Слухи о готовящемся издании полного текста дневников Константина Андреевича Сомова (1869–1939) ходили давно, и выход из печати первого тома вызвал огромный интерес. Художник вел подробный дневник много лет, и история этих тетрадей, чудом уцелевших во время Второй мировой войны, перевезенных в 1969 году из Англии в СССР и оказавшихся в Русском музее после того, как племянник Сомова вымарал опасные, с его точки зрения строки, похожа на приключенческий роман. Десять лет понадобилось московскому искусствоведу Павлу Голубеву для того, чтобы подготовить дневники к печати. Он расшифровал скоропись Сомова, восстановил значительную часть вымарок, сделанных племянником художника, и тщательно прокомментировал записи.

В первый том (почти 1000 страниц) вошли дневники 1917–1923 годов: с 25 октября 1917-го, когда произошел большевистский переворот, и до дня, когда Сомов отправился в эмиграцию. Ожидается еще шесть томов, второй должен выйти уже в конце 2017 года.

Павел Голубев рассказал Радио Свобода о судьбе дневников и о своей работе:

– Помните, когда вы впервые услышали имя Константина Сомова?

– Имя Константина Андреевича было мне знакомо с самого раннего детства. Недавно, разбирая у родителей свои детские книги, я нашел одну из них, она была посвящена истории фарфора, детская научно-популярная книжка. Среди иллюстраций я увидел там одну из сомовских фарфоровых фигурок – "Дама, снимающая маску". Я тут же вспомнил, как лет в семь читал, а потом перечитывал, эту книгу – наверное, это мое пирожное "Мадлен". Иллюстрацию сопровождал небольшой рассказ о художнике. Наглядное доказательство, что Сомов мне был известен в очень нежном возрасте.

– А как вы узнали о существовании дневника Сомова и почему решили его прочитать?

– Это было уже существенно позднее. После того, как я окончил Московский университет, я некоторое время занимался современным искусством как журналист и художественный критик. Но с течением времени мой интерес к российскому современному искусству утих, вместе с этим пришло более объемное понимание искусства старого. Я поработал в одной из галерей, поработал в аукционном доме. Там в процессе общения с произведениями мирискусников я ближе познакомился с дневником, впоследствии ко мне попала одна из его копий.

– Это ведь не просто временное увлечение для вас – это настоящая страсть. Вы потратили на изучение дневника десятилетие. Почему вас так привлекает этот текст?

– Во-первых, это очень интересное чтение. Во-вторых, это особенное чувство для исследователя, который открывает практически неизвестный никому текст, впервые в него погружается, это все пробегает перед его внутренним взором. В-третьих, мне хотелось сделать что-то полезное для науки.

– Но ведь это не какой-то вычурный литературный текст, – это просто беглые записи, Сомов вел дневник практически каждый день в течение многих лет. Верно?

– Последнее утверждение, безусловно, верно. Но относительно бедности текста я все-таки не могу до конца согласиться. Записи, которые вошли в том, который сейчас вышел, с 1917 по 1923 год, действительно более отрывочные и обрывочные. Записи более поздние, 30-х годов – это цельный литературный дневник. То есть стиль дневника трансформировался с течением времени от более коротких записей до более пространных, развернутых. Хотя записи самых последних лет тоже носят чуть более отрывочный характер.

– Кузмин читал отрывки из своего дневника знакомым, кто-то ведет дневник в расчете на посмертное издание, Жид и Жуандо сами публиковали свои дневники. Зачем вел дневник Сомов?

​– Я думаю, что цель ведения дневника менялась с течением времени, точно так же, как и менялся стиль. Несмотря на то что нам известны записи Сомова только c 25-летнего возраста, и то в небольших отрывках, большая часть дневника дореволюционных лет была, судя по всему, уничтожена самим автором. Предположительно, Сомов вел дневник с довольно юного возраста. Думаю, что он начинал вести дневник с автодидактической целью, ведение дневников было очень популярным занятием в XIX веке, предполагалось, что автор дневника будет впоследствии его перечитывать, видеть какие-то собственные жизненные ошибки. Таким образом дневник понимался как стремление к самосовершенствованию. В зрелые годы, конечно, у Сомова этого стремления уже не было. Более поздние записи дают понять, что Сомов с удовольствием перечитывал и даже переписывал свой дневник на склоне лет. Это ему очень нравилось. При всем при этом он заботился о том, чтобы дневник сохранился, чтобы он был опубликован – тому есть неисчислимое количество доказательств.

– В самом деле рассчитывал на то, что столь интимный дневник будет опубликован?

