Иван Толстой: Наша программа приурочена к очередной годовщине со дня смерти писателя. У Набокова был известный сборник интервью «Strong Opinions» (Твердые, неколебимые суждения, мнения). Моя собеседница — американская исследовательница и преподаватель нью-йоркского Хантер-колледжа Юлия Трубихина. Недавно в бостонском издательстве «Academic Studies Press» вышла по-английски ее книга «The Translator's Doubts» (Переводческие сомнения): Владимир Набоков и неоднозначность перевода.
Юлия Трубихина: Я родилась в Москве, я там выросла, я там получила образование. Я училась на филфаке МГУ. В прошлой жизни я – испанист. Что не получилось перенести на другую сторону океана. То есть, когда я приехала в аспирантуру в Нью-Йоркский университет…
Иван Толстой: Когда?
Юлия Трубихина: В 1993 году. Поступила я из Москвы. Это был второй год, когда русские поступали оттуда из России, а не приехав первоначально в Америку. Я прошла этот безумный процесс, это заняло два года. Я сдавала аспирантские экзамены в Москве. Изначально я была уверена, что буду продолжать заниматься испанистикой. Я поступила на компаративистику, на сравнительное литературоведение, но, как часто бывает, это меня увело: с одной стороны - больше в славистику, с другой стороны - в перевод. Это довольно естественный процесс.
Почему меня увело в перевод? Переводом я всегда занималась, в прошлой жизни я тоже по профессии была профессиональным переводчиком, этим я зарабатывала деньги, даже моя первая публикация была переводом из Джона Саклинга. Мне было 20 лет. Это том «Издательства МГУ», большой том метафизических английских поэтов. То есть, моя первая публикация была поэтическим переводом. Я переводила современных американских поэтов. Энтони Хэнта, Сюзен Хау… Сейчас выходит наша книжка, вместе с моей коллегой и подругой мы перевели, и я издала и написала вступительную статью - это книга Владимира Аристова, не совсем метафориста, но поэта близкого Парщикову. И работаю над книжкой Елены Шварц.
Иван Толстой: На английском языке?
Юлия Трубихина: Мы переводим на английский. Я хочу сделать книжку, там будет и проза, и стихи, которая не дублировала бы отличную английскую книжку Саши Дагдейл.
Иван Толстой: Кто в Америке издает русскую литературу и, особенно, русских поэтов?
Юлия Трубихина: Издательств много, в частности, есть университетские издательства. Я ещё недостаточно исследовала это дело, мне нужно бы это поисследовать для моей коллеги и подруги, с которой мы вместе работаем над переводом. Это очень хороший тандем, потому что она - поэт и американка, и вместе мы можем довести текст до его правильного состояния, как мне кажется. Она совершенно замечательно перевела «Горе от ума». Все прежние переводы очень несценичные – их невозможно ставить и невозможно читать. И я долго думала над тем, в какое издательство можно было бы его, помимо университетских издательств, дать. Вот сейчас началась прекрасная серия, по-моему, она базируется в Корнелле – «Классическая и современная русская литература». Они собираются перевести чуть ли не все. Как у Горького - «Всемирная литература». Очень большой проект. И туда было бы интересно это предложить. Для разных текстов есть разный рынок. Есть университетские издательства. Вот сейчас очень хорошо работает издательство, которое мою книжку издало, это «Academic Studies Press». Оно базируется в Бостоне, но это Игорь Немировский. Это самое успешное отечественное (в 90-е годы) академическое издательство, «Академический проект», и когда Немировский переместился в Бостон, он решил сделать то же самое, только на местной почве и на английском языке. Все говорили, что это никогда не получится, но, в результате, он сделал прекрасное издательство. Научные книжки очень мало где можно напечатать, потому что университетские издательства не успевают за требованиями тех, кто хочет напечатать свои исследования, и требованиями тех, кому нужна книга. Поэтому его издательство чрезвычайно успешно, там уже несколько серий, одна из которых – славистика, одна – иудаистика.
Для поэзии, а это совершенно особая вещь, одно из самых, на мой взгляд, удивительных издательств, у Матвея Янкелевича «Ugly Ducking Press», где выходит наш Аристов. Они издают целую серию современной русской поэзии, в том числе Елену Фанайлову издали, издают двуязычные прекрасные издания. Есть какие-то пути. Например, я попробовала предложить перевод «Горя от ума» в «Ардис». Но Эллендея Проффер «Ардис» продала, он входит в «Overlook Press», и он, по-моему, захирел.
Иван Толстой: А что такое «Overlook Press»?
