- Политологи констатируют: высокие посты на госслужбе и в большом бизнесе передаются в России по наследству от отца к сыну, как престол в средневековых монархиях.
- Нынешняя российская "аристократия" – это не что иное, как олигархи, пример сращения власти и денег.
- Люди, владеющие властью и большими деньгами, пытаются передать их тем, кому они доверяют: велик страх, что все это отнимут.
- Попытки элиты построить будущее для себя и своих детей происходят в условиях крайней слабости российских общественно-политических институтов.
Сергей Медведев: Вице-президент "Газпромнефти" Андрей Патрушев, министр сельского хозяйства Дмитрий Патрушев, замуправ делами президента Павел Фрадков, временный управляющий "Промсвязьбанка" Петр Фрадков… Российская элита передает свою власть по наследству. В России, по сути, формируется потомственная аристократия. Подробности в сюжете нашего корреспондента.
Корреспондент: Аристократы XXI века, вельможи РФ – о них новый доклад фонда "Петербургская политика" под названием "Преемники 2.0". Политологи констатировали: высокие посты на госслужбе и в большом бизнесе передаются по наследству от отца к сыну, как престол в средневековых монархиях. Свежий пример – назначение Дмитрия Патрушева, сына Николая Патрушева, председателя Совбеза России, на должность главы Министерства сельского хозяйства. Регионы в этом плане не отстают от федеральной власти. В Ямало-Ненецком АО губернаторский пост унаследовал 30-летний Дмитрий Артюхов, сын вице-спикера Тюменской облдумы и секретаря Политсовета тюменского отделения "Единой России".
Видеоверсия программы
Тенденция налицо, да еще и ментальные, и политические барьеры, которые могут помешать родственным назначениям, постепенно тают, утверждают петербургские эксперты. Цитирую: "Петербургская политика" добавляет "другие сценарии транзита преемничества – классическая публичная политическая конкуренция, различные варианты комплектования кадрового резерва – пока не имеют необходимой истории успеха". Молодые аристократы, родившиеся с золотой ложкой во рту, все чаще появляются буквально во всех сферах бизнеса и госуправления. Поэтому, возможно, в наш лексикон скоро вернутся позабытые с 90-х понятия "семья" и "клан".
Сергей Медведев: У нас в гостях политолог Михаил Виноградов, президент фонда "Петербургская политика", и политолог Борис Макаренко, председатель правления Центра политических технологий.
Михаил, чем вызван этот доклад? Эта система формирования передачи власти и собственности по наследству, по-моему, формируется уже лет восемь. Кажется, Минченко, еще когда делал свой доклад "Политбюро 2.0", говорил, что следующий этап – это переход от олигархического к аристократическому принципу.
Михаил Виноградов: Подобные назначения идут уже лет десять. Майское событие, связанное с назначением Дмитрия Патрушева министром сельского хозяйства России, конечно, во многом создало повестку, и общее послевкусие от формирования нового правительства во многом было задано именно этим назначением.
Что мы попытались сделать нового? Поставить вопрос – есть ли сценарий преемственности, передачи власти по крови? Реализуем он или нет? Является ли новое поколение стрессоустойчивым, готовым оттолкнуть других претендентов на престолонаследие?
Сергей Медведев: Формирование нового правительства, вся новая политическая ситуация после 18 марта: мне кажется, что система все больше замыкается на саму себя. Ведь даже если вспомнить новое назначение охранников Путина…
Борис Макаренко: Система, с одной стороны, действительно, бюрократическая. С другой стороны, нет на 100% меритократических систем, где все назначения и карьерный рост происходят только по заслугам. Нет и систем с нулевой меритократичностью, потому что любой системе все-таки надо давать эффективность, показывать продукт. Всегда нужны люди, которые тянут лямку военной службы, одерживают победы, и это не обязательно дети старых маршалов. Нужны такие люди в штатских профессиях.
Система ищет себя. Есть разные системы. Есть система кадрового резерва, социальных лифтов. Социальные лифты работали все хуже, и государство пытается как бы запустить их в административном порядке, кое-что получается из многих назначенцев, не только на правительственные посты. Почитаешь его биографию: в таком-то году, лет десять назад, включен в президентский кадровый резерв. У "Единой России" другая ситуация. Мы прожили два созыва Думы без одномандатников, без людей, которые избирались напрямую, общаясь с избирателями.
