В передаче «Родной язык» – московский журналист, издатель. радиоведущий Сергей Пархоменко. Он один из основателей и активный участник сетевого сообщества «Диссернет», противодействующего злоупотреблениям в области научной и образовательной деятельности, в особенности в процессе защиты диссертаций. С 2015 года — один из инициаторов и координаторов проекта «Последний адрес», цель которого увековечивание памяти о людях, подвергшихся политическим репрессиям в СССР.
Игорь Померанцев:
– Начну с цитаты из Джорджа Оруэлла. У него есть эссе «Политика и язык», в котором он очень скептично оценивает все, что связано с языком политики. Он пишет, что цель политического языка, причем от консерваторов до анархистов, скрыть истину, выдать ложь за правду, показать войну благим делом, пустословие выдать за чистоту языка. Вы работаете в журналистике много лет, эти оценки Оруэлла — это все-таки середина ХХ века — насколько они созвучны нашему времени?
– Конечно, я наблюдаю за этим процессом, рождением и развитием в данном случае русского политического языка, немножко с другой стороны. Я никогда не был политиком, давно был и являюсь журналистом. Мне кажется, что я застал необыкновенно интересную эпоху рождения нового политического языка в журналистике в России — это был конец 80-х — начало 90-х годов, когда огромное количество слов, абсолютно привычных, без которых, как сегодня кажется, вообще невозможно описать никакое политическое событие, никакую политическую среду, много слов тогда в первый раз принималось на вооружение. Я помню момент, когда я в первый раз для себя употребил слово «администрация», имея в виду политбюро, имея в виду Горбачева и его окружение. Мне казалось, что это очень смело, и это было очень смело. Это был предмет разговора с редактором «Независимой газеты», где я тогда работал, самый первый состав «Независимой газеты», которая только что началась, соответственно, это 1989 год, так вот, это был предмет разговора — можем ли мы употреблять слово «администрация» в отношении людей, которые сидят на Старой площади. Я это отстоял. Мы договорились, что да, мы будем употреблять это слово, Горбачев не был тогда еще президентом Советского Союза, а был Генеральным секретарем, Горбачев играет в сущности роль президента в стране, люди, которые его окружают и вместе с ним управляют страной, они являются его президентской администрацией, поэтому давайте будем их так называть. Много было тогда слов, которые первый раз брались на вооружение. Тоже кто-то когда-то первый раз употребил слово «парламент» в отношении Верховного совета СССР. И это было новостью, некоторой дерзостью. Для журналистики в тот момент было важно очень, что в ней появилось вообще такое понятие, как «источник». Это может быть следует считать моментом начала собственно журналистики в постсоветской России или в посткоммунистическом Советском Союзе в то время. Потому что главное отличие того, что происходило, начиная с конца 80-х годов, это появление «источника», погоня за «источником», соперничество за «источник», вообще такой спорт: у меня «источник» лучше, а у тебя хуже, поэтому я выиграл. Это то, что отличает новую журналистику, скажем, от советской, где были прекрасные авторы, замечательные имена, чудесные тексты, Аграновский, Чайковская, но никакого «источника» тогда не существовало и не могло быть, вообще никто из них не представлял себе, что есть такая важная вещь в той профессии, которой они занимаются. С «источником» нужно было разговаривать на каком-то общепонятном, в смысле понятном вам обоим отчасти кодированном языке, чтобы не объяснять каждый раз все с начала, а использовать какие-то конвенциональные слова, которые вы понимаете одинаково и которые точно имеют для вас один и тот же смысл. Вот тогда стала складываться терминология политической журналистики, которая существует более-менее в русском языке до сих пор.
– Политический язык — это прежде всего язык политиков, конкретных политиков. Вы говорили о Верховном совете, о том, как впервые в новой журналистике Верховный совет назвали парламентом. Между тем российский парламент называется Думой. Само слово «Дума» со всеми его коннотациями накладывает отпечаток на депутатов Думы?