​– Сомов из дневника при жизни практически никому не читал. Мы должны допустить, что некоторые записи читались вслух его сестре Анне Михайловой (самому близкому после смерти старшего брата человеку) и долговременному любовнику Сомова Мефодию Лукьянову, хотя, как пишет сам Сомов в дневнике, Лукьянову не очень нравилось это чтение, он считал его незначительным, поэтому особенно был не склонен слушать. Но вместе с тем еще в середине 20-х годов Сомов, который уже понимал, что скорее всего умрет в эмиграции во Франции, пишет о том, что хочет, чтобы дневник сохранился именно в том виде, в каком он его оставил. Сначала предполагалось, что о дневнике позаботится Лукьянов, но он умер раньше художника, в 1932-м. После этого Сомов составил завещание, согласно которому дневники отходили к его другу, коллекционеру Михаилу Васильевичу Брайкевичу, а тот уже или его семья должны были устроить тетради в какой-нибудь европейский архив или библиотеку, где они могли бы находиться до истечения 60 лет со дня смерти Сомова без доступа со стороны исследователей.

– Как же дневник оказался в Советском Союзе?

– Брайкевич жил в Англии, в окрестностях Лондона. Он умер на следующий год после Сомова, в 1940 году. Согласно завещанию Сомова, забота о дневнике должна была лечь на его сына, Михаила Михайловича Брайкевича. Но вскоре после того, как Брайкевич умер, началась Битва за Британию. Как пишет вдова Михаила Васильевича, Софья Андреевна Брайкевич, на дом, где хранились рукописи дневника, упала немецкая авиабомба, все было разнесено буквально в щепки, кроме ящика письменного стола, в котором находились тетради с дневниками. Ничего от дома не осталось совершенно, кроме этого ящика. Как я уже сказал, согласно завещанию Сомова, семья Брайкевичей должна была поместить их в какой-нибудь архив. Но в 50–60-е годы никакая из английских институций не хотела принимать на хранение дневники не очень известного за рубежом русского художника, еще и без возможности работы исследователей над ними. Во всяком случае те варианты, которые предлагались Брайкевичам, ими отметались из-за плохих условий хранения рукописей. После окончания войны с Софьей Андреевной Брайкевич вступил в переписку Евгений Сергеевич Михайлов, племянник Сомова, сын его сестры, который хотел, чтобы дневник был передан ему в Советский Союз. Брайкевичи этого делать не хотели, потому что, согласно их пониманию завещания Сомова, дневник не должен был оказаться в Советском Союзе ни в коем случае. Но время шло, Софья Андреевна Брайкевич и Евгений Сергеевич Михайлов переписывались на протяжение многих лет. Сама Софья Андреевна была уже на девятом десятке, она понимала, что не вечна, ее дети тоже уже вступают в очень пожилой возраст, поэтому решилась на этот крайний шаг. Одна из дочерей Софьи Андреевны Брайкевич привезла дневник в Советский Союз во время туристической поездки в 1969 году. А ранние дневники Сомова, оставленные им при отъезде из СССР, хранились у Михайлова, они благополучно пережили блокаду Ленинграда.

– Думаю, Евгений Михайлов тоже понимал, что не так-то безопасно хранить дневник в Советском Союзе, где режим переходил от оттепели к заморозкам. Была ли у него какая-то подспудная цель?

– Я думаю, что какой-то цели, кроме желания сохранить дневники, у него не было. Во всяком случае мне не приходилось находить упоминания, что у Евгения Сергеевича была какая-то подспудная цель, например, заработать на продаже этого дневника. Думаю, в конечном итоге он все-таки хотел, чтобы дневник не пропал, оказался в его семье или в каком-то государственном хранилище.

– Но он сделал при этом ужасную вещь, он стал цензурировать дневник, вымарывать какие-то вещи, которые ему не нравились, политические или эротические, даже вырезать страницы. И таких мест, которые он отредактировал, очень и очень много.

​– Да, это правда, но нисколько не пытаясь оправдать такой поступок Евгения Сергеевича, я все-таки хотел бы заметить, что у него была очень непростая судьба. Начиная с 1918 года он часто и, порой, надолго, арестовывался – раз пять или шесть – к счастью, без предъявления каких-либо серьезных обвинений. В последний раз его арестовали вскоре после нападении Германии на Советский Союз, он чудом остался жив. Я так предполагаю, что он думал, что если дневник попадет в отдел рукописей Русского музея в оригинальном виде, то будут предприняты какие-то репрессии, может быть, это отрицательно скажется на возможности хранения дневника. Несмотря на то, что дневник Сомова – это, возможно, наиболее вопиющий случай цензуры, я могу сказать, что многие личные документы советской эпохи, тоже имеют такую печать цензуры каких-то сторонних лиц или может быть авторов, а некоторые пассажи довольно густо вымараны. Вот это, я хотел бы заметить, не всегда находит отражение в изданиях, которые были предприняты в советское время.

