Иван Толстой: Издательство "Наука" в серии "Литературные памятники" выпустило одну из самых знаменитых поэтических книг в русской литературе – "Столбцы" Николая Заболоцкого. Тоненькая книжка 1929 года (вместе с поэмой "Торжество земледелия") стала причиной гонений на автора, переписывалась поклонниками от руки. Она давно уже разрешена и перепечатывается во всяком издании поэта. Но включение ее в серию "Литературных памятников" отводит ей полагающееся место краеугольного камня нового поэтического мировоззрения.

Игорь Лощилов:

И грянул на весь оглушительный зал:

"Покойник из царского дома бежал!"

Покойник по улицам гордо идет,

Его постояльцы ведут под уздцы,

Он голосом трубным молитву поет

И руки ломает наверх.

Он в медных очках, перепончатых рамах,

Переполнен до горла подземной водой.

Над ним деревянные птицы со стуком

Смыкают на створках крыла.

А кругом громобой, цилиндров бряцанье

И курчавое небо, а тут –

Городская коробка с расстегнутой дверью

И за стеклышком – розмарин.

Стихотворение Заболоцкого в чтении Игоря Лощилова. Как раз под редакцией Игоря Евгеньевича Лощилова и вышли "Столбцы" в серии "Литературные памятники".

Игорь Лощилов: Работа шла довольно долго. Кажется, с 2006 года пошли разговоры благодаря инициативе и инспирации Натальи Васильевны Корниенко, которая занимается Платоновым и входит в редколлегию "Литературных памятников". Вот благодаря ей, ее замыслу, была сделана заявка на издание "Столбцов" в серии "Литературные памятники". И где-то примерно через год, то есть в 2007 или 2008 году эта работа была запущена.

По сложившейся схеме "Литературных памятников", к основному тексту памятника есть дополнения и приложения. В качестве дополнения целиком воспроизводятся две редакции "Столбцов" – 1933 года, когда текст был набран, но книга не вышла из-за скандала с "Торжеством земледелия", и последняя редакция 1958 года.

Заболоцкий начал писать поэму "Торжество земледелия" в 1929 году. Она в каком-то смысле родственна тем текстам из "Столбцов", которые вошли во вторую часть этого цикла, которую современники так и не прочитали, потому что современники только знали книжку 1929 года. В журнале "Звезда" уже в 1929 году было напечатано несколько фрагментов из поэмы "Торжество земледелия", а целиком поэма вышла в 1932 году. Как известно, между 1929 и 1932–33 годами был год великого перелома, когда ситуация в стране кардинальным образом переменилась (коллективизация, индустриализация…) и, соответственно, поэма "Торжество земледелия" очень быстро была объявлена "кулацкой вылазкой". Еще в процессе набора этого текста разразилась первая часть скандала из-за главки, которая называлась "Кулак". В окончательной редакции она называется "Кулак – владыка батраков", а в первой публикации должна была называться "Враг". Если посмотреть на странички журнала "Звезда", то видно, что эти страницы были подменены новым вариантом: часть текста, по требованию цензуры, была выброшена, поэтому между строфами промежутки значительно больше, чем на всех других страницах. Тем не менее, поэма была опубликована, но очень скоро в газете "Правда" появилась статья очень одиозного критика Ермилова, которая называлась "Юродствующая поэзия и поэзия миллионов". После этого сигнала Заболоцкий на некоторое время становится объектом для (как говорил сын Заболоцкого Никита Николаевич, который успел принять участие в работе над "Литературным памятником", но, к сожалению, не дожил до выхода книги) зубодробительной критики. И дальше – целый шквал разгромных рецензий, где Заболоцкий в хорошем случае объявлялся юродивым, а в плохом случае просто врагом коллективизации, который глумится, юродствует и наносит большой вред не только в литературе, но и социалистическому хозяйству.

В результате книга, которая была собрана Заболоцким еще в 1932 году, туда должны были войти "Столбцы", но не в первой редакции, как они вышли в феврале 1929 года, а с дополнениями, с вновь написанными стихами, была отпечатана тиражом всего шесть сигнальных экземпляров, из которых несколько сохранилось. Собственно, второе из приложений – это экземпляр одной из этих корректур. Набор был рассыпан, книга не вышла, и "Столбцы" при жизни Заблоцкого были изданы всего один раз.

Старухи, сидя у ворот,

Хлебали щи тумана, гари.

Тут, торопяся на завод,

Шел переулком пролетарий.

Не быв задетым центром О,

Он шел, скрепив периферию,

И ветр ломался вкруг него.