Сергей Медведев: Случайных, с точки зрения системы.
Социальные лифты работали все хуже, и государство пытается как бы запустить их в административном порядке
Борис Макаренко: Нет, как раз система подбирала их по своим бюрократическим принципам. И от такого кандидата не требовалось, чтобы он умел общаться с народом. Раз опять понадобились люди, умеющие общаться с народом, значит, система стала искать таких людей и их. И раз эти люди пришли, то те, чьи места они заняли, ушли. Так что есть признаки меритократизима, по-своему управляемого, административного, я бы сказал, восточного…
В Пекине меня поразило, что в главном храме Конфуция, в первом дворе много-много примерно трехметровых столбиков, на которых с XVII века высекается иероглифами имя человека, сдавшего экзамен на какой-то среднечиновничий чин. Это почти сакрально. А перед входом в главное святилище храма – дерево с одной толстой спускающееся вниз веткой. Говорили, что это дерево сбивало шапку с каждого чиновника, проходящего под ней, если этот чиновник брал взятки. Я боюсь, что у нас этому дереву могли бы довольно рано подрубить корни.
Сергей Медведев: Михаил, а Ксения Собчак – это тоже пример семейной наследной ротации? Представляется, что ее готовят к будущему депутатству или к какой-то более высокой роли.
Михаил Виноградов: Наверное, в этом было бы упрощение. Я думаю, фамилия Собчак открывает ей некоторые двери в коридорах власти. Это человек, понятный первым российским лицам, а с другой стороны, пошедший своим путем. К ней можно относиться по-разному, но, мне кажется, она не является человеком, в которого заведомо заложили программу идти к каким-то вершинам через оппозиционную риторику. Она понятнее. И в этом плане, в условиях некой тревожности, вполне естественной для старшего поколения… Эта тревожность в свое время затруднила карьеру Дмитрия Медведева, который был на 13 лет моложе Путина: психологически тяжело передавать власть, существует страх, что он не удержит нажитого непосильным трудом или не удержит России. Более понятные фамилии, которые ты видел с детства, вызывают меньше страха и тревоги.
Более того, если брать фамилии детей высших российских руководителей, то в известной степени это еще способ демонстрации лояльности: я не просто говорил правильные вещи на совещании, но и детей воспитал так, что их не стыдно предложить на государственную службу.
Сергей Медведев: По сути, уже формируются семейные кланы – Ротенберги хорошо заходят во власть. Патрушев, Фрадков – это уже второе поколение таких властных кланов, а может быть, скоро пойдет третье.
Борис Макаренко: Во-первых, даже если взять доклад Михаила Виноградова, то этих фамилий не так много. Во-вторых, давайте смотреть правде в глаза: в любой системе, в самой демократической, дети известных богатых людей…
Сергей Медведев: Клан Кеннеди, Клинтоны.
Борис Макаренко: Если чадо не избрало себе путь свободного художника, не загуляло, то, скорее всего, сыновья и внуки известных людей тоже будут на достаточно видных позициях: другие стартовые возможности, другой механизм социализации, другое окружение, в котором они росли. Так что это, скорее норма. В Америке два президента – это дети президента, еще один – внук президента, причем шестой президент – сын второго. Но это все-таки не аристократия. Король может отрубить голову барону, но для того чтобы лишить его замка и семейного манора, барон должен совершить что-то уже сверхвероятное. Это другое самоощущение как класса.
Королевская власть крепка, когда она передается по понятному механизму престолонаследия – от отца к сыну. Если в монаршей семье с этим случается сбой, то велик риск смутного времени, каковой Россия переживала после пресечения династия Рюриковичей, а потом на рубеже конца XVII – начала XVIII веков. В английской королевской семье в эти годы трон тоже несколько раз передавался, но, мягко говоря, не по прямым линиям, пока на трон не уселся прапрапрапрадед нынешней здравствующей королевы Георг I. Но в Англии эти переходы совершались спокойно и мирно, потому что тогдашняя аристократия уже ощущала себя классом, а класс – это то, что знает правила внутренней игры: что можно, а что нельзя. А у нас это была череда дворцовых переворотов, потому что наше дворянство еще не было непоротым. Дворянство получило социальные привилегии только при Петре III.
Михаил Виноградов: Теоретическая возможность рубить головы есть. Был отодвинут Владимир Якунин. Но многих примеров этого мы в последние годы не обнаруживаем.
