы были рабочей силой. Если бы мы что-то сделали... Издевались или нет? Нас кормил этот немец фермер. В воскресенье мы возвращались в лагерь. Строжайше было запрещено с фермы что-то приносить, картошку дополнительную. Но ребята и женщины какие-то приносили. Женщин не били, но нескольких ребят выпороли за то, что у них в трусиках нашли несколько картошек.

Эмма Орехова: А вам помогало, что у вас была немецкая фамилия?

Сергей Голлербах: Она не помогала, а, наоборот, был большой страх, чтобы меня не зачислили, не причислили насильно к немцам. Думаю, что я спасся от этого благодаря отцу. Меня вызвали в лагерь, приехала комиссия. По-немецки я тогда не говорил, пару слов только, все мы учили немножко немецкий язык. "У вас немецкая фамилия". "Отец немецкого происхождения". "Где?" "В Красной армии". Было молчание, после этого немец в штатском что-то стал мне говорить, а переводчик объяснил, что он предлагает мне поступить в лагерь для молодых людей, там будет положение полувоенное, и так далее. Я сказал: "Нет, у меня мать русская, я – русский, я не хочу". Немец рассвирепел, заорал и выкинул меня. Я долгое время боялся, что мне что-то будет, но - ничего. Мысль, особенно в конце войны, мне потом говорили и солдаты, что вот известно было уже, что война кончится, что всю войну прошел, пережил,- чтобы в последнюю минуту меня не убили. Какая моя дальнейшая жизнь будет - мне все равно, пусть это будет бедность, несчастье, пусть я даже художником не мог бы стать. Это было довольно жуткое время.

Эмма Орехова: Удавалось вам рисовать в это время?

Сергей Голлербах: Нет. Меня потом спрашивали, как я пережил, какие у меня травмы в результате. Я не знаю, какие у меня травмы. Долгое время после войны я пугался сирены – налет! А так у меня никаких травм, по-моему, нет, к психоаналитику не ходил. Я был так рад, что выжил, я ходил первые недели после войны как блаженненький: а война-то кончилась, а я-то жив!

Эмма Орехова: Как вы считаете, что вам помогло выжить?

Сергей Голлербах: Его Величество Случай.

"...я ходил первые недели после войны как блаженненький: а война-то кончилась, а я-то жив!"

Эмма Орехова: Как поначалу складывалась ваша жизнь здесь, в Америке?

Сергей Голлербах: Я уже довольно бойко говорил по-английски, так что проблемы с языком не было. Когда в феврале 1950 года я перебрался в Нью-Йорк, мне ребята, которые были здесь уже, нашли работу как печатника по шелкографии. Года два с половиной я был простым рабочим. Академию художеств в Мюнхене не кончил. Я пошел сюда, часто у меня была ночная смена, это была очень скучная и грязная работа, и мне все-таки пришлось заняться коммерческим искусством, о котором я не имел никакого понятия, но меня подучили. В Америке я работал коммерческим графиком, потом стал фрилансером, потом стал иллюстрации делать книжные, потом стал преподавать, долгое время преподавал и сейчас продолжаю немножко преподавать. В общем, я - свободный художник.

Но многие годы у меня ушли на коммерческую графику, которая руку мне не испортила, потому что первоначальное мое образование было все-таки художественное российское, а потом немецкое. Главным образом я учился в Германии, а мои преподаватели в Германии - это были те немецкие художники, которых Гитлер не допускал к преподаванию, потому что они были слишком левые, но не достаточно левые, чтобы их изгнать, убить, и они просто под домашним арестом сидели. Потом их вытащили, это были уже старички такие, тогда им было 60-70 лет. Очень культурные милые люди, которые очень высоко ставили искусство и внушали, что стать художником - это ответственность и моральная, и духовная.

Я учился в "The Art Students League", стал потихонечку выставляться, стал членом разных обществ. Мне пришлось переучиваться во многом в Германии, потому что общая точка зрения западных искусствоведов на русское искусство, что русское искусство иллюстративно, что главное – содержание. Это отчасти верно. Единственное исключение - это авангард, графика и театральный дизайн, вот это на Западе ценится. А Репин, Суриков, да, это очень хорошо, очень талантливо, но "Иван Грозный убивает своего сына" - разве это живопись? Хотя это хорошо написано. Это, конечно, не совсем справедливо.