Приходит соболь из Сибири,

И представляет яблок Крым,

И девка, взяв рубля четыре,

Ест плод, любуясь молодым.

В его глазах – начатки знанья,

Они потом уходят в руки,

В его мозгу на состязанье

Сошлись концами все науки.

Как сон житейских геометрий,

В необычайно крепком ветре

Над ним домов бряцали оси,

И в центре О мерцала осень.

И к ней касаясь хордой, что ли,

Качался клен, крича от боли,

Качался клен, и выстрелом ума

Казалась нам вселенная сама.

Иван Толстой: Что для Заблоцкого были "Столбцы"?

Игорь Лощалов: Я думаю, что и для Заболоцкого, и в истории поэзии 20-го века "Столбцы" – это главная книга, которую написал Заболоцкий, главное, что он сделал в литературе. "Столбцы", как я уже сказал, вышли в 1929 году, это был дебют Заболоцкого, это был характерный случай яркого, удачного дебюта, когда поэт, как в воспоминаниях Исаака Синельникова сказано, как во времена Байрона – "в одно утро он проснулся знаменитым". История "Столбцов", тем не менее, несмотря на то, что это самое начало, самый дебют Заболоцкого в литературе, она растягивается на три десятилетия его жизни, потому что окончательная редакция и окончательный состав этого текста относятся к 1958 году. Заболоцкий всю жизнь усовершенствовал это сооружение, начало которому было положено в 1929, а фактически еще в 1926 году, когда были написаны первые "Столбцы".

Несмотря на то что книга не переиздавалась, Заболоцкий, за исключением, как известно… Хотя, наверное, тоже следует напомнить, что с 1938 по 1946 год Заблоцкий находится в заключении и был оторван от литературной работы. А в 1946 году ему удастся вернуться к жизни на свободе и второй раз войти в литературу. Таким дебютом стал перевод "Слова о полку Игореве", а после этого его начали печатать, но это были стихи совершенно другого характера. Заболоцкий был профессиональным филологом, он заканчивал историко-литературное отделение Педагогического института, учился у хороших преподавателей и в каком-то смысле был сам себе текстологом, он продолжал работать над составом "Столбцов", над формированием новых вариантов корпуса этой книги, но в, метафорически говоря, догутенберговских условиях – он перепечатывал на машинке и изготавливал или заказывал переплетчикам самодельные книги, которые называл сводами. Буквально за неделю до смерти, а он умер 14 октября 1958 года, 6 октября он оставил литературное завещание, в котором требовал воспроизводить все его тексты в последней редакции, в том числе и "Столбцы", по своду, который он подготовил в том же 1958 году. Что касается других вариантов и текстов, которые не вошли в это условное оглавление его будущей книги по завещанию, он просил считать случайными и неудачными и никогда не включать в свои посмертные собрания сочинений. Тем не менее, довольно скоро эти завещания стали нарушать и публиковать, во-первых, неопубликованные при жизни стихи Заблоцкого, а во-вторых, какие-то новонайденные. "Столбцы", и видимо, Заболоцкий это хорошо понимал, это самое главное ядро. И ядро, и одновременно начало его литературной работы, которое в дальнейшем потребовало какой-то охраны. Потому что книга экстраординарная и опасная. Степень этой опасности он испытал на собственной шкуре, в собственной биографии, поэтому, с одной стороны, он в поздние годы настороженно относился к людям, которые восхищались "Столбцами", помнили "Столбцы", не столько потому, что сам не любил "Столбцы", сколько подозревал здесь некоторую провокацию. Тем не менее, в некоторых случаях, как вспоминали современники, было видно, что он хорошо знал цену "Столбцам". Это его главная книга и единственная книга, которая выходила под контролем автора, потому что при жизни Заболоцкого вышло всего четыре его книжки, три другие выходили уже в таком составе, который не зависел от самого Заболоцкого.

Иван Толстой: 15 лет назад, когда отмечалось столетие со дня рождения Николая Заболоцкого, я записал беседу с сыном поэта Никитой Николаевичем. Вот архивная пленка.

Бытует такое мнение, что поэтов Заболоцких было не один, а два: скажем, Заболоцкий ранний – Заболоцкий "Столбцов", Заболоцкий поэтических экспериментов, и Заболоцкий поздний – более традиционный, более классический. А что вы, как сын и как исследователь творчества Заболоцкого, можете сказать по этому поводу?

Никита Заболоцкий: Мне кажется, если и можно разделить поэзию Заболоцкого на какие-то периоды, то я не вижу резких границ, которые разделяли бы эти периоды. Поэтому всякое деление и разговоры о том, что существовало два Заболоцких, мне кажутся, неправомерными. Поэма "Торжество земледелия" она в какой-то степени типичное обэриутское сочинение, но последующие поэмы – 31-й год, "Безумный волк", 33-й год, "Деревья", уже поэтика, как мне кажется, ближе к более поздним произведением Николая Алексеевича.