Борис Макаренко: Так это хорошо! Вспомните совсем недавнюю историю: две попытки госпереворота – ГКЧП 1991 года и Белый дом, октябрь 1993-го. В обоих случаях заговорщики потерпели поражение и де-факто ушли от ответственности. Система поняла, что в такое бурное время милосердие и амнистия – это наименьшая кровь не только в прямом, но и в переносном смысле.
Сергей Медведев: Это система или Борис Ельцин лично? А если бы такое произошло в эпоху Путина?
Борис Макаренко: Думаю, такое невозможно, потому что те перевороты были следствием и симптомом фундаментальных сдвигов во всей системе, во всем государственном укладе. Ельцин понимал необходимость образования нового синтеза, когда старая элита и новая, поднявшаяся на волне этих преобразований, не сошлись бы в рукопашной, а сформировали бы какой-то новый механизм управления. Формирование этого механизма шло с очень большими издержками и искривлениями, но все же прошло. И к тому моменту, когда в Кремль въехал Владимир Путин, он имел дело с только что поднявшейся новой постсоветской элитой. Две ветви партии власти сошлись на выборах 1999 года – "Отечество – Вся Россия" и "Единство". Как быстро они примирились! И именно из этого синтеза родилась нынешняя партия власти, а это широкая элитная коалиция.
Михаил Виноградов: Ельцину было очень неприятно решение об амнистии 1993 года. Оно кончилось отставкой Генерального прокурора и директора Федеральной службы контрразведки. Ельцин не был драйвером той амнистии.
Сергей Медведев: Видимо, существует какое-то внутриэлитное согласие, которое, возможно, приведет к пакту элит при переходе к постпутинскому развитию.
Борис Макаренко: Все исследователи сходятся на том, что пакта элит в посткоммунистическом мире было не так много, в отличие, скажем, от Испании или Бразилии. Из трех десятков посткоммунистических стран это получилось в Польше и, с оговорками, в Венгрии. В остальных случаях было нечто иное. Но то, что элиты понимали необходимость избегания крайних сценариев… Да, Ельцин был возмущен, когда состоялась эта амнистия, и генпрокурор не стал препятствовать ее реализации. Но Ельцин принял амнистию, принятую другой ветвью власти, в которой преобладали, мягко говоря, не его сторонники, первая Госдума.
Сергей Медведев: И еще работала система сдержек и противовесов.
Слово профессору ВШЭ, социологу и философу Григорию Юдину.
Россия – страна с катастрофическим неравенством: здесь 1% населения владеет 71% всех богатств
Григорий Юдин: Про детей чиновников и отпрысков российской элиты в последнее время почему-то принято говорить, что это возрождение аристократии, но аристократия – это по определению власть лучших. Я думаю, нужно быть сыном Патрушева, чтобы всерьез верить в то, что мы имеем дело с властью лучших. Это, конечно, никакая не аристократия. Это обыкновенные олигархи, то есть буквально сращение власти и денег.
Нельзя сказать, что это типично российская проблема – скорее, проблема катастрофического неравенства, которое существует в мире. Но Россия даже на этом фоне – страна с катастрофическим неравенством: здесь 1% населения владеет 71% всех богатств. И, разумеется, в этих условиях можно ожидать, что люди, владеющие всей страной, будут пытаться ее передать тем, кому они хоть сколько-нибудь доверяют, поскольку велик страх, что все это отнимут.
Сергей Медведев: У меня ощущение, что Россия откатывается от абсолютной монархии к более ранним – поместной, вотчинной аристократии, и вот сейчас они ставят вопрос о том, чтобы обрести свои вотчинные права. Страна идет во времена Ивана Грозного, во времена опричнины, когда за близость к государю жалуются поместья.
Борис Макаренко: Частная собственность появилась в XIX веке: и феодальная, и уже вполне буржуазная. Но ведь большевики свели ее к абсолютному нулю. И если мы сейчас говорим об откате, то только потому, что за исторически ничтожно короткое время, за четверть века, у нас появился буржуа, собственник. Нет буржуа – нет демократии. Вот буржуа у нас сформировался до конца, и то еще очень молодой, он еще начал думать – а не надо ли мне, кроме севрюжины с хреном, еще и конституцию?
Михаил Виноградов: Сравнение с опричниной по-своему любопытно, если представить, что в Белом доме у нас земщина, куда делегированы Мантуров, Дюмин, Патрушев, а есть настоящая – двор, опричнина.