Юлия Трубихина: Это издательство, довольно хорошее, известное, большое, оно купило «Ардис», но, по-моему, он не функционирует уже совсем, его закат, на мой взгляд, произошел. Если его только не возродят. Есть разные другие небольшие издательства с хорошей репутацией, например, «New Directions». Там Айги издавался. Но они издают не русскую поэзию, они издают вообще поэзию, и иногда везет русским.
Иван Толстой: А «New Directions» - это не то, где Набоков печатался? По-моему, книжка о Гоголе там выходила?
Юлия Трубихина: Да, правильно. Это очень известное хорошее издательство, где много отличных книг вышло, просто исторически важных книг.
Иван Толстой: Давайте к Набокову и перейдем. Что такое Набоков для вас?
Юлия Трубихина: Я об этом долго думала. Для меня Набоков представляет пример такого ответственного отношения художника к своему дару. Он по Гамбургскому счету никогда себя не роняет, то есть, не по-человечески, а именно как художник. Он никогда не совершает таких поступков, за которые потом художнику его величины будет стыдно. И мне импонирует в Набокове чрезвычайная его приверженность и верность иронии и рационализму, не знаю, можно ли сказать «ироническому рационализму» или «иронической рациональности». Мне чрезвычайно импонирует его нелюбовь к коллективным экскурсам или экскурсиям, как он говорит, «метафизическим экскурсам» во всякую разную посюсторонность. Его абсолютная необщинность, которая настолько редкое качество в художнике и в человеке в нашем отечестве. Мне чрезвычайно импонирует его индивидуализм, его нетерпимость к жестокости и своеобразное, очень мне понятное понимание верности самому главному, как Паунд говорил, – «верность трудно объяснить».
А еще мне кажется, что одно из самых главных качеств Набокова, которое мне чрезвычайно импонирует, это его совершенно непоколебимое чувство самости, чувство собственной ценности. Такое обычно произрастает из детства, у чрезвычайно любимых детей, каким он, конечно, являлся.
Вот мне кажется, что из этого абсолютно непоколебимого чувства самости, а, скорее, не из него, здесь не причина и следствие, а они из одного корня растут, из этого детства и того, что он был любимый ребенок, мне кажется, следует при всех набоковских сюжетах, иногда макабрическое совершенно, удивительное чувство радости. На нем, кстати, настаивает жена, Вера Набокова, она настаивает на том, что у Набокова это чувство радости всегда было, чувство непоколебимого оптимизма.
Иван Толстой: Это маленькие полторы странички предисловия ее к набоковской посмертной книжке стихов 1979 года. Все всегда цитируют это место - и про потусторонность, и про радость.
Юлия Трубихина: Но до тех пор, пока потусторонностью не занялись наши исследователи, русского происхождения изначально, что понятно, – кто еще будет заниматься метафизикой, как не русские? Американцы об этом и слышать не хотели. 1990-е годы - это и есть тот переход. Я могу рассказать, как я решила написать именно это книжку, а не другую.
Иван Толстой: Это было просто частью вашего влюбления в самого Набокова?
Юлия Трубихина: Влюбления – я не знаю. Иногда об этом думаешь, хотя профессионал не должен об этом думать, он должен жаждать личного контакта со своим автором, но это было невозможно чисто по причинам временного моего с ним несовпадения, но, в принципе, иногда об этом задумываешься. Я иногда думаю, что я, если бы только мне не нужно было бы профессионально, я бы совсем не хотела с ним встретиться. У меня такое впечатление, что он был господин довольно неприятный и большой сноб.
Иван Толстой: И атлет.
Юлия Трубихина: Атлет - это пожалуйста, а вот со снобизмом было бы тяжелее. Но у Набокова есть еще качество. Вот вы говорите о влюбленности. Особенно, если им занимаешься профессионально, ты все время читаешь, все время проводишь с Набоковым. Как у особо утонченных писателей, эта утонченность в большом количестве почти вульгарна. Я не знаю, как это количество переходит в качество, то есть, становится слишком много, начинает уже возникать желание, наоборот, оттолкнуться, отойти. Это с Набоковым регулярно происходит, но, тем не менее, не изменяет моего восхищения, особенно любимыми вещами. Есть вещи, которые я откровенно не люблю. Если бы мне не нужно было иногда в них смотреть, я бы их не перечитывала. «Ада», например. Совершенно не люблю этот роман, в нем происходит этот странный переход утонченности в вульгарность, которую трудно объяснить.
Иван Толстой: А «Под знаком незаконнорожденных»?
Юлия Трубихина: Я в достаточной степени к нему равнодушна, это не любимый роман. Любимый - это русский «Дар», а самый любимый роман американский - «Лолита». Есть и другие тексты. «Бледный огонь» - следующий любимый. Пнина конечно просто любишь потому, что любишь. Он придумал жанр, который разросся в Америке, жанр, так называемого, академического, университетского романа. Фактически Набоков является его родоначальником со своим «Пниным».
