У Тома Стоппарда есть пьеса о возможной и невероятной встрече Джойса, Ленина и Тцары в Цюрихе в 1916 году. Чаще всего бывает полезно следовать за подобными выдумками. Тогда же, в том же Цюрихе, дублинский изгнанник мог увидеть на улице девочку – "выточенное и вызревшее дитя", если вспомнить слова Джакомо Джойса о его мимолетной возлюбленной ученице Амалии. Скорее всего, цюрихскую девочку сопровождали взрослые, но то были не родители, а опекуны – семья Вишу. Родители находились в самом сердце русской революции, и они были среди тех, кто разбередил это сердце. С 1901 года Иосиф Эдельман и Мария Малых издавали тиражами по 50–80 тысяч экземпляров марксистские, научно-популярные, атеистические брошюры для рабочих. В 1909 году Мария Малых бежала прямо из зала суда в Европу, там и родила 4 декабря 1910 года дочь Эрику (Эрнестину).

Наша героиня равно говорила на французском и русском, надышалась воздухом модернизма в Цюрихе и приехала, наконец, в 1925 году в советский Ленинград. Перед самым ее прибытием умер отец, младший брат с детства был сильно болен, а старший числился пропавшим на Гражданской войне. Далее – жизнь как роман: Борис объявился четыре года спустя в Баку, он звался Николаем Воронкиным (перебежал от белых к красным), служил в РККА, завел семью. Позже пытался заниматься коммерцией (в 30-е гг.!), попал в тюрьму, погиб на фронте в январе 1943 года.

Вернусь к Эрике, которая учится в советской школе ("всё плохо, все грубые, грязные"), занимается рисованием, а главное, через Александра Разумовского (друга семьи, соавтора Игоря Бахтерева) знакомится с обэриутами. Хармс упоминал ее в дневниках ("Эрик умная девочка") и посвятил ей два стихотворения ("Жизнь человека на ветру" и "В альбом Эрик"), Бахтерев – одно ("Тишайшая из пиес"). Бахтерев же прокомментировал его замечанием, что Эрику расстреляли только за то, что она была невестой адъютанта Тухачевского. На самом деле Эрика Эдельман, окончившая в 1935 году Ленинградский кораблестроительный институт, работала инженером в тресте "Тепломонтаж" в Москве, была замужем за своим начальником Юрием Кирпичниковым (это ее третий брак). В 1937 году все рухнуло: расстреляли свекра, выгнали с работы мужа как сына "врага народа" ("все отшатнулись от него, как от чумы"), в октябре была арестована Эрика. 10 декабря она была признана виновной по 58-й статье (пп. 10 и 11, "участница контрреволюционной организации") и через три дня расстреляна. Поводом для репрессии послужили показания уничтоженного месяцем раньше ее ленинградского друга (а прежде – любовника) Михаила Жуковского. Он служил в Институте прикладной физики, но с Тухачевским был связан "по линии изобретательской работы". Жуковский "признался", что однажды Эрика, глядя на портрет Сталина, сказала: "Как я его боюсь, как ненавижу, я готова была бы его убить".

Эрику Эдельман, как и многих других, в том числе Жуковского, реабилитировали в 1956 году. В конце 80-х ее дочери Татьяне Постреловой, "очаровательной девочке-философу", специалисту по китайскому искусству, был возвращен дневник матери, который та вела в 1929–31 годах, который читали следователи, отметившие антисоветское свободомыслие.

Этот дневник, ныне опубликованный прекрасными филологами из Пушкинского Дома, замечателен по ряду причин.

Во-первых, перед читателем свидетельство о временах и местах. Эрика полжизни провела в Швейцарии, ей было с чем сравнивать советскую повседневность, впечатляет и география ее дневника: Цюрих, Лозанна, Берлин, Ленинград, Баку, Тифлис, Хабаровск, Биробиджан, Благовещенск. "Эрик умная девочка" восхищалась Тьером и Достоевским, слушала Вагнера в Цюрихе и Верди в Ленинграде, критично оценивала соцреализм "Евгения Онегина" и "Красного мака". Всюду она возмущается человеческой подлостью ("каждый радуется, если кого-либо другого постигло несчастье"), но в советской стране, где "народ сам себе гроб роет", она видит благодатную почву для подлых всходов: "И вот это обман, который захватывает целую страну, мне непонятный и зачем, когда каждый ясно чувствует, что его заставляют и он не смеет сопротивляться. Где воля, свобода? Я никогда не смогу согласиться с тем, что больше у нас не существует человек сам по себе, что он машина, даже не машина, а лишь маленькая часть".