Я мог бы согласиться с тем, что у слова "аристократия" есть методологические границы применения в гуманитарных науках, но, судя по реакции, которую мы видим в последнюю неделю на наш доклад, это слово зацепило. Людям стало интересно прикладывать эту модель, по крайней мере, в части описания. Если потом окажется, что это не аристократия, не меритократия, а что-то еще, – отлично. По крайней мере, об этом задумались.
С другой стороны, есть достаточно серьезная советская инъекция неприятия того, что называется кумовством. На постсоветском пространстве что-то подобное удалось сделать только в Азербайджане; разговоры про Узбекистан, Казахстан, Туркмению, Белоруссию и отчасти Украину ничем не кончились.
Сергей Медведев: В чем причины такого ближнего рекрутирования? Это неустойчивость прав собственности, попытки гарантировать себе доступ к административному ресурсу и к собственности?
Борис Макаренко: Если мы говорим о бюрократии, то это власть конторского стола. Ты обладаешь властью, пока сидишь за этим высоким конторским столом. А это вещь, конечно, неустойчивая: сегодня сидишь, а завтра не сидишь. Поэтому идут поиски какого-то механизма построения будущего для себя и себе подобных… Вот сейчас происходит ровно это. И здесь сказывается вечная российская проблема – слабость институтов. У нас будут шатания и волатильность в элитах, пока институциональная основа не станет более прочной. Западная демократия выходит из этого с вполне приемлемыми издержками, и таким институтом преемничества становятся партии. Мы пока еще не нашли такой модели преемственности.
Михаил Виноградов: Далеко не для всех детей карьера на государственной службе является пределом мечтаний. Человек 40 детей не последних родителей уехали за границу. Модель карьеры на госслужбе не является единственной и главной. Второй момент. Дети, которые остались на госслужбе, должны показать, что они не слабее своих отцов, либо, наоборот, не слишком активничать. Момент третий. В какой степени они являются носителями ценностей и целей отцов, а в какой степени – своего поколения? Здесь достаточно интересен и показателен пример Лизы Песковой.
Сергей Медведев: А каковы самые явные примеры? Я назвал Патрушевых, Фрадковых – кто еще?
Михаил Виноградов: Мантуров, зять Сергея Чемезова. Все ждали прихода Чемезова, а вместо этого пришел Патрушев.
Сергей Медведев: Сергей Иванов-младший, по-моему, в компании "Алроса"? И, мне кажется, довольно серьезные должности у Ротенбергов младших?
Михаил Виноградов: И у Ковальчуков. Это ключевые фамилии, которые на слуху.
Сергей Медведев: В любом случае транзит власти неизбежен. И, действительно, это очень сложно представимая вещь, потому что, как говорил Володин, "Есть Путин – есть Россия, нет Путина – нет России". Может быть, вот это новая, гораздо более интегрированная в систему элита, уже зацепленная своими детьми, станет той самой основой, которая обеспечит преемственность и транзит власти и исключит революционный сценарий? Вы не раз подчеркивали, что на протяжении последних 30 лет элита каждый раз сплачивалась в критические моменты.
Борис Макаренко: Это главное, потому что персональную траекторию транзита предугадать невозможно. Роль Путина как лидера уникальна, ведь если обратиться к веберовским типам лидерства (традиционный, харизматический и бюрократический), то у Путина есть все эти три составляющие. Это показывает, насколько сложная задача будет стоять при транзите власти. И здесь главное – не смена фигуры, а преемственность курса. Преемственность не означает, что "все будет как при бабушке", как сказал Александр I, узнав, что восходит на трон. Это означает: главное, что было создано прошлым правителем в соответствии с меняющимися реалиями времени, будет продлено без шоков, потрясений, кризисов и революций. И вот здесь роль элиты действительно становится решающей: насколько она осознает себя единым целым, осознает свой главный интерес.
Сергей Медведев: Дети во власти способствуют этой консолидации элиты, может быть, большей ответственности за страну? Или это просто средство набивания собственного кармана, обеспечения семейного капитала, семейного ресурса?
Борис Макаренко: В британском политическом языке есть понятие, похожее на то, что мы называем государственничеством или государственным мышлением. На самом деле при ближайшем рассмотрении это значит, что британская политическая элита поколениями через итоны, кембриджи, оксфорды впитала в кровь интересы сохранения стабильности и дееспособности государства. А какие есть механизмы социализации у российской элиты? Где те школы и университеты, в которых они вместе учились, играли в футбол, пели песни у костра?
