"Жареная рыбка,//Дорогой карась,//Где твоя улыбка,//Что была вчерась?" Собрание стихотворений Николая Олейникова на две трети состоит из поэтических шуток, записей в альбомы, посвящений, экспромтов. Большая их часть при жизни автора не публиковалась, после его расстрела в 1937 году распространялась в списках, а имя автора, несмотря на его реабилитацию, находилось под запретом. И все же Олейников один из крупнейших русских поэтов прошлого столетия. Нет уверенности, был ли он полноправным членом группы ОБЭРИУ, но современный читатель воспринимает Олейникова как единомышленника Даниила Хармса и Александра Введенского, хотя отношения поэтов были не очень простыми, и Хармс порой отзывался об Олейникове с пренебрежением и даже ненавистью.

Вышедшая в 2015 году в Москве книга "Число неизреченного" – это собрание всех уцелевших после ареста произведений Олейникова. Впервые опубликованы вместе рассказы для детей из ленинградских журналов "Чиж" и "Еж", комикс о похождениях Макара Свирепого и 142 стихотворения. Более половины тома занимает даже не предисловие, а книга об Олейникове, написанная филологами Олегом Лекмановым и Михаилом Свердловым.

В 2016 году издательство ОГИ выпустило второе издание сборника, существенно дополненное. Во вступительной статье нового издания обсуждаются обнаруженные недавно документы, свидетельствующие о том, что Олейников, коммунист, воевавший на стороне красных, убил своего отца-казака, который выдал его белым. Литературовед Олег Лекманов считает, что этим документам не следует слепо доверять.

– Есть ли уверенность в достоверности сообщений о том, что Олейников убил своего отца?

– Мне кажется, прийти к однозначному выводу совершенно невозможно. Тут обстоятельства такие: уже после того, как вышло первое издание, моя подруга, замечательная певица и хороший филолог Аня Герасимова, прислала мне материалы, которые они еще с одним филологом Александром Бобровым нашли в питерском архиве. Это личное дело Олейникова, в котором много всякого-разного интересного. В частности, членам комиссии по проверке нерабочего состава РКП(б) ячейки №9 при редакции газеты "Молот" Олейников 15 июня 1925 года сообщил о себе ошеломляюще страшный факт: "Во время гражданской войны, на почве политических разногласий, убил отца".

Было бы чрезвычайно соблазнительно для нас, биографов, именно это событие объявить главной причиной всеми отмечаемой скрытности поэта: мол, страшная тайна отцеубийства привела Олейникова к попытке вытеснить все личное из собственного сознания и тщательно прятать любые сведения о своем прошлом и настоящем от современников.

Но почему же мы должны поверить в подлинность именно этого факта, который (с очевидной выгодой для себя тогдашнего) Олейников сообщил членам комиссии по проверке нерабочего состава РКП(б) ячейки №9? Ведь члены комиссии были абсолютно лишены, если не возможности, то уж точно – желания выяснять подлинные обстоятельства смерти Олейникова-отца: ее заседание состоялось в Ростове-на-Дону, а не в станице Каменская. Так что Олейников-сын вполне мог позволить себе эпатажный и цинический жест из тех, к которым он был в высшей степени склонен. В 1935 году, представ перед ленинградской Комиссией по чистке, Олейников ни словом не обмолвится о том, что убил отца. "По причинам личного характера с отцом разошелся", – коротко объяснит он.

Понятно, что многие читатели Олейникова, наслаждаясь стихами поэта, не смогут теперь забыть про его то ли исповедальное, то ли игровое признание в отцеубийстве. Однако строить на фундаменте этого признания концепцию личности Олейникова нам с Михаилом Свердловым показалось пошлым и неправильным.

– По крайней мере, мы точно знаем, что отца он ненавидел, и отец, очевидно, ненавидел его. К тому же Олейников ненавидел казачество вообще.

– Да, это правда, он казаков очень не любил, издевался над ними. Известна, например, история, как уезжая навсегда из станицы Каменская, Олейников выправил себе справку о том, что он "действительно красивый", которую поэту выписал казак – председатель местного сельсовета. В то же время Олейников носил серьгу в ухе, изображая казака, и этим, вероятно, эпатировал своих петроградских друзей. Такой уж человек был – играл постоянно и постоянно "дразнил гусей", что его в конечном счете и сгубило.

– Если он действительно убил своего отца, то приобретает зловещее звучание его псевдоним: Макар Свирепый, то есть он, возможно, взял имя убитого отца и сделал его персонажем комикса.