– И дневник, благодаря, в частности, этой цензуре Михайлова, был издан в конце 1970-х годов, многие его читали и имеют представление о нем по той публикации. Чем эта публикация отличается от вашей?

– Отличий очень много. В 1979 году был издан отнюдь не весь дневник. В основном издание 1979 года составлено из писем художника его сестре. Сомов и его сестра полагали, что их письма перлюстрируются. Анну Андреевну Михайлову, сестру художника, вызывали в НКВД и задавали вопросы относительно переписки с братом, намекали на то, что их переписка читается. Кроме того, сами письма как рукопись читаются намного легче, благодаря тому, что написаны были разборчивым почерком. В тех случаях, если переписки не было или она была очень фрагментарной, отрывочной, публикаторы прибегали к дневнику, используя фактически монтаж. Кстати, здесь следует заметить, что Михайлов вымарал отнюдь не все. Надо понимать, что дневник Сомова – это очень большой массив, каждое сомнительное с его точки зрения место ему, конечно, вымарать не удалось, там достаточно и открытого текста, очень откровенного или очень резкого с политической точки зрения. Так вот, в тех случаях, когда составителей издания 1979 года не устраивал по каким-то причинам текст писем, они прибегали к дневнику, фактически монтируя его, то есть приближая текст дневника к каким-то позднесоветским политическим и эстетическим позициям. Очень легко могла исчезнуть из предложения частица "не" или высказывания о каких-то художниках вставлялись в тех случаях, когда, например, этот художник пользовался не очень хорошей репутацией в Советском Союзе. Высказывания о других художниках, наоборот, убирали, потому что эти художники советским эстетическим руководством были приняты. Там довольно много разных неоговоренных вмешательств публикаторов в текст. Издание, которое сейчас вышло, принципиально отлично тем, что никаких изъятий, никаких сокращений в нем нет. Те вымарки, которые сделал Евгений Сергеевич Михайлов, они были, насколько я мог это сделать, максимально воссозданы.

– А как вы это сделали?

– Дело в том, что на протяжение первых трех лет моей работы я вовсе не касался вымарок, у меня были опасения относительно того, что я что-нибудь неправильно прочту и перевру текст. Поэтому первые три года я вымарки не трогал, то есть не вносил их в сам текст дневника. Вымарки тоже довольно сильно отличаются по своему характеру. В некоторых случаях действительно Михайлов вырезал листы – это уже никак не восстановить, в некоторых случаях он стирал их ластиком, в некоторых случаях это были очень густые чернильные вымарки, в некоторых случаях он ограничивался тем, что просто проходился по ним пером несколькими линиями и в принципе их можно разбирать. Когда я подошел к таким более простым вымаркам, я понял, что довольно свободно их читаю, и вернулся к вымаркам более ранним, стал работать с ними. Таким образом постепенно благодаря полученному опыту я стал читать довольно многое. В томе, который сейчас вышел, я прочел приблизительно процентов 70 вымаранного текста. В последующих томах, которые в принципе готовы к изданию, я сократил количество непрочтенного текста как раз благодаря тому, что эти вымарки носят более легкий характер, там я читаю от 80 до 90, может быть даже до 95%.

– Интересен 1917 год, с которого начинается первый том дневника. Как Сомов воспринял политические события в России, как менялись его взгляды?

​– Совершенно определенно можно сказать, что Сомов был противником монархии, поначалу даже злорадствовал в дневниках по поводу смерти Николая Второго. Вместе с этим он, когда 1917 год уже близился к концу, был очень сильно напуган, как и, я думаю, большая часть людей, которые жили в Петрограде в то время. Его племянник Евгений Сергеевич Михайлов неоднократно оказывался в большевистских застенках, некоторые из его друзей были казнены большевиками. Понятно, что Сомов не мог относиться сдержанно ко всем этим зверствам, бесконечно их осуждал. В конечном итоге он уехал за границу, тоже отнюдь не будучи сторонником советской власти. Дневник имеет совершенно бесспорные доказательства того, что большевиков Сомов очень сильно не любил. Но вместе с этим, несмотря на такое вполне понятное отношение, как мне кажется, довольно хорошо убеждения Сомова характеризует одна из фраз в его дневнике, когда он пишет: "Я как флюгер, когда вопрос касается политики". Мне кажется, что отчасти такое самоописание может характеризовать некоторый слой интеллигентов, которые были застигнуты в России большевистским переворотом.