В любом случае транзит власти неизбежен
Сергей Медведев: А не слишком ли мы все это возвеличиваем: аристократия, транзит власти, судьбы России?! Может быть, это просто последняя стадия воровского капитализма?
Михаил Виноградов: Наверное, такая интерпретация тоже возможна. Это эксперимент, и довольно смелый. Конечно, это десакрализация власти. Кроме того, политический режим все-таки во многом базируется на низкой политизации и политической активности граждан. Но как только дело доходит до родственников, люди начинают очень живо и широко обсуждать все это и политизироваться. Вспомните, как осуждали и признали неудачным политическим примером зятя Виктора Зубкова Анатолия Сердюкова. Массу политических комбинаций люди склонны объяснять через родственные связи. Когда-то пенсионеры на фокус-группе рассказывали нам, почему такой замечательный Путин поддерживает такого ужасного Зурабова: "Мы точно не знаем, но говорят, что Путин и Зурабов женаты на сестрах". А общий аполитичный консенсус недоверия к любому источнику информации и к сфере политического вообще может дать трещину.
Сергей Медведев: Это как раз говорит о том, что в России невероятно силен традиционный тип легитимации власти.
Михаил Виноградов: Не легитимации, а, скорее, интерпретации. Не факт, что это признается желательным.
Борис Макаренко: Когда после кончины Туркменбаши (Сапармурата Ниязова) возник совершенно неожиданный человек в роли его преемника, пошел слух, я думаю, сознательно распускавшийся туркменской элитой, что это внебрачный ребенок Ниязова.
Сергей Медведев: Может, в России еще выйдут на поверхность внебрачные дети Путина. Насколько мы понимаем, там растут наследники.
Какие вы видите механизмы транзита власти после 2024 года?
Михаил Виноградов: Не привязываясь к цифрам и биологическим возможностям, наверное, в ближайшие год, два, три мы увидим перебирание нескольких схем. У нас есть идея сделать такой же обзор про технократов и публичных политиков, к которым в какой-то момент можно обращаться. Самый главный риск для устойчивости системы в том, что если мы переберем все эти три сценария и ни один из них не признают оптимальным, то в итоге оставят все как есть на всех уровнях вертикали.
Сергей Медведев: Но это наиболее возможный прогноз в российских условиях – бесконечный 1976 год.
Борис Макаренко: Я не решаюсь предсказывать ни хронологических рамок, ни сценарии преемственности власти, но ключевым параметром будет то, насколько к тому моменту государство будет эффективным по нескольким главным направлениям, в том числе и по тому, насколько будет дышать российская экономика. Чем эффективнее, чем динамичнее власть, тем более технической становится проблема преемственности. А эффективная динамичная власть подразумевает, что и элита ведет себя более разумно, более стратегически осмысленно. Все остальное – субъективные факторы.
Сергей Медведев: У России в ближайшие 15 лет слишком много рисков: риск внешнеполитический, риск структурный, инфраструктурный, социальная реформа и так далее. Мне кажется, что условия для стабильности будут все хуже и хуже, в связи с чем вопрос персонализации власти при полном отсутствии институтов… Может быть, дети во власти – это своего рода институт?
Михаил Виноградов: Они все равно горожане: и дети, и их родители. А горожане рано или поздно абстрагируются от родственных связей в пользу общения по интересам. В России очень велика ценность детства, детей. Но вообще, в целом родственные связи, семьи, какие-то связи – это, скорее, восточные, не городские практики.
Сергей Медведев: То есть в России невозможно торжество семейных ценностей внутри системы?
Борис Макаренко: Если посмотреть на прецеденты передачи власти избранного президента от отца к сыну, что Азербайджан, что Северная Корея всегда основывались на сплочении и консенсусе элиты, в том числе силовой – она принимала решения. Однако предупреждаю о сильно ограниченной пригодности такого опыта для России.
Михаил Виноградов: Такой консенсус сегодня не сформировался в России.
Борис Макаренко: Кроме того, вы все время повторяете одни и те же фамилии. Но если вы посмотрите любой список ста топ-менеджеров крупнейших государственных и частных компаний, то большинство из них – это люди, которые поднялись из низов.
