7 сентября 1905 года в Петербурге, на углу Таврической и Тверской улиц, начались регулярные литературные собрания –​ "среды" Вячеслава Иванова и его жены писательницы Лидии Зиновьевой-Аннибал.

До весны семейные обстоятельства задерживали Вячеслава Иванова в Европе – сперва ожидание развода, в котором Константин Шварсалон годами отказывал Лидии Дмитриевне, затем болезни (в Риме Иванов слег с тифом), потом жизнь при стареющем отце Лидии в Швейцарии.

А торопился Иванов в Россию – стремясь участвовать в бурной литературной деятельности Москвы, где он видел себя соредактором (наравне с Валерием Брюсовым) символистского журнала "Весы". Да и вообще – год предвещал необычайные повороты, 1905-й.

Однако в Москве Вяч.Иванов не задержался: разойдясь с Брюсовым, он перебрался в Петербург, надеясь уединиться и писать, но тут сама квартира в только что отстроенном доме (архитектор Михаил Кондратьев), ее завораживающее расположение и уникальная круговая игра света (символизм башни для мистика Иванова был бесконечен) перевернули все затворнические планы хозяев: они открыли двери эпохе или, говоря менее высокопарно, "нашим приятелям". Соборные и умело направляемые беседы оказались интереснее и важнее любого журнала.

Вечера у Иванова (скорее, ночи: гости съезжались, как правило, ближе к 12, после театра) стали едва ли не самым значимым салоном Серебряного века. "Кто только не сиживал у нас за столом! – вспоминала дочь Иванова Лидия. – Крупные писатели, поэты, философы, художники, актеры, музыканты, профессора, студенты, начинающие поэты, оккультисты; люди полусумасшедшие на самом деле и другие, выкидывающие что-то для оригинальности; декаденты, экзальтированные дамы".

"Квартира, – писал поэт Владимир Пяст, – помещалась в 7-м этаже, действительно в круглой башне, глядевшей высоко сверху в чудесный Таврический сад".

Из самых громких посетителей Башни – Алексей Ремизов, Федор Сологуб, Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус, Василий Розанов, Валерий Брюсов, Михаил Кузмин, Максимилиан Волошин, Андрей Белый, Александр Блок, Николай Гумилев, Сергей Городецкий, Анна Ахматова, Осип Мандельштам, Велимир Хлебников, Георгий Чулков, сестры-переводчицы Александра и Анастасия Чеботаревские.

Из художников – Константин Сомов, Леон Бакст, Мстислав Добужинский, Евгений Лансере, Сергей Судейкин.

Из философов – Николай Бердяев, Лев Шестов, Сергий Булгаков.

Из ученых (гуманитариев, прежде всего) – Михаил Гершензон, Нестор Котляревский, Михаил Ростовцев.

К ивановским гостям время от времени присоединялись и посетители его соседки Елизаветы Званцевой, державшей этажом ниже художественную школу, – Николай Тырса, Михаил Матюшин, Елена Гуро, Георгий Нарбут. Сама же меценатка Званцева была внучкой историка Николая Полевого, что доводило культурную и творческую концентрацию на Таврической до прямо избыточных пределов.

Еще и потому возникшая "Башня" имела успех, что 1905 год пришелся на литературно-художественную межу: успел закрыться синтетический журнал "Мир искусства", но еще не возник ему на смену "Аполлон"; Сергей Дягилев от выставочной и издательской деятельности готов был переключиться на оперу и балет (но до какой степени, еще и сам не ведал); не созрел для редакторства и Сергей Маковский.

Некоторая усталость от салона Мережковских (принимавших у себя в доме Мурузи, где жил цитированный нами Пяст, а полвека спустя поселился Иосиф Бродский) требовала новой свежести.

Вновь между изобразительным и словесным искусством стал намечаться плодотворный симбиоз. Эту пору и почувствовал Вячеслав Иванов. Художникам (в основном, "мирискусникам" и близким к ним) импонировала идея союза с поэтами. Литераторы же видели в художниках особую миссию по выражению символистских идей.

Вдохновленный рассказами Константина Сомова о "Башне", Александр Бенуа говорил: "Нам необходимо что-то затеять, опять создать один очаг, одну кузницу, быть может, такая кузница существует в кружке Иванова, в таком случае я предложу им свой молот".

"Башенные среды" начинались с чтения докладов на различные темы – религиозные, литературные, политические, оккультные. После выступления начинались обсуждения и споры.

