Издательство "Наука" в 2018 году выпустило главное произведение Эзры Паунда, его поэму "Кантос", которую он писал всю жизнь, – в переводе и с комментариями поэта Андрея Бронникова. Мы публикуем письмо художника и писателя Максима Кантора Андрею Бронникову.

Дорогой Андрей,

последние три дня нахожусь под впечатлением Вашего труда – во всех отношениях грандиозного.

Благодарю Вас и восхищаюсь подвигом. Но данное письмо – не просто с дежурными комплиментами переводу Cantos, мне хотелось порассуждать вслед за Вами о Паунде.

Пишу Вам с волнением; уж не знаю, чем Вы руководствовались, когда нашли мой адрес и какие именно мои книги и картины Вы знаете. Но, если знаете какие-то, то наверное поняли то, что я нахожусь в долгом и неизлечимом конфликте с современной Узурой, как эстетической, так и политической, – это началось давно: я не мог принять ни эстетику постмодернизма, ни рыночный идеал искусства, ни неофеодализм, который объявили прогрессом. После выхода романа "Учебник рисования" (не им ли Вы руководствовались в определении меня как читателя Паунда) конфронтация с Узурой стала слишком очевидной.

Узура – определение, данное Паундом всему материальному, стяжательскому, конформистскому, обывательскому – тому, что прикрывается "логикой" рынка, прогресса, цивилизации и славит успех и моду; Узура – понятие исключительно емкое. Узура владеет умами. Именно глянцевая Узура сменила в России казарменный социализм. И разве меняет что-то тот факт, что на руинах социалистической России Узура красовалась в позе борца с тоталитаризмом? Модели на подиумах принимают любые позы.

Кстати, я уехал из России не только "от путинизма", но прежде всего от совершенно невыносимой власти Узуры во всех проявлениях жизни; для духа творчества это феодальное лизоблюдство нетерпимо; на мой взгляд, теперешнее плачевное состояние мирового порядка прямо связано с эстетическим растлением человечества.

И в этом пункте, конечно же, Паунд мне близок своим неприятием филистерства и всегда был интересен. Он, помимо прочего, импонирует широкой образованностью (эклектичной, на мой вкус, но несомненно чрезвычайной) и даже своей физической красотой – что всегда сопутствует, по-моему, незамутненному интеллекту. Он видел ясно, формулировал хорошо. Вопрос лишь в том, что видел он не все; часто очень прозорливые люди оказываются во власти своих прозрений и им не хватает здравого (они бы сказали: филистерского) смысла чуть отступить и посмотреть на свой путь в перспективе. Увы, нас всех блазнит прямой путь Данте, и мы даже не хотим взять в расчет, сколько на этом пути было неточностей – политических, потом утвердивших себя даже в терцинах.

Вы замечательно глубоко анализируете эволюцию взглядов Паунда в предисловии; его склонность к конспирологии – практически неизбежное следствие его эклектического, хоть и обширного, образования. И Шпенглер, с морфологическим пониманием культуры, здесь понятен и уместен – и вы справедливо указываете на связь; там паче, что после Первой мировой Шпенглером все зачитывались; впрочем, Паунд начал "Кантос" до того, как прочел Шпенглера. Вообще, культурный ландшафт разобран Вами превосходно и в высшей степени убедительно.

Если я позволяю себе добавить несколько штрихов, то лишь потому, что увлекся Вашим анализом и продолжаю думать в указанном Вами направлении.

На мой взгляд, Вы могли бы упомянуть в качестве параллели Паунду и Блейка, визионерство которого весьма сродни нострадамским интонациям Паунда. Паунд ведь не классицист (Вы его определили как классициста, основываясь на его декларированном традиционализме, но, согласитесь, одного декларированного традиционализма мало, чтобы стать классицистом), он романтик, он визионер. Он не больший классицист, нежели Пикассо, у которого есть, как Вам известно, и классический (энгровский) период, и реминисценции греческо-римские, но тем не менее Пикассо, разумеется, не классицист, а преобразователь классики, то есть модернист. Он – новатор, его форма далеко не статуарная, и Паунд, как бы он ни ссылался на классику, новатор тоже. Его рваная неформальная форма важна – вне этого почти кубистического письма трудно уложить столь противоречивые, несовпадающие культурные посылки. Паунд не столь далек от кубизма, как мне представляется, а кубизм не столь далек от классической пластики – если вы посмотрите на Луку Камбиазо, то убедитесь в том, что кубизм присущ проторенессансной пластике. Эта пластика кубизма позволяет соединять такие грани сознания, которые иначе просто и не соединить. А как иначе может существовать синтетический идеал Паунда? Паундовская синтетическая религиозность (она по преимуществу языческая, римская, романская, но с восточными вкраплениями и крайне редуцированным христианством – и все это соединяется поистине мистическим или кубистическим образом) не напоминает ли Вам дискурс Генона или Эволы? Вообще говоря, эволюция фашизма и романтический путь фашизма (использую термин "фашизм" в данном случае очень обобщенно, вольно) – притягательность фашизма как альтернативы мелочному ростовщичеству англосаксонской цивилизации – это довольно распространенный способ восприятия мира. Паунд здесь не одинок, и он не новатор.