Иван Толстой: Никита Николаевич, а ГУЛАГ, лагерь сыграл какую-то роль в изменении его поэтики? Нельзя ли лагерь считать неким водоразделом?

Никита Заболоцкий: Мне кажется, что нельзя. Есть такое мнение, что Заболоцкий вернулся совсем другим человеком, совсем другим поэтом. Иногда говорят, что Заболоцкий сломался, что он уже патологически боялся власти и не позволял себе писать так, как он хотел бы. Есть такое мнение. Мне кажется, что дело обстояло несколько сложнее. Отец не был склонен говорить о политике, его интересовало человечество в другом плане и проблемы человечества в таком натурфилософском плане. Когда он отбыл свое заключение, он не любил говорить вообще о годах заключения, об особенно самых тяжелых периодах. Хотя с мамой он говорил об этом, рассказывал что-то, но с нами, с детьми, он об этом почти не говорил, просто оберегая нас, чтобы мы не болтали лишнего.

Иван Толстой: Никита Николаевич, а какое слово отца, какой его жест или, может быть, какой поступок вам памятен больше всего?

Никита Заболоцкий: Он был человек, с одной стороны, сдержанный, рассудительный, упорядоченный какой-то, а с другой стороны – ироничный, любил юмор. Сейчас у меня есть копии документов, которые мне разрешили скопировать из документов его дела, которое хранится в архивах Госбезопасности. В 1946 году он получил разрешение жить в Москве, разрешение завизировано заместителем наркома Госбезопасности генералом Агальцовым, там такие слова есть: "Полагал бы разрешить Заболоцкому и его семье проживание в Москве (сначала в Ленинграде) и одновременно ориентировать управление КГБ по городу Ленинграду, потом Москве, о взятии Заболоцкого под агентурное наблюдение". И он это знал. Он чувствовал, он угадывал людей, которые за ним следили. В 1948-м году появилась инструкция – людей, отбывших наказание в основном по 58-й статье, высылать из городов и подвергать повторному заключению. Так они и назывались – "повторники". Это положение было официально принято в 1948-м году и, по-видимому, тоже стало известно Николаю Алексеевичу. И в такой обстановке вполне естественно, что он был несколько осторожен и не говорил лишнего. Потом оказалось, что это было не лишним. В 1951 году он сам получил предписание покинуть Москву, и только вмешательство Фадеева на самом высшем уровне предотвратило его высылку или даже повторный арест. Но вот уже несколько позднее, после 1956-го года, то есть после 20-го съезда, он… Скажем, вы спрашиваете, какие слова… Мне запомнилось, что о правящих сферах он говорил так: "Они – какашки, они не хотят печатать мои стихи, а им было бы выгодно печатать мои стихи, потому что в них нет ничего, что им шло бы во вред". Вот эти слова мне запомнились.

Иван Толстой: Так и говорил – "какашки"?

Никита Заболоцкий: Так и говорил. Это была наивысшая форма ругательства для него. Он утверждал, что даже в лагерях никогда не употреблял матерной ругани, и в назидание нам, детям, он говорил, что даже в тех условиях он от этого ничего не потерял, от того, что не употреблял эти слова.

Иван Толстой: Никита Николаевич, позвольте вас поздравить с папиным юбилеем и поблагодарить, что вы согласились ответить на наши вопросы.

Никита Заболоцкий: Спасибо вам. Я считаю за честь говорить для вашего радио, которое я с удовольствием слушаю почти каждый день.

Иван Толстой: Говорил сын Заболоцкого Никита Николаевич. Записей голоса поэта сохранилось немного. Но все же у нас есть возможность послушать в его исполнении строки перевода поэмы Шота Руставели "Витязь в тигрОвой (или тИгровой) шкуре".

(Звучит голос Николая Заболоцкого)

А вот авторское чтение перевода "Слова о Полку Игореве".

(Звучит голос Николая Заболоцкого)

Иван Толстой: В юбилейной программе 2003 года мой коллега Дмитрий Волчек беседовал о Николае Заболоцком с поэтом Алексеем Цветковым и эссеистом Петром Вайлем.

Дмитрий Волчек: Алексей, насколько я понимаю, вы считаете подлинным Заболоцким Заболоцкого раннего, Заболоцкого периода "Столбцов", обэриутского периода?