– Да, мы об этом пишем в новом варианте книги. Но такие безжалостные фортели – очень в его духе. Знаете, есть такая прекрасная русская поговорка: "Ради красного словца не пожалею и отца". В данном случае она прекрасно работает. Это вообще был олейниковский принцип жизни: никого и ничего не жалеть ради "красного словца", ради эффектного поступка или жеста.

– Возможно, в станице Каменской сохранились архивы? Вы нашли редчайшую газету "Красный казак"; может быть, есть еще какие-то документы?

– Насколько я знаю, никаких архивов в Каменской не сохранилось, хотя в случае с Олейниковым нас еще ждут очень большие архивные открытия, поскольку в случае с ним прицельным поиском никто толком не занимался. Более того, я думаю, что и стихотворения Олейникова мы очень часто читаем, мягко говоря, не совсем такими, какими их написал автор. Мы-то текстологией почти не занимались, а вот мой друг, Алексей Дмитренко, который готовит сейчас книжку Олейникова в издательстве "Вита Нова", выяснил, что покойный сын поэта (замечательный, очень милый человек, которому мы, кстати сказать, успели показать свое предисловие), так вот, сын поэта довольно небрежно, просто по неумению (он не был филологом) относился к творческому наследию отца, искажал отдельные строки и прочее. Так что уже в издании Дмитренко нас ждут большие сюрпризы. Кстати, для "Вита Нова" мы с Михаилом Свердловым сейчас готовим новый, "книжный" вариант биографии Олейникова.

– Я с детства помню наизусть стихи Олейникова, впервые прочитал их, когда они еще распространялись в машинописи: "Типичная пошлость царила в его голове небольшой" или "О зови, зови скорее парикмахера Матвея". Не знаю, откуда вообще появились эти стихи в самиздате и приобрели такое широкое распространение. Кстати, когда вы их впервые прочитали? Тоже в советские времена?

– Я ребенком услышал песню барда Александра Суханова на стихи Олейникова ("Тянется ужин. Блещет бокал…") и пришел в полный восторг. А потом уже позднесоветские публикации Глоцера и сына Олейникова читал – ошеломили и восхитили меня эти стихи. Помню, как в середине девяностых уже отвечал на знаменитую анкету поэта, прозаика и переводчика Евгения Витковского "25 (кажется) моих любимых поэтов ХХ века", и первым у меня был Мандельштам, а вторым – Олейников. Евгений Владимирович тогда сильно подобной расстановке приоритетов удивился.

У меня впечатление, что строчки Олейникова в воздухе эпохи витали. У Михаила Леоновича Гаспарова есть смешное свидетельство в его "Записях и выписках", примерно такое: "Вот по радио сейчас передали, что перестала ловиться рыба где-то на Волге, и народ сам сочинил песню: "Маленькая рыбка, жареный карась, где твоя улыбка, что была вчерась?". Эти стихи настолько гениальные, что они ушли в фольклор. Как и некоторые строки Олега Григорьева ("Я спросил электрика Петрова…", etc) олейниковские стихотворения абсолютно растворились в воздухе, которым мы все дышали.

– Олейников написал мало, и большая часть им написанного в собрании сочинений какого-нибудь "серьезного" поэта попала бы в раздел маргиналий, потому что это посвящения на книгах, экспромты, поздравления с днем рождения и прочими событиями. И несмотря на это, он один из важнейших русских поэтов ХХ века. Как вы объясняете этот парадокс?

– Помните, как у Бабеля? "Беня говорит мало, но Беня говорит смачно". Так вот, Олейников написал мало, но смачно. Еще бы чуть-чуть больше и, может быть, уже мы начали бы уставать от этих стихов, а так, мне кажется, просто прекрасный набор. Я думаю, что все они, и он, и Хармс, и Введенский, может быть, в меньшей степени Заболоцкий, то есть те, кого называют обэриуты и кто возле обэриутов, что они ощутили: настал конец культуры. То, что началось с античности и то, что таким сильным, мощным всплеском было в последний раз явлено символизмом русским и постсимволистами, Мандельштамом, Ахматовой, все это кончилось. Поэтому они и назвали себя Объединением реального искусства. Все кончилось, и только мы творим реальное искусство абсолютно с нуля. Я думаю, что Хармс и Введенский делали это всерьез, они обозначили в своих текстах конец мира и дальше пытались писать новые мистические, метафизические стихи, а Олейников, он, как соляная кислота, капал на все самое дорогое для русской и мировой культуры, и это все превращалось в ничто. Любовь? Ничто… Жалость к "маленькому человеку"? Ничто… Социальные утопии? Ничто… Есть только биология и математика – только на них можно опереться, только о них всерьез писать, а все остальное умерло или умирает. В этих своих ухмылочках, шуточках, в этих альбомных стишатах, на самом деле, как кажется, он показывает, что все кончено, что абсолютно нет ни одного слова, которое что-то бы значило серьезное.