– В России нет. Я совершенно уверен, что огромное большинство, а скорее все, включая даже тех очень немногочисленных людей, которым я, например, симпатизирую и сочувствую, там есть может быть два таких человека, нет, они не думают ни о какой Думе, не ощущают себя наследниками никакой Думы, не озабочены тем, чтобы каким-то образом продолжить эти традиции и так далее. Для них это слово, лишенное исторического смысла. Эта Дума, эти Думы, их уже было несколько составов, как мы понимаем, бесконечно далека от того, что мы читаем в мемуарах Милюкова или Витте. Просто совсем нет ничего общего, за исключением может быть каких-то смешных технических совпадений. Например, я однажды даже написал текст про то, что в современной российской Думе существует «вермишель». Это термин, который использовался в старой Думе и не используется в нынешней, но само явление существует, тем не менее, в полной мере. Это огромное количество мелких, а иногда не мелких законов, принимаемых со страшной скоростью по сокращенной процедуре, а иногда вообще вне всякой процедуры, бегом, стоя на одной ноге, в последние дни работы Думы перед каникулами. Это называлось в той первой, второй, третьей российской Думе «вермишель», прямо был такой термин, что Дума приступила к «вермишели». Это не называется «вермишель» теперь, но мы наблюдаем это своими глазами. Это они унаследовали. Еще можно найти, несомненно, какое-то количество таких явлений, которые в реальности есть, но называются они совсем по-другому или даже не называются никак. Но в общем связи никакой нет. Интересно, что время от времени действительно возникает мода, попытка вспомнить слово. Кто-нибудь возьмет и назовет какую-нибудь современную партию, не имеющую ничего общего ни к чему, кадетами. Как-то красиво получается, давайте, мол, сравним. Есть несколько журналистов, которые играют в игры старого языка. Максим Соколов, например, который пишет все хуже и хуже, а думает все ужаснее и ужаснее, но старые слова употребляет время от времени. Например, он не использует слово «мусульманин», а использует слово «магометанин». Есть некоторое количество таких людей, которые играют в это с удовольствием, вполне бессмысленно, впрочем.
– В нынешней Думе большая фракция коммунистов, причем эта фракция говорит, как мне кажется, как мне слышится, на старом коммунистическом жаргоне. Помимо коммунистов есть якобы демократические фракции якобы демократических партий. Вот эта разноголосица в Думе, насколько это просто лингвистический факт или все-таки у этих фракций разные политические языки, которые предполагают разные политические платформы?
– Мне кажется, что мы преувеличиваем или, что называется, оказываем слишком много чести этим людям, исследуя так внимательно различия в том, как они говорят. В реальности ни они сами, ни мы можем за этим не следить. Российский парламентаризм мертв, его нет, его не существует — это марионеточное сборище людей, отдел администрации президента, работающий абсолютно под ежеминутным контролем. Мы знаем фамилии людей, которые в администрации президента этим занимаются и которые день за днем эту работу ведут, дергают за ниточки, управляют куклами. Никакой самостоятельной жизнью это не живет. Язык этот у них там внутри, на мой взгляд, все-таки самостоятельно не живет. Язык, описывающий все это, живет. Опять же, несмотря на тяжелейшее состояние российской политической журналистики, тоже работающей под страшным давлением и систематически разрушаемой давлением государства, там происходит все-таки некая эволюция, появляются новые термины, язык этот расширяется, обогащается, вбирает в себя новые явления. Новые явления нужно уметь как-то называть. Конечно, в последнее время он испытывает огромное влияние интернетовского языка, всего, что связано с соцсетями, постольку поскольку соцсети становятся важной частью политической работы, политического процесса. Мы видим, что происходит в Соединенных Штатах, во Франции, где просто большая политика делается с помощью «Твиттера», с помощью «Фейсбука». Мы слышим разговоры о том, что в сущности может быть еще не сегодня, но завтра Марк Цукерберг, управляющий «Фейсбуком», вероятно может получить колоссальное политическое преимущество и реально претендовать на любую политическую роль в Соединенных Штатах, вплоть до поста президента Соединенных Штатов, потому что у него в руках есть этот суперинструмент, он лучше всех владеет этим суперязыком и объясняется на этом языке с колоссальными массами избирателей. Так что жизнь вот где: она в языке описания и в языке общения, непосредственного общения между политиком и избирателем, между политиком и его аудиторией, его социальной базой. А внутри, во всяком случае в России, это стоит на месте, по-моему, серьезного развития не претерпевает в последнее время.
– В современной России были и есть политики, чья речь стилистически окрашена, например, речь покойного Черномырдина или вице-спикера Жириновского. Эта стилистическая окраска, яркость как-то связана с политикой или это все фигуры речи?