Иван Толстой: Вы обещали рассказать о 90-х годах, когда начала меняться система взглядов, парадигма набоковедческая, и как раз тогда, когда вы пришли сами к Набокову. Вы видите в этой смене парадигм что-то, что подвигло и вас, да?
Юлия Трубихина: Да, конец 80-х – начало 90-х. Но в 80-е меня еще здесь не было, и я об этом не думала. Мы все знаем, что в научных литературоведческих штудиях, в исследованиях есть какие-то направления, тенденции, моды, как везде, - вот смотришь, какой-то год повально идет секс и насилие, а в следующий год пойдёт что-нибудь еще. И в этом смысле должно быть просто интересно написать такую книгу, которая спустя 20 лет будет больше говорить о предмете ее исследования, чем о времени, когда эта книга написана.
И конец 80-х, потому что Бродский, потому что Нобелевская премия и, вообще, одно из центральных таких мест занимает изгнание. Изгнание подходит очень многим авторам 20 века, и Набоков тоже в этой парадигме рассматривается.
Но, в принципе, мне казалось, что какая-то парадоксальная ситуация в 90-е годы происходит, благодаря изначально русским исследователям. Не только русским, были и другие, но наиболее значительные книги - это книга Владимира Александрова и книга Геннадия Барабтарло, которые, на мой взгляд, очень убедительно доказывают очевидное, о чем твердит Вера и твердит Набоков, что Набоков, тем не менее, является очень метафизическим писателем. И его рассматривали до этого как такого структуралиста, метастилиста, мастера референции, матера интертекстуальности, мастера стиля, совершенно не обращая внимания на метафизику. И благодаря исследователям, этим литературоведам, нам теперь не нужно изобретать велосипед и доказывать изначально то, что лежит на поверхности.
Иван Толстой: Почему вам кажется, что этого раньше не слышали, до Александрова и Барабтарло?
Юлия Трубихина: Нет, слышали, были другие исследования…
Иван Толстой: Бартон Джонсон, например.
Юлия Трубихина: Да, это правда. Но наиболее детальные, которые показывали наличие, демонстрировали конкретными примерами ицитатами из набоковской прозы наличие так называемых «метафизических маркеров», когда метафизическое близко, - это, в какой-то степени, предварительная работа, когда ты должен конкретные примеры классифицировать и показать, а какие-то большие обобщения еще не начались. Благодаря им это началось. И в 90-е годы в набоковедении происходит этот сдвиг. В материалах, опубликованных Международной набоковской конференцией 1999 года, в честь его столетия, идут такие споры метафизиков и антиметафизиков.
Иван Толстой: Вы имеете в виду сборник русских работ или в Америке?
Юлия Трубихина: Нет, это была международная конференция. По-моему, она была первая из этих ежегодных международных конференций, но тогда она была очень большая, это был взрыв Набокова в России, вот он вернулся.
Иван Толстой: Первая была, по-моему, просто в 90-м.
Юлия Трубихина: Конечно, но вот этот большой симпозиум. Вот эти споры видны, и факт в том, что этот сдвиг произошел. А Набоков одновременно являлся всегда предметом переводческих штудий, теории перевода, работ по теории перевода - это целая большая область исследований. По понятным причинам – билингвизм. Потому что, много ли у нас по-настоящему билингвальных писателей? Ну, Беккет. Бродского с трудом можно назвать билингвальным писателем, хотя он функционирует в пространстве двух языков. Ну, Конрад. И всегда - Набоков. И меня удивило, что этот сдвиг, который является таким фундаментальным, он в переводческих исследованиях Набокова никак не отразился вообще. А перевод, по-моему, у Набокова это не просто перевод. Он может вырастать из какой-то необходимости преподавания текста, но, тем не менее, он всегда является чем-то большим, чем просто перевод. Для Набокова перевод - всегда повод для того, чтобы говорить о каких-то очень важных для него вещах, идеях об искусстве. Это доказывается и тем, что у него явно присутствует теория перевода. Это и доказывать не надо, потому что такое количество экзегетики … Правильно я употребляю это слово?
Иван Толстой: Для нашего слушался вы поясните, что это такое.
Юлия Трубихина: Как бы интерпретации, штудий по интерпретации, вступительных слов ко всем переводам, теоретических экскурсов, критических или теорий перевода. В том же комментарии к «Онегину». Он всегда сопровождает перевод, даже если он не сам его делает, например, на все набоковские тексты можно посмотреть, как на двойники, они все существуют в качестве оригинала на одном или другом языке, и в качестве переводов. Переведены они либо Набоковым, либо Набоковым и Дмитрием, либо другими переводчиками, но Набоков в этом очень участвует.