– В эмиграции при этом многие думали, что советская власть – это какое-то временное недоразумение.

– У Сомова не было совершенно никаких иллюзий насчет конца большевизма. Он понимал, насколько я могу судить, что это надолго, поэтому возвращаться в Россию не собирался.

– Вторая часть вымарок связана с его сексуальной жизнью. Сомов был открытым гомосексуалом в то время, когда даже такой концепции, как каминг-аут, не существовало. Для него его ориентация была поводом для страданий, рефлексии или он не воспринимал ее как порок, с которым нужно бороться и который нужно скрывать?

​– Я думаю, что в бытовом отношении он совершенно не испытывал особенных трудностей, связанных с собственной гомосексуальностью. Он отнюдь не тяготился, напротив он был очень доволен тем, что он гомосексуал. Любовницы-женщины у него тоже были, их было не очень большое количество, для него это был скорее сексуальный эксперимент. Но вместе с этим в дневнике есть свидетельства того, что сомовская гомосексуальность наложила определенный отпечаток на его искусство.

Во Франции его связывали отношения на протяжение долгого времени с двумя людьми — Мефодием Лукьяновым, с которым он воссоединился во Франции в середине 20-х годов, потом уже на склоне лет был еще один любовник Борис Снежковский. Вместе с этим даже в те времена, когда Сомов жил с Лукьяновым, и у того, и у другого было много любовников и платных, и бесплатных. В случае Константина Андреевича это были именно как раз платные любовники. Было несколько борделей для гомосексуалов, которые Сомов посещал. Кроме того, можно было всегда кого-то встретить в уличных мужских уборных, которые Сомов называл "веспазьенки" – это тоже было довольно существенной частью досуга Сомова в Париже и несколько ранее в Нью-Йорке. Ведь первая страна, в которую Сомов попал в эмиграции, – это были Соединенные Штаты Америки.

– И все это в дневниках подробно описано?

– Да, разумеется. Чем более поздние эти дневники, тем полнее описания.

– Тут мы должны упомянуть, что отношения Сомова с племянником, которому достались дневники, Евгением Михайловым, тоже были любовными.

​– Да, это действительно так. Довольно сложно что-то сказать о том, как эти отношения начались, может быть, в детстве Евгения Сергеевича (как когда-то это было с самим Константином Андреевичем), но полагаю, все произошло несколько позднее. В любом случае, в дневнике 1917–23 года, как раз в той книге, которая сейчас вышла, есть обмолвки по этому поводу. А совершенно откровенный текст содержится в более поздних дневниках. Был такой эпизод: Евгений Сергеевич Михайлов, он был кинооператором, выехал за границу для съемок фильма, в частности, на пару недель заехал к дядюшке в Париж, и здесь этот сюжет уже окончательно проясняется.

– Сестра, с которой Сомов много лет переписывался, ни о чем не подозревала?

– Сложно судить, так как у меня нет никаких документальных подтверждений относительно того, знала ли Анна Андреевна о связи своего сына и своего брата. Я полагаю, что все-таки это был секрет для Анны Андреевны. Впрочем, ничего шокирующего в связи между довольно близкими родственниками в те времена не видели: Сергей Дягилев был любовником своего двоюродного брата, литературного критика Дмитрия Философова, Сергей Рахманинов женился на кузине – Наталье Сатиной.

– Видимо, как раз это те фрагменты, которые Михайлов вымарывал особо тщательно.

– Да, это правда. Я потратил очень много времени для того, чтобы их восстановить. Как мне представляется, это сюжет следовало лишить какого-либо рода двусмысленности не ради праздного любопытства даже, а для того, чтобы понять сущность отношений Сомова с близкими ему людьми. Потому что это тоже очень важно, дает более верное представление о его психологическом строе, который, в свою очередь, имеет отражение в его искусстве.

– Сомов был человеком желчным и многих из своих коллег недолюбливал, а некоторых просто откровенно презирал, как, скажем, Петрова-Водкина. Кого он уважал и кого особенно не любил, какие фрагменты в дневниках интересны для искусствоведа?