Алексей Цветков: Да. Дело в том, что сын поэта уговаривает меня не верить собственным глазам и ушам, а верить тому, что он сказал. Но я прекрасно знаю, что есть Николай Заболоцкий, смелый русский поэт, один из крупнейших поэтов первого ранга. Его книга "Столбцы" была настоящим фейерверком, причем подобного дебюта я даже не помню в русской литературе 20-го века, когда этот путь был. Единственное, с чем его можно сравнить, это с "Камнем" Мандельштама, но "Камень" был более или менее юношеской книгой, а тут книга зрелого человека абсолютно оригинального, со своим голосом, как Афина из головы Зевса. И это был, конечно, потрясающий феномен. Но не только "Столбцы", а его последующие метафизические поэмы 30-х годов показывают путь, по которому он шел, и в значительной степени он стал магистралью русской поэзии. Нельзя писать так, как если бы Заболоцкого не было, даже если его игнорировать – это тоже позиция. Но случилось то, что случилось, то есть деспотизм его сломал. Как это произошло – меня это сейчас не интересует в деталях, хотя мы знаем его биографию. Послевоенный Заболоцкий – это назидательный, формально очень кроткий поэт, без взлетов в ту метафизику, в которую раньше пытался. Это поэт для меня нечто среднее, скажем, между поздним Пастернаком и таким поэтом Леонидом Мартыновым. То есть учащий нас, что воровать нехорошо, что быть знаменитым некрасиво, что такое хорошо, что такое плохо и некрасивых девочек надо любить. Это меня не интересует, когда я открываю поэзию, меня интересует формальный поиск за границей доступного, то, что было у раннего Заболоцкого. И поэтому для меня это, с одной стороны, очень яркий пример, с другой стороны, ужасно трагический, потому что это убийство хуже, чем убийство Мандельштама, потому что убийство заживо.

Дмитрий Волчек: Петр Вайль, вы как раз предпочитаете позднего Заболоцкого, не так ли?

Петр Вайль: Не совсем так. Я не предпочитаю позднего Заболоцкого, на меня, как и на Алексея, произвели в свое время ошеломляющее впечатление "Столбцы". Но я не вижу такой принципиальной разницы между ранним и поздним Заболоцким. Считается границей начало 30-х годов. Мне кажется, что различие, в основном, формальное. Действительно, он оставил свой фантастический гротеск и юмор, надо сказать, несравненный в русской поэзии, это, пожалуй, не современный, это юмор и гротеск не 20-го века, это такой брейгелевский юмор и гротеск. Но мировоззрение Заболоцкого устоялось к его зрелым годам – это самое важное, оно не изменилось, оно именно отстоялось. И он впал в ту самую неслыханную красоту, в которую обещал впасть Пастернак, но так и не впал, а вот Заболоцкий – да. При этом он остался тем, кем он был в философском, мировоззренческом смысле слова, а именно пантеистом, человеком, проповедующем и исповедующем единство всего со всем в мире. Причем у Заболоцкого это происходило очень прямолинейно, в данном случае "прямолинейно" я употребляю в самом позитивном смысле слова. Вообще в русской поэзии можно говорить о двух фигурах, которые непосредственно переносили философию в поэзию – это в 19-м веке Тютчев и в 20-м веке Заболоцкий. Естественно, философия влияла на всех, в большей или меньшей степени, но я настаиваю на этой паре, перекличка между Тютчевым и Заболоцким именно в этом смысле существует. Они, что называется, я чуть-чуть утрирую, они рифмовали философию, больше этим в русской поэзии не занимался никто. И Заболоцкий обладал в этом смысле колоссальным популяризаторским даром. Я не хочу сказать, что у него была задача популяризировать идеи, скажем, Федорова с его физическим воскрешением мертвых, или идеи Циолковского, которые оказали на Заболоцкого огромное влияние. Нет, разумеется, нет. Просто он вот эти свои философские воззрения передавал с необычайно трогательной прямотой. И здесь очень подкупает его любовь к растениям. Потому что увидеть свою близость с животными, что называется, не хитрость, а вот с растениями – да. Отсюда его любовь и внимание к такому фантастически талантливому шарлатану, как Мичурин, и он о нем и писал. Когда Заболоцкий пишет даже о еде, у него есть замечательные строки:

Когда б мы видели в сиянии лучей

Блаженное младенчество растений,

Мы б верно опустились на колени

Перед кипящею кастрюлькой овощей.