Иван Толстой: Вообще, из его предисловий и комментариев можно оставить целый том.
Юлия Трубихина: Конечно, он составил о «Евгении Онегине» целый том, который является его «Евгением Онегиным». Так вот, для него перевод - это не просто перевод, а такой способ разговора об очень важных для него вещах, которые одинаково важны и в его прозе, и в его переводе. И мне показалось, что нужно написать книжку, которая попробует построить мост между этими двумя областями, которые почему-то не совпали никак: одно ушло в одну сторону, а другое осталось на том же месте.
Иван Толстой: И какой же мост вы построили? Джейн Грейсон, где находится? По одной из сторон моста или вы перекинули ваш виадук через нее?
Юлия Трубихина: Нет, я ко всем этим источникам уважительно отношусь, и мне очень помогала, например, в том, как думать о переводе «Евгения Онегина», ее книга, но я решила написать книгу, которая бы… Если писать о Набокове и переводе, такие книжки существуют, и можно легко потеряться в материале. Как я сказала, все тексты существуют, как переводы и как оригиналы. И сам Набоков, кого он только не переводил из других авторов - и Деламара, и По, и Роллана, и Кэрролла, и на английский он переводил Фета, Пушкина, Тютчева, Лермонтова…
Иван Толстой: И Ходасевича, кажется?
Юлия Трубихина: Ходасевича я не помню.
Иван Толстой: А «Three poets» - там не Ходасевич третий?
Юлия Трубихина: Нет, там Тютчев, Фет и Пушкин.
Иван Толстой: Но у меня такое впечатление, что в 40-е годы он немножко перевел и Ходасевича тоже, вместе со своей небольшой статьей в каком-то из американских журналов, я просто сейчас запамятовал. Если я не сошел с ума…
Юлия Трубихина: Я могу ошибаться, я сейчас не могу вспомнить, я посмотрю.
Иван Толстой: Это что-то вроде того прощания, некролога, который он опубликовал в «Современных записках».
Юлия Трубихина: Потеряться в этом материале очень легко. Существует огромное количество диссертаций, которые сравнивают, с филологической точки зрения, русскую «Лолиту» и американскую «Лолиту».
Иван Толстой: Даже ведь была некоторые время назад в «Ардисе» издана книжка Нахимовского и Паперно - двуязычный словарик к «Лолите»
Юлия Трубихина: Есть «Ключи к «Лолите»». И это продолжалось, например, в журнале «Nabokovian» был такой никогда не кончающийся процесс. Но именно это мне показалось неинтересным. Мне всегда казалось, что, поскольку Набоков создает все эти паттерны, такой скрытый механизм, который действует у него, и я думала, что было бы здорово написать книгу о Набокове, которая сама была бы организована, как такая скрытая мистификация, паттерн, как такая шахматная задача или как фигура вальса. Но так я не умею, поэтому я решила, что мне нужна очень четкая структура, у этой книги есть очень четкая структура.
Я взяла за модель набоковские гегелианские триады, о которых он говорит, например, в «Память говори». Когда он говорит об изгнании, как о тезисе, антитезисе и о синтезе, как начале нового тезиса, когда определяет собственную жизнь в терминах гегелевской диалектики. Тезис - дуга русского детства, антитезис - европейское изгнание и, через отрицание отрицания, синтез - жизнь в приемной стране, в Америке, и, в результате, новый синтез. Я подумала, что нужно взять какие-то модели, чтобы не иметь дело со всем корпусом произведений Набокова, что совершенно невозможно, это просто расползется в аморфную массу, или это должна быть огромная книга, которая, как и это обсуждение в «Nabokovian», будет идти вечно.
Я подумала, что нужно, с одной стороны, задать траекторию, а, с другой стороны, использовать эту структуру триады и взять другую модель, тоже в форме триады - это переводы, которые обсуждает Роман Якобсон, как интерлингвальные, интралингвальные и интерсемиотические. Понятно, что интерлингвальный - это просто перевод между двумя языками, с русского на английский, с английского на русский. Интралингвальный - это перевод внутри одного языка. Пример в отношении моего материала, когда я писала книгу, это когда Набоков занимается переписыванием «Лолиты» в качестве сценария. И интерсемиотический – это, конечно, между разными семиотическими системами. Например, киноадаптация является одной их форм такого интерсемиотического перевода. И это фильмы по «Лолите» 1962 года, Кубрик, и 1997 года, Адриан Лайн - две «Лолиты» кинематографические.
Иван Толстой: Что-нибудь из того, о чем вы пишете в книге, вы преподаете вашим студентам?