– Вы вряд ли со мной согласитесь, поскольку увлечены Олейниковым, но я, читая вашу работу о развлечениях в редакции "Чижа" и "Ежа" и о нравах этой компании, в которой, конечно, было много гениальных людей, невольно представлял редакцию сайта "Молодой гвардии Единой России" или движения "Наши". Я думаю, там примерно такие же нравы царят. Люди бесконечно циничные, которые уже к 30-м годам совершенно точно понимали суть этого режима, но продолжали верно ему служить и хихикали, развлекались в своей компании.

​– Все-таки разница есть и огромная. Конечно, Олейников к началу 1930-х годов уже очень хорошо понимал, что представляет собой это государство и эта власть. Чтобы это понять, достаточно будет процитировать одно его короткое стихотворение, гениальное совершенно: "Колхозное движение, как я тебя люблю, // Испытываю жжение // И все-таки терплю". Или вспомнить фрагмент мемуаров Лидии Жуковой: "Олейников стал приходить к нам чуть ли не каждый день. На кухне надрывались примуса, варилась картошка. И еще был лук. Олейников любил эту крестьянскую закуску, эти сладкие, хрустящие колесики, плавающие в постном масле. Масло пахнет семечками. Вкусно! И вот теперь они с "мужем Жуковой" Митей тихо пили и пели. Тогда Сталин изрек свое бессмертное: "дело чести, дело славы, дело доблести и геройства". И вот они тянули эти слова под "Эй, ухнем!", протяжно, умильно, уже захмелевшие, на лицах розовые пятна, размягченные: один хмыкнет, другой ухмыльнется. "Герой…ства! Э-э-э-х!"…" Однако детские журналы и он, и Шварц, и Житков делали истово, выкладываясь по полной. Для Олейникова в работе над ними заключалось спасение от безделья, от лени собственной, которая его буквально сковывала по рукам и ногам и не давала в нем осуществиться чему-то очень большому (как он сам чувствовал). "Огромное его дарование не находило применения". Так вспоминал об Олейникове Шварц. И вот деланье журнала стало для Олейникова способом хоть как-то себя занять, хоть что-то важное сделать.

– Но ведь Олейников для "Чижа" и "Ежа" не писал стихов, там только одно двустишье было опубликовано, он публиковал прозу, верноподданнические рассказы о том, как притесняют коммунистов в западных странах.

– Да, и в нашей книжке эта проза впервые собрана почти вся. Я бы так сказал: это был неудавшийся, но впечатляющий эксперимент. Олейников пытался газетный стиль сделать стилем прозы. Да еще детской прозы. Чтобы рассказчик с его эмоциями совсем не виден был читателю. Сам Олейников так это формулировал в одном из выступлений 1930-х годов: "Первые мои детские книги продиктованы были желанием найти форму для детской политической книги – не голой агитки, а книги художественной. Рядом отдельных сообщений, ударных, мне хотелось создать своеобразную систему подачи материала. Я хотел, чтобы это было ново, обязательно ново". В отличие от гениальных взрослых стихов, с детской прозой, повторяю, получилось у Олейникова не очень. Но он это, кажется, вполне всерьез делал, с увлечением.

– Интересно, что он создал первый советский комикс, который вы воспроизводите в книге. Сейчас он так не воспринимается, но понятно, как революционно он выглядел в то время.

– Олейников был человек творческий, это в нем едва ли не главное, конечно. И прекрасный организатор. Он и комиксы первые придумал (про Макара Свирепого, которые мы, благодаря прекрасному поэту и хорошему редактору Максу Амелину, в книжке действительно воспроизвели), и сделал своего Макара Свирепого радиогероем – ленинградские дети с наслаждением слушали его выступления, и атмосферу вместе со Шварцем и юным Андрониковым творческую сумел в редакции "Чижа" и "Ежа" создать. Пусть на короткий промежуток времени, но талантливые, следовательно, сложные и конфликтные люди оказались сплочены наслаждением от общего дела и просто от общения друг с другом. При этом, благодаря Олейникову, из отношений между младшими и старшими сотрудниками журналов были совершенно изгнаны как дух ученичества, так и дух педагогического наставничества, культивировавшийся Маршаком.

– Стоит рассказать нашим слушателям, как шла борьба в советской детской литературе. Началась она всерьез в 1929 году проработкой в печати, продолжилась в 1931 году первыми арестами, тогда всё закончилось относительно благополучно, а в 1937 году уже людей стали убивать.