Крайне любопытным мне представляется то, что Паунд – так или иначе – вписан в ту самую "парижскую школу", то есть парижскую богему начала прошлого века, которая отличается весьма эклектичными стилевыми характеристиками (школы как таковой ведь нет – стилистического родства между Модильяни, Шагалом, Риверой, Пикассо и т. п. нет вовсе), зато совершенно однородным протестом против англосаксонской финансовой цивилизации. Многие не трудятся задать вопрос: а почему "парижская школа"? Чем Париж был столь притягателен, разве там было какое-то художественное течение, к которому можно было примкнуть? Нет, разумеется, ничего определенного в Париже не было, и даже никакого гуру эстетического там не было (помимо, возможно, самого Паунда), но это был программный анти-Лондон, антикапитализм, антипотребительская эстетика, это был, если угодно, антирынок. И эклектическая, синтетическая религия Паунда пришлась там кстати. Тут нелишним будет отметить и антикапиталистический экстремизм Риверы и (что еще более любопытно) мистицизм Модильяни, который, как известно, был под обаянием Нострадамуса (носил катрены в кармане) и средневековой пластики.

"Это многих славный путь", как выражался Некрасов – по другому поводу, естественно.

Паунд – визионер, да и Блейк визионер, восставший против буржуазной цивилизации, и "визионер" – это ведь не обидное слово, хотя в нем и содержится оттенок кликушества. Тут же обидного нет? Да, кликушества у Блейка и Паунда действительно в избытке. И как не впасть в пророческое кликушество, когда противостоишь порочной цивилизации? Но не все, что противостоит продажному империализму, нравственно; часто наживе противостоит разбой. Так вот и появились на свет титаны Блейка, существа языческого толка (даром что это иллюстрации к "Божественной комедии" и им надлежит воплощать христианские идеалы) и с виду – абсолютно арийские герои. Блейк вообще идеальное воплощение британского фашизма, и Мосли, конечно же, чтил Блейка. Я упомяну еще одного англичанина-традиционалиста, а именно Честертона, ненавидевшего буржуазную цивилизацию, авангард и прогресс и неизбежно дрейфовавшего в сторону фашизма (его кузен, кстати, стал заместителем Мосли); Честертона от буквального партийного фашизма удержал его здоровый католицизм, хотя, конечно же, дань поклонения Муссолини и он отдал. Любопытно, как бы он отреагировал на войну в Испании – ГКЧ умер в 36-м, и как бы он отреагировал на войну с Гитлером. Но то, что у Честертона, скажу мягко, были националистически-средневековые, во многом фашистские идеалы, – это, увы, бесспорно.

Паунд католиком не был, и такого мощного тормоза, как католицизм (шире – христианство), не имел. Это, возможно (говорю со всей осторожностью), сделало его таким визионером и пророком, для которого понятие "христианский гуманизм" – вовсе не ориентир. Паунд ведь – и это однажды должно быть произнесено – совсем не гуманист. В своем отрицании "индивидуалистического" и "либерального" он незаметно для себя как бы отодвинул проблему христианского гуманизма в сторону.

Любопытно здесь то, что Паунд, столь часто ссылающийся на Кавальканти и постоянно апеллирующий к Данте, в сущности остается в пределах эстетики проторенессанса, и проблематика гуманистической ренессансной философии (имею в виду прежде всего Лоренцо Валлу и Фичино) ему абсолютно чужда, то есть до полярности чужда. То, что для Паунда важна прежде всего романская культура, почти неизбежно закрывает и опыт северного Ренессанса, прежде всего Эразма, а ведь лучшего союзника в борьбе с лютеранским прагматизмом и наживой как способом утверждения себя в мире, с зомбартовской моралью – лучшего союзника он бы не нашел. Однако не нашел – ему "гуманизм" как эстетический ориентир не требовался. Вспомните художников, которых он упоминает: это проторенессансные мастера; и в этом тоже он вторит Блейку (или, если угодно прерафаэлитам, тому же героически-романтическому фашисту Берн-Джонсону, тоже, между прочим, бредившему Данте).

Все это описывает очень трудную, очень специфическую дилемму, стоящую перед мастером ХХ века – и продолжающую быть актуальной сегодня.

Оттолкнуть Узуру необходимо; но вот, отказавшись от нее, встав в оппозицию к англосаксонскому ростовщичеству и финансовому насилию, как не попасть под обаяние фашистской обновляющей морали? Эта очистительная фашистская эстетика (а ведь Блейк до неразличимости схож в своих образах с колоссами Брекера, певца Третьего рейха) деперсонализирована, антигуманистична – по той простой причине, что индивидуальность и либерализм как бы скомпрометированы ростовщичеством. Художник, отказавшись от Маммоны, легко переходит во власть Тора или Перуна или – в более мягком варианте – Конфуция. Вы пишете в Вашем исключительно точном предисловии о паундовских переводах из Конфуция, о его мечте реформировать западное общество в соответствии с идеалами Конфуция. В частности, вы описываете арест Паунда итальянскими партизанами: обвиняемый в фашистской пропаганде поэт идет под охраной, положив себе в карман томик Конфуция, – картина болезненно трогательная.