Но первое, что я услышал от немецкого преподавателя, это фраза "содержание рождается из формы", сначала форма, потом содержание. Как раз полная противоположность тому, что делали русские художники. У русских художников была идея и потом они подбирали форму, типы людей, ездили по России. Известно, что для сына Ивана Грозного Репин написал портрет Гаршина, для "Запорожцев" он ездил и подбирал всякие казацкие типы. Что очень хорошо и мило, но, с точки зрения западного искусства, должна быть какая-то формальная идея.

Эмма Орехова: Появилось сожаление о том, что не прожита там жизнь?

Сергей Голлербах: Этот вопрос я себе часто задаю. Острого сожаления нет, хотя, главном образом, потому, что я жил бы и работал в условиях диктатуры партии. У меня, может быть, было бы роскошное ателье, если бы я был известным художником, но, конечно, это были очень тяжелые условия. У меня много знакомых и друзей среди новейшей эмиграции, которая в 70-х годах сюда приехала, я хорошо знаком с Эрнстом Неизвестным, Неждановым, Шемякина я встречал, Оскара Рабина я знаю. Все рассказывают, как им приходилось крутиться. Тогда я не жалею.

Они мне говорят: "Сергей, вам повезло, вы как раз вовремя выскочили". Я говорю: "Вот я поехал в Петербург...". "А нам, знаете, не хочется. Так много тяжелого было пережито там. Мы раз посещали, повидали друзей, но все это грустно, тяжело". У них совершенно другая биография. Моя взрослая жизнь прошла на Западе, я прожил лучшие молодые годы в Америке, в стране-победительнице, стране благоустроенной. Хотя приходилось туго с деньгами, но я никогда не бедствовал, здесь никто не бедствует, только, может быть, пьяницы и наркоманы.

Эмма Орехова: Вы не чувствовали себя чужим здесь, эмигрантом?

Сергей Голлербах: Нет, в этом отношении Америка - замечательная страна, она дает людям возможность быть самими собой. Кроме того, когда я попал сюда, здесь была масса русских, были еще старые революционеры, которые "Володьку Ленина" помнили, здесь издавался журнал "Социалистический вестник", редактором был Аронсон такой. Были Тартак, Вишняк, потом был революционер Николаевский, был террорист Зензинов, был Керенский. Если говорить о кругах интеллектуальных, то на 72 улице, неподалеку от моего дома, был салон Марии Самойловны Цетлиной, где я Керенского и увидел. Туда приходили поэты, художники, поэт Глинка. Через какое-то количество лет я окунулся в среду, которая меня перенесла в старый Петербург, я встретил здесь старого Добужинского, который приезжал. Здесь было очень много интеллигентных людей. Потом они потихонечку все стали умирать, подмога пришла в 70-е годы, началась эмиграция из России тоже главным образом художников, писателей.

"... здесь была масса русских, были еще старые революционеры, которые "Володьку Ленина" помнили"

Эмма Орехова: Как отличались те, кто приезжали уже в 70-е годы, от первых эмигрантов?

Сергей Голлербах: Во-первых, по возрасту. И язык был немножко иной у них. Русский язык хороший, но не тот, который я слышал у старых эмигрантов. Например, я слышал людей, которые говорят "не извольте беспокоиться", "благодарствую", "в бытность мою предводителем дворянства такой-то губернии, я имел удовольствие познакомиться с графиней такой-то". Вот такие были слова. Но, конечно, это поколение совсем другое, более близкое мне, хотя я, общаясь со старыми эмигрантами, потерял свое ленинградское произношение. Конечно, у меня русский язык не так богат, как если бы я жил в России. Мне очень много дало общение со старыми эмигрантами и интеллигентами из второй и потом третьей волны. И визиты в Россию. Каждый раз, когда я приезжаю в Россию, я чувствую себя как-то ближе. И это понятно, потому что чем старше становится человек, тем чаще он вспоминает свое детство.