То есть боготворение всего сущего на земле. И сын поэта, которого мы только что слышали, рассказывал о том, как натурфилософские воззрения его отца ему помогали выжить в самом прямом смысле. Он не боялся смерти, рассказывает его сын. Он не боялся смерти, потому что был действительно по-настоящему, не аллегорически, не метафорически, а по-настоящему был уверен, что он перейдет в другое состояние, что он прорастет цветами, травой, деревьями. И вот, я думаю, что это устоявшееся мировоззрение, плюс перенесенные страшные испытания ГУЛАГА (он провел время и в лагере, и в ссылке) умиротворили его дар в том смысле, что он утратил гротеск и перешел в некое спокойное плавное течение. Алексей назвал стихотворение "Некрасивая девочка". Да, это стихотворение, которое поднимало, в частности, и советская критика. Но за кадром внимания советской критики оставались выдающиеся стихотворения Заболоцкого вроде "Где-то в поле возле Магадана", где те же самые натурфилософские воззрения о том, как человек единяется с природой, остались теми же, просто приобрели более спокойную, более классическую русскую форму. Вот почему я тоже не вижу принципиальной разницы между первым Заболоцким и вторым Заболоцким. Первый захватывает и ошеломляет, второй действует более спокойно.

Иван Толстой: Продолжаем разговор с редактором и составителем издания Игорем Лощиловым. Игорь Евгеньевич, а в чем было новаторство "Столбцов"?

Игорь Лощилов: В статье я пытаюсь это сформулировать, хотя это трудная задача. У книги был, судя по всему… Опять-таки, по воспоминаниям современников, Заблоцкий говорил, что надо писать не отдельные стихотворения, а целую книгу, тогда все становится на свои места. Был изначально заданный, продуманный план единого сооружения, такого архитектурного типа, которое должно было состоять из 22 столбцов, 22 колонн. Здесь и число не случайно, и распределение по разделам не случайно. Новаторство. Во-первых, Заболоцкий входил в круг поэтов ОБЭРИУ, а это, в принципе, левый фланг искусства того времени и в широком смысле, там не только литература, театр, и так далее… Одним словом, он был связан с традицией русского авангарда в этом позднем ленинградском изводе, отчасти свободном от каких-то проективных или утопических построений, которые были характерны для раннего авангарда. Но связь с таким классическим, ранним авангардом, тем не менее, у Заболоцкого очень хорошо ощущается через влияние Хлебникова.

Опять-таки, если задуматься, в чем состоит новаторство… С одной стороны, это очень радикально-экспериментальные стихи, в чем-то помнящие о футуризме, почти футуристические стихи. С другой стороны, современниками они прочитывались и, вообще, легко прочитываются как зарисовки из самой гущи ленинградского быта 20-х годов. Там огромное количество узнаваемых реалий, которые требуют комментария. А для современников они прочитывались не столько как некие литературные факты или литературные поиски, но просто как такой живой кусок жизни.

"Столбцы" открывались стихотворением "Красная Бавария" – название пивного бара на Невском проспекте, который тогда назывался Проспектом 25 октября и который был таким негласным клубом литераторов и художников, которые работали в доме Зингера в Госиздате. "Герои входят, покупают/Билетов хрупкие дощечки…" (это трамвайные билетики, которые делались из картона), упоминаются романсы, которые исполнялись в ленинградских пивных ("Как ласков к телу и жесток/Впивался шелковый шнурок”), и так далее. Одним словом, одна из мыслей, которая может здесь пригодиться к вопросу о новаторстве, – книга многослойная. Первый слой производит впечатление очень реалистическое и бытовое, иногда антиэстетическое. И этот слой в первую очередь бросался в глаза современникам – за его пределами как будто не открывается дальше ничего поэтического. Во вступительной статье, я не знаю к месту ли, но я вспомнил высказывание Бабеля о Мопассане. Он говорил о том, что новеллы Мопассана написаны так, как будто автор либо знает все, либо ничего не знает, он не столько что-то рассказывает, тем более не рассуждает и не философствует, но показывает яркие картины, как они есть. Тем не менее, эти яркие картины выстроены со сложно организованной, многоуровневой, иерархически выстроенной памятью о предшествующей поэтической литературной традиции, при том, с большим акцентом на тех состояниях национального поэтического языка, когда он находился в состоянии кризиса. Лидия Яковлевна Гинзбург говорила или вспоминала о том, что обэриуты вслед за Хлебниковым хотели увидеть мир голыми глазами, освободившись от штампов всех предыдущих школ, традиций, от складывающихся клише. И уже первые критики (а у "Столбцов" были и доброжелательные критики, хотя подавляющее большинство было разгромных и ругательных, но были тонкие и проницательные), например, Николай Леонидович Степанов, Зенкевич, отмечали, что, в первую очередь, вспоминаются два участка в истории предшествующей литературы. С одной стороны, это 18-й век, поэзия до Пушкина, это отчасти написано, как если бы Пушкина не было, потому что Пушкин не только многое открыл, но и многое завершил, а Заболоцкий хорошо знал не только Державина и Ломоносова, но и графа Хвостова, например, или стихи Чулкова. И память об этих не общеизвестных, они воспринимаются как архаические, но участках русской поэзии в "Столбцах" очень хорошо ощущаются. Они ощущаются как архаические, но очень первозданные.