Юлия Трубихина: К сожалению, поскольку я преподаю в университете Хантер Колледж без аспирантуры, мне ни разу не удалось преподавать Набокова. Хотя курс по Набокову у нас есть, но его преподает (я ее много цитирую в книжке) Элизабет Божур. Она была первым автором, который еще в 80-е годы говорил о набоковском билингвизме. И, вообще, о билингвизме. Это очень важная книжка.
Иван Толстой: А для американского читателя, студента, вообще для англоязычного человека существует что-то общее в Набокове с тем, что Набоков для нас, для русских? Это один и тот же писатель или разные?
Юлия Трубихина: Это трудно сказать, для каких русских. Вы видите, как любопытно тасуются колоды. Ставки Набокова в России идут то на повышение, то на понижение, и огромный энтузиазм открытия новых текстов сейчас, когда все больше и больше совершается какой-то поворот к карикатурной имперскости, ставки Набокова идут на понижение, совершается нападение на музей Набокова, ряженые казаки штурмуют «Лолиту»…
Иван Толстой: Ряженые казаки у нас всегда будут, а «Лолита», понятно, что это бельмо в глазу. Но у меня такое впечатление, что ни одна книга, написанная о Набокове, на прилавке не залеживается, они сметаются навсегда, вы только потом в интернете можете их найти.
Юлия Трубихина: Литературные люди, конечно, любят и ценят. Я думаю, что читаются в какой-то степени разные тексты. «Лолита» - это нечто общее. В России читают русскую Лолиту, а тут читают английскую «Лолиту», американскую, изначальную. Это два разных текста, и американская «Лолита» лучше. А вот «Дар», кроме как в университете, если ты его преподаешь в курсе по Набокову, практически никто не читал из американцев. Читали «Пнин», «Бледный огонь», «Аду». Сейчас много шума вокруг «Черновика Лауры», но ее трудно назвать романом, это отдельные карточки. Мы недавно были в Фонде Бродского, выставляли, нам дали посмотреть оригинал. Но он в том же виде, как и оригинал существует, издание, которое издал Дмитрий, против воли Набокова. Он в той же форме этих карточек, это фактически факсимильное. Поэтому, мне кажется, что, с одной стороны, читают разные тексты, с другой стороны, лучше было бы читать аспирантский курс, чем студентам. Во всяком случае, мне трудно представить, как со студентами нашего уровня читать «Бледный огонь». Это невозможно. «Пнина» – можно, «Лолиту» - наверное, можно.
Иван Толстой: Расскажите, кого вы еще преподаете, кто более понятен вашим студентам?
Юлия Трубихина: Я преподаю много любопытных курсов, но, во-первых, я преподаю для наших студентов, детей эмигрантов, которые, пройдя наши курсы по языку и, вообще, читают по-русски, и, даже, некоторые пишут неплохо по-русски, я им преподаю семинары на русском языке по поэзии 18-го, 19-го и 20-го века. Я преподаю много курсов по культуре, в частности, «Советская и постсоветская культура», все - от утопии и авангарда до соцреализма.
Иван Толстой: Это понятно, но невероятно, что эмигрантские дети будут слушать русскую поэзию 18-го века!
Юлия Трубихина: Они ее открывают. Это очень сложно. Конечно, не все эти дети будут читателями поэзии, но у меня два человека из каждого семинара становятся читателями поэзии. Может, не русской поэзии, может, американской, но они открывают для себя способ, как смотреть на стихи. До этого это проскальзывало, их никто не учил смотреть на стихи. Все им трудно, им и Пушкина трудно читать, Державин им труден ужасно, Ломоносов почти непроницаем. Тем не менее, может быть, это создает необходимое остранение. Потому что есть усилие. Державин восхищает их. Когда мы читаем «Фелицию», они обожают это, это интересно. И эти два человека из каждого семинара становятся читателями поэзии. Вряд ли они будут читать русскую поэзию 18-го века, но какую-то поэзию они будут читать, и они мне пишут, они остаются в контакте. Я преподаю русский рассказ, тоже по-русски. Там я каждый раз меняю, чтобы не скучать – Чехов, «Пиковая дама», Бунин. Я преподаю вампиров. Это самое интересное. Я сейчас как раз преподаю курс по вампирам.
Иван Толстой: От «Упыря» до…
Юлия Трубихина: Это не русские, это компаративистский курс. Там есть какой-то элемент, поскольку он базируется на нашей русской программе, там есть элемент славистский, то есть мы читаем русские сказки народные Афанасьева, про упырей. Они все синкретические эти вампиры, фольклорные, они еще не то призраки, не то колдуны, не то мертвецы, не то зомби, не то вампиры. Мы читаем Гоголя.