Но, если отвлечься от трогательной картины и рассуждать последовательно, то как государственник Конфуций – в приложении к исторической реальности Европы – может проявить себя иначе, нежели через фашистские доктрины? Рене Генон, кстати говоря, проецируя восточную мистику на европейские реалии, пришел именно к таким – полуфашистским – выводам.

Это дилемма, которую необходимо осознать, чтобы пройти между Сциллой и Харибдой.

Мы (я говорю от своего имени, но имею в виду людей, ориентированных на христианский гуманизм как моральную и эстетическую категорию) не имеем права поддаться морали Узуры, финансового мира, логике наживы и рынка; но мы не имеем права отказаться от идеала индивидуального развития человека, идеалов Просвещения – Канта и Монтескье, а эти идеалы (как бы ни относиться к либерализму) сформированы либерализмом.

Мы сейчас снова – в который раз! – переживаем период отказа от либеральных колонизаторских рецептов – и переживаем практически неизбежный дрейф в сторону спасительного фашизма. И это очень опасный дрейф.

Во многом Паунд напоминает Александра Зиновьева; точнее, разумеется, нужно сказать наоборот: Зиновьев повторяет трагический путь Паунда – от неприятия западного потребительства (и жестче: стяжательства, ростовщичества, измельчания души) до оправдания ответного фашизма. Невозможно сказать ничего более верного (и вместе с тем более несправедливого), нежели констатировать безумие Зиновьева, выступавшего против Запада в защиту путинской России, как нельзя ничего иного сказать о Паунде, выступающем против Запада капиталистов и ростовщиков в то время, когда эти последние сражаются с нацизмом и фашизмом.

Можно сколь угодно пространно объяснять этот зиновьевский и паундовский крен в сторону "очистительного" огня фашизма, но оправдать этот крен невозможно. Это, конечно же, безумие.

Ну да, безумие и в том, и в другом случае; но подоплекой такого безумия стала интеллектуальная работа, направленная на очищение мира, на предотвращение бед, вызванных капитализмом и алчностью. Прав ли был Паунд, полагая, что причиной войны стало поклонение золотому тельцу, жестокость финансистов, желающих сохранить привилегии и прибыль любой ценой? Так ведь и сам Черчилль буквально этими словами описал природу войны. Безусловно, Паунд прав. Прав ли был Зиновьев, считавший, что страсть к наживе разлагает поверженную Россию и то изначально хорошее, что содержалось в идее коммунизма, гибнет ради торжества феодализма? И это тоже правда. Ни тот, ни другой не сочли возможным (или не смогли в пылу полемики) увидеть, как стратегия финансистов разбудила неучтенную самими финансистами опасность – то нутряное, языческое, варварское сознание нации, которое еще страшнее ростовщичества.

Они боролись с ростовщичеством и адом финансового произвола – но раскрылась преисподняя куда более глубокая.

То, что по плечам либерального разврата приходит фашизм, увы, не новость; и то, что противники (честь им и слава, что они нашли мужество протестовать) "либерального" насилия (на деле, разумеется, квазилиберального, ведь Шумпетер нисколько не похож на Монтескье) неожиданно оказались в стане фашистов – это тоже не новость. Но вот как себя повести в этой ситуации, находясь между двумя равно неприемлемыми лагерями, – это всякий раз индивидуальный выбор.

И выбор Паунда (равно как и выбор Зиновьева) мне глубоко антипатичен.

Сегодня легко заметить, как неприятие (оправданное, выстраданное неприятие) ловушек западной финансовой цивилизации привело российских граждан в состояние, близкое к фашистской идеологии. Закономерна эта эволюция? Разумеется. Оправданна ли? Ни в малейшей степени. Сегодняшние глашатаи фашизма, гротескные фигуры, литераторы и идеологи российского неоимпериализма, в отличие от требовательного искателя истины Паунда или страстного нонконформиста Зиновьева, искушают толпу, толкают людей к войне. То, что для Паунда было предметом одиноких раздумий, превращается в смертоносную идеологию, когда "антилиберальной" мантрой вооружается оголтелый патриот. И самым печальным (во всяком случае, Паунд, ненавидящий стяжательство, расстроился бы) является то, что патриотическую фашизированную толпу поведут в атаку на либералов точно такие же капиталисты, оберегающие свои капиталы.

Круг замкнулся, но замкнулся круг вовсе не так, как думал Эзра Паунд, несчастный искатель истины.

Андрей, я столь пространно пишу об этом (простите многословие) оттого лишь, что проблема, поднятая публикацией Паунда, болезненно актуальна.

Еще раз благодарю Вас за интеллектуальное удовольствие, которое доставил Ваш блистательный перевод.

Позвольте еще раз поздравить Вас с завершением титанического (но не в блейковском, а в прометеевском понимании) труда.

С самыми добрыми пожеланиями, Максим Кантор