А второй участок – это Хлебников с его намеренной наивностью, первозданностью, как бы миром, увиденным впервые в обход литературных штампов, которые от Пушкина до символистов так или иначе в несколько слоев отодвинули поэта от той реальности, которую он изображает.

Вот так я бы ответил на вопрос о принципиальном новаторстве. Разве что еще, наверное, несколько слов о названии книги "Столбцы", потому что оно тоже, как и все в этой книге, по меньшей мере в несколько слоев. "Столбцы" (это особенно хорошо ощущается, когда обратимся к поздней редакции, узаконенной завещанием), там первый раздел корпуса сочинений Заблоцкого должен называться "Столбцы и поэмы", что замещает более привычную формулировку "стихотворения и поэмы". "Столбцы" – это нечто отличное от стихотворений, но с ними сопоставимое, как бы альтернативная форма стихотворения.

Первая ассоциация, которая, как правило, приходила в голову и в 20-е годы, и сейчас, связана с разрушением возвышенных представлений о поэзии, потому что "столбцы" – это слово, которое употребляется в газетной, в энциклопедической практике как колонка строк, напечатанных в столбик. Если стихи как бы сделать странными, переместив акцент с горизонтали, а слово "стих" подчеркивает горизонтальное измерение (стих – одна строчка), из горизонтальных стихов формируется некое вертикальное целое, как бы столбик, столбец, такой памятник. Это заставляет вспомнить, что Заболоцкий был не только поэтом, но и художником, правда, его изобразительное наследие очень плохо сохранилось, буквально несколько рисунков, но он учился у Филонова и, вообще, много думал и об изобразительности слова.

Общее место, что Заболоцкий поэт очень живописный. Он как художник относился и к графическому облику текста, для него это вертикальная колонка строчек на чистом листе бумаги. Но сохранились образцы авторского оформления, которые тоже в книге приводится. Это такая каллиграфия, стилизованная под какую-то неопределенную старину, под старинные рукописи.

И вот здесь тоже нечто важное, что, кажется, не всегда осознается. Столбцы – слово, которое известно историкам и специалистам по древнерусской литературе, потому что столбцы это форма хранения деловых документов в допетровскую эпоху, в 16 веке, столбцами называли документы, юридические протоколы, договоры о купле-продаже. От привычной формы хранения в папках или сшитыми в тетради столбцы отличались тем, что они подклеивались снизу и свертывались в трубку. Это такая форма хранения документов, когда документ хранится в виде свитка.

Любопытным образом тоже в книге об этом упоминается. "Столбцам", вышедшей книге, предшествовал самодельный рукописный поэтический сборничек Заболоцкого, который дошел до нас не полностью, он назывался "Арарат", что роднит, кажется, название "Столбцы" и "Арарат". Арарат – гора, тоже вертикаль. Стихотворение, которое в "Столбцах" называется "Черкешенка", в "Арарате" называлось "Столбец о черкешенке". Само слово еще не стало названием всего цикла, но слово уже появилось. И Заболоцкий, я думаю, намеренно вложил, когда он в письме художнику Юдину описывал эффект, который ему бы хотелось получить от обложки "Столбцов", он сформулировал это так: "С виду ничего особенного, а приглядишься – открывается совсем новое дело". Вот не только от визуального облика обложки должно быть ощущение "ничего особенного", все очень просто, похоже на жизнь, и так далее, но это организовано так, что открывается второй, а то и третий слой. Вот так и здесь. Название "Столбцы", с одной стороны, как бы снижает поэзию, столбцы – не стихи, а как в газете – колонки, но если мы вспомним это терминологическое значение в приказном делопроизводстве, то тогда оно снижается и дальше, еще вниз, от газеты в сферу документа. Но если мы вспомним о форме хранения – столбцы, как трубки, свитки – это уже сильно поднимает, потому что в виде свитков хранились священные тексты, папирусы, можно вспомнить разные другие версии текста, свернутого в трубку. В "Торжестве земледелия" у журавля из клюва развивался свиток, где было сказано, что "убыток несут трехпольные труды". Это такие потенциальные свитки. Набор из 22 таких свитков моделирует мир во всей его сложности.