–Это фигуры натуры, психологии. Черномырдин был невероятно силен, он изобрел собственный способ выражать свою силу. Так же, между прочим, как и Ельцин, который тоже говорил очень своеобразно, очень узнаваемо, поэтому его было легко пародировать, поэтому было такое огромное количество людей, которые его дразнили этим языком, этими интонациями, этими словами, этими оборотами. То же самое происходило с Черномырдиным. В России сегодня наличие индивидуальности является важным, а иногда самым важным признаком просто существования этого политика как такового, как отдельной политической фигуры. В том-то все и дело, что российская власть, российская политическая среда наполнена людьми, не имеющими никакой индивидуальности, совершенно неотличимыми друг от друга ни в чем, ни в одежде, ни в манерах, ни в языке, ни в образе жизни, ни в настроениях, ни в мнениях, ни в чем. Их нет, они тени, фигуры, номера. У него есть депутатское удостоверение, номер такой-то, вот он депутат номер 211, вот и все, что можно о нем сказать. Тем более, что достаточно часто эта его карточка для голосования в современной российской Думе передается в руки другого человека, мы часто видим комические кадры, как полтора десятка людей бегают по залу на 450 мест и голосуют огромным количеством этих карточек. Так что остается только номер, а человека нет. Черномырдин был, поэтому был его язык. Зюганов есть, поэтому есть его язык. Он тоже достаточно характерный, он ужасный, страшный, уродливый, такой извращенный, но он есть. Язык Жириновского есть тоже. Проблема в том, что этих фигур крайне мало, и большая часть из них десятилетиями существует бессменно на российской политической арене и уже невозможно больше этого видеть. В меньшей степени есть Явлинский, тоже с узнаваемым языком, вы можете зажмуриться, включить радио, пропустив начало передачи, услышать Явлинского и вы точно его узнаете не только по голосу, но и по интонациям, характерным оборотам и так далее, хотя, конечно, это гораздо слабее. Появление каждого нового человека с индивидуальностью, каждого нового человека со своим языком оказывается большим событием. Вот Навальный человек со своим языком, несомненно. И успех его видеокоммуникаций, его фильмов, роликов в очень значительной мере описывается и объясняется тем, что он сумел придумать свою интонацию, свой язык, свой набор фирменных слов, фирменных оборотов, фирменных интонационных восклицательных и вопросительных знаков. И это, конечно, в значительной мере заменяет ему, как и всем остальным политикам, заменяет разного рода содержательные нехватки и недостачи. Часто говорят, что у Навального нет экономической программы, нет такой программы, сякой программы, может и нет пока, но есть слова и обороты, которыми он умеет это заменять. И пока этого хватает на данном этапе. Хуже, когда человек и политик проживает всю свою жизнь, не имея, что сказать, но продолжая говорить. Классический пример — Зюганов. Нет никаких мыслей в этой голове, нет никакого ясного представления о том, как должно быть, что делать в сложной ситуации, как выбраться из кризисного того или иного положения, что предложить и так далее, ничего этого он не знает, всю жизнь одними словами отделывается. Вот такова его и судьба, так он и помрет, представляя из себя фон для реально существующих политических событий. Будем надеяться, что с Навальным этого не произойдет, а может быть завтра появятся еще новые люди, которые тоже постепенно от слов перейдут к содержанию. Но хорошо бы сначала слова.
– Джордж Оруэлл был писателем, но тем не менее он повлиял на политику. Он описал тоталитарные режимы, он обогатил лексику в том числе и политического языка, например, фразой «война — это мир» или термином «новояз». Современный российский журналист может повлиять на политику?