​– Вообще Сомов был величайшим поклонником старых мастеров, он черпал в них свое вдохновение, где-то даже следовал им. В общем и целом, даже второразрядных старых мастеров он ставил выше, чем очень многих художников-современников. У него совершенно негативное отношение было к левому искусству, к авангарду, Малевича и Татлина он считал шарлатанами, но вместе с этим признавал за Пикассо и за Дали огромный талант, хотя и отнюдь не вполне был с ними согласен в вопросах искусства. К близкому кругу художников, в частности, к тем, кто входил в объединение "Мир искусства" и участвовал в выставках этого объединения, отношение было неоднозначным. Некоторых из них он критиковал, но, указывая на отдельные недостатки отдельных произведений, все-таки считал их большими художниками, считал талантливыми. Например, своего друга еще с детских времен Александра Николаевича Бенуа он бесконечно ценил, ко многим другим художникам того же круга, как, например, Зинаиде Серебряковой, он тоже очень неплохо относился, хотя и мог подчеркнуть какие-то отдельные недостатки.

– С русским Парижем он тесно контактировал или его круг общения был преимущественно французским?

– Я бы, наверное, сказал, что за исключением его любовников и тех людей, которых он встречал в быту, продавцов, парикмахеров, его круг был напротив преимущественно русским.

– Есть ли интересные записи о ком-нибудь из знаменитостей русского Парижа, не имеющих отношения к живописи, писателях, поэтах, философах?

​– Сомов поддерживал отношения с Ремизовым, который тогда жил в Париже, с Куприным, встречался время от времени с Буниным, с Набоковым. Одним из любовников Сомова был английский писатель Хью Уолпол, очень популярный в 20–30-х годах. Художник познакомился в Париже с Жаном Жироду. Кроме того, Сомов был знаком с Джеймсом Джойсом, читал его произведения по-английски. Хотя нельзя сказать, что Джойс был его любимым писателем, тем не менее у них тоже было интересное содержательное общение, которое отражено в дневнике. Нельзя не упомянуть целую россыпь балетных имен: Сергей Дягилев, Анна Павлова, Тамара Карсавина, Ида Рубинштейн, Сергей Лифарь, Михаил Фокин – всех не перечесть. И, напоследок, пара имен музыкальных: Сергей Рахманинов, с семьей которого Сомов одно время был дружен, Николай Метнер.

– Он был страстным читателем и постоянно упоминает книги, которые читал.

​– Да, это правда. Даже в одной из юношеских анкет, которые хранятся в отделе рукописей Русского музея, которые предлагал заполнять своим друзьям Александр Николаевич Бенуа, Сомов в качестве своего самого любимого занятия называет не рисование, а чтение. Он предпочитал, часто не имея какой-то склонности и необходимости браться за работу прямо сейчас, проводить целые дни в чтении. Он читал на пяти языках, он читал последние книжные новинки, сверяясь, в частности, с книжным приложением газеты "Нью-Йорк Таймс", к которой он пристрастился в Соединенных Штатах, которую потом ему его родственники присылали во Францию, читал все самое современное. Очень любил Бальзака, прочел его, наверное, целиком не один раз. Очень любил античную литературу.

– А за советской литературой он следил?

– Постольку-поскольку. Он читал Сейфуллину, она не произвела на него какого-то потрясающего впечатления, читал Зощенко, Булгакова читал, тоже довольно сдержанно на него реагировал. Кстати, точно так же, как и советское кино, когда советские фильмы показывали во Франции, он ходил их смотреть, но преимущественно ради того, чтобы взглянуть на родные пейзажи, натурные съемки.

– А за политическими событиями в Советском Союзе он следил пристально?

– Очень пристально.

– Имя Сталина часто упоминается в дневниках?

– Не слишком – он говорит о событиях по преимуществу обезличенно. Я думаю, его интересовала жизнь советская еще применительно к жизни его семьи, часть которой оставалась в Советском Союзе, Анна Андреевна Михайлова и ее дети, какие-то близкие, конечно, он за них переживал, очень беспокоился, как им живется. Постоянно им помогал, отправлял им посылки на Торгсин, просто переводы, практически все свободные деньги он отправлял своей семье, которую бесконечно любил.

– Павел, вы упомянули вмешательство, можно сказать, высших сил, когда дневники чудесным образом сохранились во время бомбардировки Лондона. Многие исследователи архивов говорят, что им будто кто-то помогает свыше, какая-то сила. У вас во время работы над дневниками были такие мистические ощущения?

– Конечно, намерения Константина Андреевича видеть эти дневники опубликованными очень одухотворяет сам проект по его изданию. Красивая история, которая изложена в письме Софье Андреевны Брайкевич о том, что в их дом попала авиабомба и все уничтожила, кроме дневников, – после этого волей-неволей начинаешь верить во что-то сверхъестественное. Мистика мистикой, но никто не отменял упорной кропотливой работы.

Сомов К.А. Дневник. 1917–1923 / Вступ. статья, подгот. текста, коммент. П.С. Голубева. – М.: Дмитрий Сечин, 2017. – 925 с.