Андрей Устинов:

Сидит извозчик, как на троне,
Из ваты сделана броня,
И борода, как на иконе,
Лежит, монетами звеня.
А бедный конь руками машет,
То вытянется, как налим,
То снова восемь ног сверкают
В его блестящем животе.

Иван Толстой: Андрей Устинов прочел стихотворение Заболоцкого "Движение".

Андрей Устинов: Выход "Столбцов" в серии "Литературные памятники" ‒ это несомненно событие, в том числе, и для самой серии: литературный дебют Заболоцкого ‒ это первая за всю историю существования "Литературных памятников" книга русского литературного авангарда. В серии довольно хорошо представлены русские символисты, в особенности, Андрей Белый, здесь выпускался "Камень" Мандельштама, но до сих пор до русского авангарда дело не доходило. "Столбцы" создают прецедент для академического издания неконвенциональной русской поэзии ‒ было бы замечательно увидеть в этой серии, например, Велимира Хлебникова или Бенедикта Лившица. Увы, соратники Заболоцкого по "Обэриу", Даниил Хармс и Александр Введенский для этой серии не подходят, поскольку ни у того, ни у другого не было издано ни одной книги.

"Столбцы" примыкают к изданиям, предпринятым в "Литературных памятниках" в начале 1970-х годов Николаем Балашовым ‒ к избранному Гийома Аполлинера и книге "По всему миру и вглубь мира" Блэза Сандрара, которые были вообще первопроходцами в европейской экспериментальной поэзии. Иронично, что "Столбцы", напротив, оказались последней по времени книгой русского литературного авангарда. Сборник Заболоцкого вышел в свет в феврале 1929 года, практически одновременно с экспериментальной книгой Михаила Кузмина "Форель разбивает лед". То есть первым изданием "Литературных памятников", имеющим отношение к русскому авангарду стала последняя книга русского авангарда, вышедшая при жизни автора. Необходимо сделать эту оговорку, потому что в 1940 году выходит посмертное собрание "Неизданных произведений" Хлебникова.

Я называю здесь Аполлинэра и Сандрара еще и потому, что их компания прекрасно подошла бы Заболоцкому, который успешно выступал как групповой поэт, всю свою литературную жизнь искал компанию единомышленников, но по стечению обстоятельств, всегда воспринимался, как совершенно независимая литературная фигура, отдельная от групп и объединений. В этом смысле показательны упоминания того же Объединения реального искусства ‒ так сложилось, что когда речь заходит об обэриутах, то в первую очередь называются Даниил Хармс и Александр Введенский, но отнюдь не Заболоцкий, хотя именно ему принадлежит основная разработка теоретических положений в декларации или статье "Обэриу", напечатанной в "Афишах дома печати" за год до издания "Столбцов". Более того, их дружба с Заболоцким продолжалась и после завершения деятельности ОБЭРИУ, и следы этого творческого взаимодействия очевидны в произведениях Заболоцкого, Хармса и Введенского в 1930-е годы. Заболоцкий запомнился современникам ‒ слушателям и читателям ‒ прежде всего именно как автор "Столбцов". В этом смысле показательно появление его произведений в послевоенном тамиздате, куда они попадают сначала при посредничестве писателя-мариниста Александра Котлина, псевдоним Александра Егунова, назвавшего Заболоцкого "Поэтом эпохи", а после благодарю публикациям Владимира Маркова и особенно Бориса Филиппова-Филистинского, усилиями которого в 1965 году в Америке выходит книга стихотворений Заболоцкого, изданная наряду с предпринятыми им совместно с Глебом Струве собраниями сочинений Гумилева, Ахматовой и Мандельштама.

Наконец, необходимо отметить труд Игоря Лощилова, который в своих основательных комментариях обнажает и подсказывает эти переклички Заболоцкого с поэтами-современниками и интерпретирует "Столбцы", в том числе, в контексте активной деятельности ОБЭРИУ. Заболоцкий периода "Столбцов" ‒ поэт непростой, в большой степени литературный, то есть усваивающий и апробирующий по-своему поэтические наработки того же Хлебникова и шире ‒ поэтической традиции, начиная едва ли не с Державина, и совершенно определенно ‒ поэт авангардный. Заслуга комментариев как раз и заключается в том, чтобы исторически точно воссоздать контекст создания "Столбцов" и полноценно показать Заболоцкого как яркого представителя литературного эксперимента. При этом не только русского, но шире ‒ европейского. На мой взгляд, Игорю Лощилову это несомненно удалось. Его комментарии высококачественны, текстологическая подготовка безупречна ‒ здесь систематизированы 13 редакций "Столбцов", а неожиданные сюрпризы, как два неизвестных прежде стихотворения ‒ "Исход" и "Приглашение муз" ‒ просто замечательны. Наконец, вряд ли "Литературные памятники" могли бы найти другого такого ученого, как Игорь Евгеньевич, который без малого тридцать лет своей научной деятельности посвятил Заболоцкому.