Во-вторых, дневник Эрики – "человеческий документ", записки дочери своей мамы: Мария Малых активно боролась за женские права. Эрика Эдельман выросла эмансипированной женщиной: "И никаких драм любви и ревности ничего такого просто товарищи. Я стану инженером. Мне нравятся рабочие все машины так зачем выходить замуж. Я не смогу вынести жизни вдвоем я вижу 2 моих женатых братьев что это бесконечные скандалы слезы поцелуи и т.д. да еще и дети Нет это невыносимо". Пожалуй, она воспринимала отношения мужчин и женщин, как их описывали Ибсен (снова вспомните Джойса) и Стриндберг, и ощущала порою себя добровольцем "войны полов": "Но мне захотелось встретить человека сильнее меня, но для этого мне нужно было склониться стать слабой иначе говоря закрыть глаза и позволить взять надо мной верх, потерять свою силу но только на время так как в тот день когда я скажу себе "Возродись" я вернусь более сильной чем была".

В-третьих, дневник 20-летней девушки – история "горячего сердца", раздвоенной души: страдания и гения, пессимизма и безумства, незнания и открытий. Свою жизнь она принимала как боль: "Я была счастлива и несчастна со мною всегда так когда я могла бы быть счастлива я сама себя делаю несчастной я плачу… Как мне были безразличны все эти люди танцевавшие и смеявшиеся подо мной. Я бы хотела чтобы раздался вдруг крик "Пожар" и увидеть ужас всех этих людей тогда бы я рассмеялась" (см. схожие детские воспоминания Сельмы Лагерлёф). Эрику Эдельман тошнило окружающим миром десятилетием прежде сартровского Рокантена. Ее судьба – одно нескончаемое бегство маленьких и чудесных героинь Модиано. Она падает в свой век, точно из окна парижской мансарды, как представлялось поэтессе-самоубийце Герте Крефтнер, чью жизнь тоже поломали Советы. А чувствовала себя Эрика обычно, словно Меланкта Херберт из повести Стайн: "Меланкту будто всю изнутри избили до синяков и до крови…Порой Меланкта думала, а не лучше ли и вовсе взять и покончить жизнь самоубийством, потому что иногда ей казалось, что это для нее и есть самый наилучший выход".

В-четвертых, дневник 1929–31 годов – "история двух моих красивых романов". В сущности, читатель сталкивается с модернистской прозой, и не случайно я начинал с упоминания Джойса. Эрика пишет, как если бы монолог Пенелопы сочинила Нора Джойс. Градус эксперимента повышает двуязычие Эрики, заставляющее вспомнить "макаронические" стихи европейских латинистов, мятлевскую мадам Курдюкову и "Финнегановы поминки" самого Джойса.

Первым красивым романом была швейцарская любовь: "Я прожила счастливейшие минуты с Вилли как я любила его я любила быть в его объятиях я любила целовать его и все страдания придавали неслыханную силу моей любви. Я содрогаюсь ужасные дни отчаяния когда Вилли сердился это была смерть а как я его любила и для чего? для вечных страданий. Завтра он обезумеет что я уехала а мне невыносима мысль о его страданиях. Вилли Вилли дорогой я люблю тебя у меня болит голова все кружится это безумие". Буржуазные домочадцы любовников были фраппированы и, воспользовавшись попыткой самоубийства Эрики, отправили ее в Россию.

Вторым красивым романом был дальневосточный брак с бегством на поезде, уходами и возвращениями: "Я не одна, есть друг и муж Шура. Лучше я не найду. Мне с ним могло быть так прекрасно. Все наши дни, которые мы вместе провели, мне кажутся такими милыми, теплыми, хотя раз мы сильно-сильно ругались, ненавидели друг друга, но всегда малейшее желание обеих сторон вернуло спокойствие, все моментально улетело. Да, наши отношения были оригинальные". Надеюсь, читатель оценит игру с грамматическими временами, которую затеяла в этом фрагменте Эрика. Шурой звали инженера Александра Пострелова (1903–1957), отца ее единственной дочери.

Со Швейцарией Эрика попрощалась в психиатрической клинике, где она пророчески написала в дневник, что лучше бы себя убила, если бы могла заглянуть в будущее. "Глубокая и темная ночь меня окружает вот уже целый год ни проблеска света, ни звезды. Когда моя <?> слишком велика я спешу ни о чем не думаю иду закрыв глаза и через некоторое время я чувствую что падаю и я не могу а вернее не хочу сдержать падение всё подталкивает меня к тому чтобы упасть".

Эрика Эдельман. Дневник 1929–1931/ публикация Ю. Валиевой, перевод Н. Дмитриевой при участии Б. Штейнлухт и И. Потаповой //Ежегодники Рукописного отдела Пушкинского Дома на 2015 и 2016 гг. – СПб.: ДМИТРИЙ БУЛАНИН, 2016–2017.