Иван Толстой: Алексей Константинович Толстой?
Юлия Трубихина: Да.
Иван Толстой: Граф Теляев, который так специально языком делал, губами.
Юлия Трубихина: В Гоголе очень путаются, в «Страшной мести» они не понимают, кто чей родственник, что там случилось. Естественно, читаем такие классические тексты, которые начали литературную вампирскую традицию. Это Полидори, Байрон, «Кармилла» Шеридана ле Фаню. Все женщины-вампиры 20-го века произошли из этой замечательной истории. Конечно, «Дракулу», куда же деться. «Интервью с вампиром». Иногда, в какие-то годы, невозможно от «Сумерек» никуда деться. Я стараюсь их не преподавать, но мы смотрим фильмы, кино, телевизионные шоу.
Иван Толстой: Хорошо идет?
Юлия Трубихина: Он идет хорошо, если бы студенты лучше писали. Потому что курс требует постоянного писания сочинений, а пишут они из рук вон плохо. Наши, русские, лучше пишут, в массе.
Иван Толстой: Кто еще в курсе? А вот 20-й век? Советскую литературу преподаете?
Юлия Трубихина: Я думала про вампиров. Нет вампиров в советской литературе. Хотя, можно было бы… Преподавала я в разных университетах. Женскую прозу. Вот в курсе по рассказу, там и современные рассказы присутствуют, Татьяну Толстую читаем, Улицкую читаем для разнообразия. Потому что перед этим у нас идут мужчины-авторы. Поэтому мы переходим к современности и у нас короткие рассказы – одни женщины. Платонова читаем.
Иван Толстой: Современная литература в переводах на английский язык или в оригинале?
Юлия Трубихина: Этот курс я преподавала для русскоязычных, поэтому он шел в оригинале. Им трудно было читать некоторые тексты. Платонов – просто ужасно шел.
Иван Толстой: Я знаю, что многие русские эмигранты, начиная преподавать в Америке литературу, встречали такое сопротивление со стороны студенческой и аспирантской среды, что вот вы пытаетесь преподавать литературу на социальном фоне, вы пытаетесь объяснить исторический и политический контекст русской литературы. Вы обходитесь без этого или все-таки есть необходимость объяснить и реалии политические?
Юлия Трубихина: Мне кажется, что это вообще общая беда, не только американская – никто не знает ничего. Ты должен исходить из априори понимания, что никто не знает вообще ничего. И тогда ты сбережешь себе нервы и чему-то научишь. И, конечно, нужно говорить о контексте, потому что совершенно невозможно ничего объяснить. Курс по русской культуре он, конечно, контекст, но мы там читаем какие-то короткие вещи, которые иллюстрируют что-то, например, соцреализм. Как это можно иллюстрировать, не объясняя, на фоне каких исторических событий это происходит?
Иван Толстой: Кто такой «соц» и кто такой «реализм».
Юлия Трубихина: Да, так же как невозможно читать, скажем, «Нос», не объясняя систему чиновничества, или преподавать «Ревизора», не объясняя Табели о рангах. Поэтому приходится об этом говорить, но есть способ, как не очень в это удаляться, чтобы это не были курсы по истории, а все-таки они вращались вокруг текста. Тексты надо укоренить, это помогает, и моим студентам это больше всего нравится. Они всегда говорят: «Преподавали бы вы нам историю, как было бы хорошо!».
Иван Толстой: А такие темы, такие парадигмы как биография писателя, она интересует кого-то, нужна она для преподавания? Скажем, Мандельштама или Пастернака можно объяснить без биографии?
Юлия Трубихина: По-разному. Наверняка кто-то другой будет этот семинар преподавать по поэзии и будет преподавать биографии. Можно пунктирно наметить. Каким-то поэтам обязательна биография. Но все равно ее можно наметить так, что она будет контекстом, а не преподаванием биографии. Ахматову трудно отделить от биографии, Мандельштама, Цветаеву. Но тоже можно. Потому что, если брать как пример семинар по поэзии, задача ставится другая. Это как есть здесь, в Америке, курсы по music appreciation. То есть, научить людей, которые никогда никакой музыкой не занимались, и не будут заниматься, как слушать музыку. То же самое - преподавать как poetry appreciation– как читать стихотворение. На что ты смотришь, как работает размер, как работает метафора, как работают тропы, о которых они ничего не знают. Почему их поэзия ставит в тупик или раздражает? Потому что они привыкли, что текст - это коммуникация. А что там коммуникирует поэзия? Поэзия ничего им не сообщает. Стих не сообщает ничего, он только очень запутанный. Поэтому научить, как это раскодировать. Есть способ ввести биографию, когда это надо, но не заниматься пересказом.