Так что выход академического издания "Столбцов", последней книги русского поэтического авангарда в серии "Литературные памятники" ‒ это настоящее научное и литературное событие.

Иван Толстой: И в конце программы я не удержусь и позволю себе тоже прочесть три моих любимых стихотворения Заболоцкого, без которых я самого себя не представляю.

Меркнут знаки Зодиака

Над просторами полей.

Спит животное Собака,

Дремлет птица Воробей.

Толстозадые русалки

Улетают прямо в небо,

Руки крепкие, как палки,

Груди круглые, как репа.

Ведьма, сев на треугольник,

Превращается в дымок.

С лешачихами покойник

Стройно пляшет кекуок.

Вслед за ними бледным хором

Ловят Муху колдуны,

И стоит над косогором

Неподвижный лик луны.

Меркнут знаки Зодиака

Над постройками села,

Спит животное Собака,

Дремлет рыба Камбала,

Колотушка тук-тук-тук,

Спит животное Паук,

Спит Корова, Муха спит,

Над землей луна висит.

Над землей большая плошка

Опрокинутой воды.

Леший вытащил бревешко

Из мохнатой бороды.

Из-за облака сирена

Ножку выставила вниз,

Людоед у джентльмена

Неприличное отгрыз.

Все смешалось в общем танце,

И летят во сне концы

Гамадрилы и британцы,

Ведьмы, блохи, мертвецы.

Кандидат былых столетий,

Полководец новых лет,

Разум мой! Уродцы эти –

Только вымысел и бред.

Только вымысел, мечтанье,

Сонной мысли колыханье,

Безутешное страданье, –

То, чего на свете нет.

Высока земли обитель.

Поздно, поздно. Спать пора!

Разум, бедный мой воитель,

Ты заснул бы до утра.

Что сомненья? Что тревоги?

День прошел, и мы с тобой –

Полузвери, полубоги –

Засыпаем на пороге

Новой жизни молодой.

Колотушка тук-тук-тук,

Спит животное Паук,

Спит Корова, Муха спит,

Над землей луна висит.

Над землей большая плошка

Опрокинутой воды.

Спит растение Картошка.

Засыпай скорей и ты!

Я увидел во сне можжевеловый куст,

Я услышал вдали металлический хруст,

Аметистовых ягод услышал я звон,

И во сне, в тишине, мне понравился он.

Я почуял сквозь сон легкий запах смолы.

Отогнув невысокие эти стволы,

Я заметил во мраке древесных ветвей

Чуть живое подобье улыбки твоей.

Можжевеловый куст, можжевеловый куст,

Остывающий лепет изменчивых уст,

Легкий лепет, едва отдающий смолой,

Проколовший меня смертоносной иглой!

В золотых небесах за окошком моим

Облака проплывают одно за другим,

Облетевший мой садик безжизнен и пуст…

Да простит тебя бог, можжевеловый куст!

И последнее стихотворение, редчайшее в наследии Заболоцкого, напрямую связанное с лагерным опытом.

Где-то в поле возле Магадана,

Посреди опасностей и бед,

В испареньях мёрзлого тумана

Шли они за розвальнями вслед.

От солдат, от их лужёных глоток,

От бандитов шайки воровской

Здесь спасали только околоток

Да наряды в город за мукой.

Вот они и шли в своих бушлатах –

Два несчастных русских старика,

Вспоминая о родимых хатах

И томясь о них издалека.

Вся душа у них перегорела

Вдалеке от близких и родных,

И усталость, сгорбившая тело,

В эту ночь снедала души их,

Жизнь над ними в образах природы

Чередою двигалась своей.

Только звёзды, символы свободы,

Не смотрели больше на людей.

Дивная мистерия вселенной

Шла в театре северных светил,

Но огонь её проникновенный

До людей уже не доходил.

Вкруг людей посвистывала вьюга,

Заметая мёрзлые пеньки.

И на них, не глядя друг на друга,

Замерзая, сели старики.

Стали кони, кончилась работа,

Смертные доделались дела...

Обняла их сладкая дремота,

В дальний край, рыдая, повела.

Не нагонит больше их охрана,

Не настигнет лагерный конвой,

Лишь одни созвездья Магадана

Засверкают, став над головой.