– Может, как всякий талантливый человек. Хотя в каких-то ситуациях, в переломных ситуациях то, что я, собственно, описывал уже, появление нескольких важных слов в языке журналистов в исторический момент в стране, появление слова «администрация», слова «парламент», слова «партия» не в том понимании, в каком оно существовало в Советском Союзе, может оказать влияние. Слово «партия» означало нечто совершенно определенное, вдруг оказалось, что за словом «партия» есть другие смыслы. Для начала это может быть не только одна партия, а еще какое-то количество партий. Да, это было, несомненно, какое-то влияние, которое шло встречно, с одной стороны события создавали нужду в новых словах, и журналист шел за этими событиями, придумывал эти слова или брал на вооружение эти слова, начинал описывать эти новые события, а с другой стороны в каких-то ситуациях сначала появились слова. Грубо говоря, Горбачев в какой-то момент и сотрудники Горбачева, наверное, начали ощущать себя администрацией, а не аппаратом ЦК КПСС, мы их уговорили, что они тоже администрация, что они, черт возьми, не хуже, чем эти там, в Вашингтоне, они в это поверили и может быть это сыграло тоже свою роль. Я надеюсь, что это же произошло и с Верховным Советом СССР и с депутатами Верховного совета СССР, которые пошли на поводу у журналистов, в какой-то момент стали себя ощущать парламентом. У меня есть такая иллюзия, я хотел бы в это верить, поскольку я принимал в этом участие. То же самое происходит и сегодня. Есть ряд суперпроблем сегодняшней российской политики, определяющих собою все. Война между Россией и Украиной, например. Журналисты разделились на две части: на тех, кто употребляет слово «война» и тех, кто не употребляет слово «война», а выдумывают для этого какие-то другие слова. Ответственность очень велика и роль очень велика. Потому что есть относительно небольшое количество людей, которые пытаются описывать происходящие события адекватно, называя их своими именами, называя оккупацию Крыма оккупацией Крыма, военные действия на юго-востоке Украины войной, линию фронта линией фронта и так далее — это важно. Это важно прежде всего потому, что какое-то количество людей, читателей, которые все-таки хотели бы в этом разобраться и которые хотели бы понять, что происходит в действительности, должны получать эту помощь. Мы не можем оставлять наших читателей, теперь уже в значительной мере в социальных сетях, мы не можем оставлять их один на один с этой тишиной, мы должны им слова эти предложить, показать, как это можно описывать, как это можно обсуждать, тогда им может быть будет легче, когда они поймут, что эти слова существуют, ничего страшного в них нет, их можно произносить, они точно соответствуют тому, что происходит, они годятся для описания этой ситуации. В этом смысле журналист воздействует на жизнь и сегодня.
– Если не ошибаюсь, вам принадлежит авторство слова «диссернет». Ваши слова когда-либо возвращались к вам из уст политиков?
– Да, я был один из тех четырех человек, которые придумали слово «диссернет». Я хорошо это помню, у меня в почте моей до сих пор есть эта ветка, я надеюсь, что сервер ее не съел, компьютер ее не стер, где-то она там есть, где мы вчетвером обсуждаем, как назвать сайт, посвященный этой работе. А когда появилось название сайта, появилось название и сообщества, название всего этого явления – «Диссернет». Это был славный момент, я действительно им очень горжусь. Сегодня я слышу эти слова, узнаю их. Между прочим, «Последний адрес» тоже не просто выражение из двух слов, этосегодня термин. Когда вы говорите «Последний адрес», вы абсолютно точно понимаете, что это, у вас возникает зрительный образ и вообще целый большой текст в голове. Это означает, что слово удалось. Сейчас я вместе с большим количеством моих друзей и коллег работаю над тем, чтобы слово «редколлегия» приобрело еще один смысл. «Редколлегия» — это сегодня очень важный для российской журналистики проект независимой журналистской премии, которая существует почти год, каждый месяц вручаются три-четыре довольно существенные денежные премии авторам хороших текстов, людям, которые пишут по-русски и по-прежнему пытаются быть журналистами. Вот это все называется «Редколлегия». Нам очень хочется, чтобы слово «Редколлегия» тоже сделалось нарицательным, помимо устарелого понятия. Нет больше никаких редколлегий ни в каких изданиях, они все упразднены. Только толстые литературные журналы, из последних сил существующие, когда они хотят отказать какому-нибудь графоману, то пишут в письме: спасибо, мы получили вашу рукопись, но, к сожалению, наша редколлегия ее не утвердила. Это то единственное, что осталось за этой «редколлегией»: вот это фантомное право отказать графоману. А мы хотим эту «редколлегию» вернуть в другом качестве, в другом виде. Похоже, что у нас это получается. Так что да, слово возвращается к тебе уже как общеупотребительное и общепонятное. Чаще всего это означает, что дело удалось, что затея развивается с успехом.
Далее в программе:
Все мы знаем, что улица — это пространство между двумя рядами домов. Несколько лет назад я был в Тунисе и посетил Карфаген, точнее то, что от него осталось. Осталось немного, по крайней мере, домов ни в нашем понимании, ни в тогдашнем там нет. Но, тем не менее, в Карфагене меня не покидало чувство, что я хожу улицами. Пространство между двумя рядами домов, даже лишившись домов, все равно оставалось улицей. Есть ли у улицы не только свое назначение, но и метафизика?
«Мои любимые пластинки» с одесским художником Александром Ройтбурдом:
– Первые мои музыкальные впечатления надо отнести к детству, к началу 60-х. Были песни, которые пела мама на ночь, и были песни, которые пел папа. Он пел, как правило, песни Гражданской войны, иногда переделанные:
По военной дороге шёл петух кривоногий,
А за ним восемнадцать цыплят…