Иван Толстой: Будь ваша воля, какой курс вы читали бы в наибольшую охотку?
Юлия Трубихина: Набокова! Мне есть, что сказать в зависимости от того, что бы от меня хотели. Я могла бы построить столько разных курсов по Набокову! Я бы могла целый курс по «Лолите» построить, и это было бы очень интересно. А могла бы, например, по рассказам или по русскому периоду. Вот было бы здорово! Другой семестр американский будет.
Иван Толстой: В современном набоковедении, какую область вы для себя считаете привлекательной сейчас, которая наименее исследована? Вы ведь читаете и русских исследователей, и не русских. Что вас сейчас привлекает? Это я хочу тем самым спросить, выведать у вас, какую следующую книжку о Набокове вы напишете.
Юлия Трубихина: Я об этом думаю. Я хочу заниматься переводом, продолжать перевод Набокова, но мне тут надо подумать, потому что надо продвинуть книжку Елены Шварц, она стоит на месте, потому что было очень много работы. А вообще я бы хотела, надо только посмотреть, кто что по этому поводу писал, чтобы случайно не начать повторяться, мне бы хотелось заняться переводами более поздних романов Набокова, переводами, скажем, на русский «Бледного огня».
Иван Толстой: То есть переводы, к которым Набоков руки не приложил?
Юлия Трубихина: Да, но к которым приложила руку Вера, например. Это было бы очень любопытно, потому что там тоже идет борьба за текст. Мне эта мысль пришла, когда я была на симпозиуме набоковском в Санта-Барбаре, и они нам показали свои фонды, у них отличный набоковский фонд, благодаря Джонсону. Там были рукописи и печать первых переводов «Бледного огня», которые Цветков делал для альманаха «Глагол», и все, что вокруг с этим было связано. Прицельно я об этом еще не думала, но надо подумать.
Иван Толстой: Я нашим слушателям поясню, что Цветков, о котором идет речь, это Алексей Петрович Цветков, который много лет работал на Радио Свобода, и который продолжает писать для нашего сайта и иногда участвует в наших программах. Он был одним из самых первых переводчиков «Бледного огня» на русский язык. Но этот перевод не был одобрен Верой Евсеевной Набоковой. Было напечатано только вступление в альманахе «Глагол» в 1983 году.
Юлия Трубихина: Алексей Цветков не хотел печатать его с теми изменениями, которых требовала Вера. Но просто посмотреть на существующие переводы, их несколько, это было бы интересно, мне кажется. Я бы хотела продолжать заниматься переводом, это меня интересует. Набоков и перевод - это очень плодотворная тема.
Иван Толстой: Как откликнулось набоковедение на выход вашей книжки, и есть ли у вас отклик вашей предшественницы Джейн Грейсон?
Юлия Трубихина: Нет, Джен Грейсон я не слышала. Книжка вышла недавно, но она получила премию.
Иван Толстой: Какая это премия?
Юлия Трубихина: Премия Сэмюеля Шумана. Это премия, которая присуждается раз в два года за первую книгу о Набокове Набоковским обществом.
Иван Толстой: А Сэмюель Шуман это тот человек, которой лет 35 назад выпустил целый том, посвященный обзору откликов на набоковские книги.
Юлия Трубихина: Он поддерживал набоковские штудии финансово.
Иван Толстой: Я ничего не знаю о нем. А чего он еще достиг?
Юлия Трубихина: Он занимался набоковским «Онегиным», у него есть работы по «Онегину». Было очень приятно получить эту премию. И потом вышла рецензия… Я надеюсь, что будет еще в Nabokov Online Journal. Она была очень положительная и хорошая. Я знаю, что многие книгу купили, многие даже читали, потому что на набоковском симпозиуме в феврале, а книга вышла осенью, ее цитировали в докладах, и это было очень приятно.
Иван Толстой: Что еще вы напечатали в своей академической, а, может, не академической жизни? О ком вы писали, кто еще были ваши герои?
Юлия Трубихина: У меня много, как у всех, рецензий, статей, и я многие части набоковской книги в разных вариантах опубликовала как статьи. И статьи у меня часто бывают на самые неожиданные темы. Например, сейчас я думаю опубликовать статью о Сорокине. Одна, для которой я никак не могу найти место, – это статья о Тарковском, фильме «Зеркало» и о модернистской эстетике и поэзии. Статья есть у меня о взрыве неожиданном жанра биографии в современной России, особенно, в течение второго путинского срока.
Иван Толстой: Даже так тонко вы подходите!