– Как известно, Олейников, Житков и Шварц начинали под патронажем Маршака и очень его любили сначала. А потом Маршак им ужасно надоел, он этой троице стал казаться, отчасти справедливо, человеком, который тянет все время одеяло на себя и который все время хочет всех учить, детей учить, взрослых учить, переделывает каждую строку так, как ему хочется. Капризником Маршак им казался, да он им и был.

При этом Олейников продолжал Маршака поддерживать по тактическим, прежде всего, причинам, потому что Маршак был сильной фигурой, за его спиной можно было спрятаться, что обэриуты в течение долгого времени и делали. И когда в конце 1929 года на Маршака впервые очень сильно в печати стала наезжать советская дубовая критика, Олейников из тактических соображений его поддержал, "сдав" при этом очень близкого ему и гораздо более любимого им человека – Корнея Чуковского. Несколько коммунистов, инициатором был Олейников, написали и опубликовали письмо, где говорилось: вы ругаете Маршака, а на самом деле главный враг – это Чуковский. Чуковский – буржуазный писатель, а Маршак вообще даже не писатель, в первую очередь, а редактор и редактор хороший, так что нечего на него наезжать. А дальше произошло то, что произошло, а именно Маршак, который был чрезвычайно чутким к конъюнктуре человеком, он в какой-то момент понял, что якшанье с Хармсом, Олейниковым и Введенским ни к чему хорошему его не приведет, и он просто перестал их поддерживать, перестал их выдвигать. Олейников же сделал очень серьезную ставку на Хармса, на Введенского, на Заболоцкого, он их печатно поддерживал, писал статьи, что они замечательные поэты и так далее. "Почему детское издательство не ведет работу с Хармсом? То же самое можно сказать о Введенском. Почему Детгиз, заказывая ему Гримм, совершенно игнорирует его творческие возможности? Почему Детгиз отказался от издания детских стихотворений Заболоцкого и почему он игнорирует Заболоцкого как поэта?" Это цитата из публичного выступления Олейникова середины 1930-х годов, между прочим, когда и Хармс, и Введенский уже ходили с клеймами арестованных за антисоветскую деятельность литераторов! В итоге Маршак поднялся на недосягаемую высоту в советской табели о рангах, а Олейников и обэриуты были раздавлены властью.

– У меня создалось впечатление, что вы и ваш соавтор Свердлов недолюбливаете Маршака...

​– Как сказать? Нет, это слишком сильно, наверное, сказано – недолюбливаем. Кое-что в Маршаке меня восхищает. Он был чрезвычайно деятельный человек, он всерьез служил тому, чему он служил. У него есть прекрасные детские стихотворения ранние, про старушку и пуделя, например. Между прочим, у него эпиграмма на Олейникова очень хорошая: "Берегись Николая Олейникова, // Чей девиз: "Никогда не жалей никого". Он был разный человек, Самуил Яковлевич Маршак.

– Но ведь и Олейникова считали невыносимым человеком. Хармс отмечает его необычную озлобленность, говорит, что он лабазник и так далее. Судя по всему, действительно с ним было очень сложно.

​– Да, это правда. Скажем, коллекционер Николай Харджиев сообщает такой характерный случай: "Эту историю мне рассказал Хармс, в чьей комнате состоялась карточная дуэль Введенского с Олейниковым. Предложение Олейникова – сыграть в карты – очень удивило Введенского: Олейников в карты не играл, а Введенский был азартнейшим картежником. Игра все-таки началась, и Введенский сразу же был поставлен в тупик непредсказуемыми ходами партнера. Условие безнадежной игры, предначертанное Олейниковым, заставило Введенского насторожиться: проигравший обязан был беспрекословно подчиниться решению выигравшего. Заумная дуэль закончилась полным поражением Введенского. Зная крутой нрав Олейникова, Введенский, бледный и молчаливый, сидел, ожидая жестокой расправы. И предчувствие его не обмануло. Олейников вооружился большими ножницами и молча изрезал черный пиджак Введенского на узкие ленты. По окончании позорной экзекуции Введенский встал и, не глядя на онемевших свидетелей этой сцены, ушел".

Но при этом Олейников был человеком, к которому все тянулись, который всех объединял. В начале 1930-х годов несколько человек: обэриуты и еще два философа, Яков Друскин и Леонид Липавский, регулярно собирались на квартире у Липавского и вели разнообразные разговоры. Липавский фиксировал некоторые из них, и так возник интереснейший текст, который так и называется "Разговоры". Потом компания начала потихоньку распадаться. И под конец, анализируя причины этого распада, Липавский записал об Олейникове: "Он единственный мог стать центром и сплотить всех". Вот такой у Олейникова еще был дар, помимо всех прочих.