Юлия Трубихина: Это, так называемый, жанр биографии с разоблачением, которая вдруг, неожиданно получила такую форму, как мне кажется, с негласного социального заказа - все эти анти-Ахматовы, анти-Пастернаки, и так далее. Жанр разоблачения мистификаций всегда существовал, но обычно такие биографии касаются всяких звезд спорта, эстрады и так далее, редко кого заинтересует фигура, которая является интеллектуальным кумиром интеллигенции, она никого обычно не интересует. И то, что такие фигуры стали центрами этого жанра, это было для меня интересно.
Иван Толстой: Чем вы объясняете возникновение анти-Ахматовой и анти-Пастернака? Не тем ли, что они в официозе стали как раз превращаться в поп-звезд, и это разоблачение поп-звезд?
Юлия Трубихина: Нет, я с этим не согласна. Я знаю, изначально этот посыл исходил из статей Жолковского в 90-е годы, и как бы, что пора свести глянец с этих мифов, но мне кажется, что в последние годы это такая форма официального заказа негласная, потому что в течение второго срока Путина и Медведева мы наблюдаем очень систематическую дискредитацию интеллигенции. Я это наблюдала все время. Она происходила иногда на интеллектуальном, иногда на массовом уровне, который выливается в массовое сознание, что люди, которые, очевидно совершенно, занимаются интеллигентными профессиями, ими не являются, они протестовали: «Ну ты что! Я не интеллигент, какой же я интеллигент!». Интеллигент это что-то, что нужно презирать, делать фигуру интеллигента чем-то достойным презрения. Мне кажется, что это была часть общего, очень интересного культурного процесса.
Иван Толстой: Может быть, просто применительно к анти-Ахматовой, анти-Пастернаку, мне кажется, что все это исходило первоначально от Виктора Топорова, петербургского критика, потому что я не верю в существование никакой Катаевой.
Юлия Трубихина: Я тоже в нее не верю.
Иван Толстой: А потом я лично знал Виктора Топоркова и все вещи, которые говорятся в этих книгах против Ахматовой, против Бродского (ведь книга об Ахматовой - это наполовину книга против Бродского), о Пастернаке - это все Витины инсинуации и Витина мизантропия.
Юлия Трубихина: Может быть. Моей целью не было разоблачение, скорее такой анализ культурной ситуации, которую, мне кажется, извне любопытно наблюдать. Извне часто вещи виднее, и есть некое остранение.
Иван Толстой: Как специалисту по переводу я не могу не задать вам финальный вопрос: а ваша книга на русский язык будет переведена? Имеет ли смысл перевод ее на русский язык, и если да, то каков этот смысл?
Юлия Трубихина: Смысл, безусловно, есть, на мой взгляд. Это может быть очень нескромно, но считаю, что написала вполне достойную книжку, которую совершенно необходимо перевести на русский язык. Я не знаю, логистически это возможно сделать? Кто будет этим заниматься, какие издательства сейчас этим будут заниматься? Пока я даже не знаю, как доставить английский вариант этой книжки в достаточном количестве так, чтобы ее читали в России, потому что спрашивают все время. Этот спрос среди литературоведов, конечно, не массового читателя, он есть.
Иван Толстой: Пойти на почту и отправить.
Юлия Трубихина: Но цены на наши академические книги совершенно недоступны для людей в России. Я бы очень хотела, чтобы ее сделали в электронном виде для Киндла, она продается вместе с бумажным изданием на Амазоне, но меня поражает эта цена, это же не я назначаю эти цены. Возможно, через некоторое время я постараюсь договориться с издательством, чтобы был какой-то электронный вариант по более доступной цене. Конечно, электронный вариант имеет наибольший смысл в наших условиях. Я летом попробую просто привезти какое-то количество экземпляров. Я должна собственную книгу покупать!
Иван Толстой: Вы привезете ее на набоковскую конференцию?
Юлия Трубихина: Я привезу и туда, и подарю экземпляр Набоковскому музею. Я бы хотела ее каким-то образом поместить в основные библиотеки, может быть, в библиотеку РГГУ, может быть, Салтыкова-Щедрина, но чтобы она хотя бы была доступна для тех, кто этим будет заниматься. Любому набоковеду и людям, которые занимаются теорией и философией перевода, эта книжка очень пригодится.
Иван Толстой: Юлия Трубихина, преподавательница нью-йоркского Хантер-колледжа. Напомню, что книга моей собеседницы «Сомнения переводчика» выпущена в Бостоне издательством Academic Studies Press. Передачу Strong Translations мы закончим авторским чтением стихов, записанным в одной из американских аудиторий в конце 1950-х. Владимир Набоков делает небольшое вступление на своем немного вычурном британском английском, затем читает стихи — на двух языках — в собственном переводе.
(Набоков читает стихи)