Председателем собраний в первые годы часто был Николай Бердяев, уже в 1915 году свидетельствовавший об этом, как об исторической эпохе:

"Образовалась утонченная культурная лаборатория, место встречи разных идейных течений (…). Мистический анархизм, мистический реализм, символизм, оккультизм, неохристианство – все эти течения обозначились на средах, имели своих представителей. (…) это была сфера культуры, литературы, но с уклоном к предельному".

А вот воспоминания Андрея Белого:

"Часто казалось что он (Вяч.Иванов – Ив.Т.) заплетает идейную паутину, соединяя несоединимых людей и очаровывая их всех; я бывал у Иванова; он тогда поселился над Таврическим старым Дворцом... и квартира его располагалася в выступе дома высоко над крышею; этот выступ прозвали впоследствии "башнею"; обстановка квартиры (старинные итальянские кресла и книги, и ковры) располагала к фантастике; сам В.Иванов с супругою... Зиновьевой-Аннибал, представляли собою редчайшее соединение ума, добродушия, экстравагантности; ощущалось, что скоро квартира Иванова явится умственным центром (...)".

Чтобы окончательно увести читателя от понимания башенной обстановки, можно процитировать поэта и переводчика Вильгельма Зоргенфрея: "Темы художественно-литературные, научно-философские и общественно-политические переплетались в сложной игре мудрословия, оплодотворенного эрудицией, и остроумия, вдохновленного наитием".

Элегантно и энигматично.

Документальная хроника Николая Богомолова "Первый год "Башни" ("Вячеслав Иванов в 1903–1907 годах". М., 2009) позволяет поприсутствовать в доме на Таврической. Вот одна лишь цитата из писем Лидии Дмитриевны:

"Бальмонт свалился с неба в 11 ½ вечера вчера на наше сборище! Бальмонт. Когда Вячеслав пошел на звонок открывать дверь и провозгласил в столовую, где сидели Сологуб, Ремизовы, Чулковы и молодой писатель со своеобразно и сильно намечающимся талантом, пришедший в первый раз, Осип Дымов ("Солнцеворот"), провозгласил: "Константин Бальмонт", я почувствовала нечто вроде судороги ужаса. Слишком было тяжело видеть, ощущать медленное закоченевание трупа в прошлую московскую весну. Вошел Он. Лицем <так! – Н.Богомолов> возмужал как-то, даже почти похорошел, и Вячеслав с ним на ты. "А я думал, ты меня ненавидишь", так они в радостной встрече побратались. С первого взгляда я увидела, что Бальмонт воскрес, но еще он был стеснен обществом, смутно враждебен, и все напряжение мое и В<ячеслава> было в уравновешивании всех подводно текущих самолюбий".

В письмах Зиновьевой-Аннибал слышится ее хриплый голос, наблюдательность, любовь к безапелляционным характеристикам и даже фонетика речи: "Я же сказала, что нет пошлых тэм, есть только художественная и антихудожественная трактовка".

Говорили на "Башне" о символизме, реализме, пессимизме, соборности, о любви, о Гамлете и Дон-Кихоте, слушали новые стихи и рассказы гостей, занимались спиритизмом, обсуждали новые журналы и Мейерхольда, рисовали карикатуры, пили чай и вино, закусывали бутербродами (бутербротами в написании Зиновьевой-Аннибал) с колбасой на ситном хлебе, – словом, занимались тем, чем всегда занимаются во всех литературно-артистических компаниях, просто компания эта включала самых талантливых людей обеих столиц.

Полиции, однако, малопонятная "Башня" виделась чуть ли не революционной "фатерой" – как-никак, шел 1905 год, и в ночь с 28 на 29 декабря сюда нагрянули с обыском, о чем с горящим взором в ближайших номерах рассказали столичные журналы.

"В одиннадцать часов вечера, – писал Александр Яблоновский, – в столовую, где гости мирно сидели за чайным столом, вошел чиновник охранного отделения Статковский (с Георгием в петлице), в сопровождении местного пристава, пяти-шести околоточных, большого количества лиц в штатском платье и по крайней мере двадцати городовых, вооруженных винтовками. Опасные заговорщики... были переписаны и подвергнуты, каждый в отдельности, личному обыску. Все "документы" были отобраны и опечатаны. Обыск продолжался до половины четвертого утра, когда был составлен протокол, в котором было запротоколировано, что в квартире г-на Иванова "ничего предосудительного найдено не было". Одну из гостей, г-жу Волошину (Елену Оттобальдовну, мать Максимилиана – Ив.Т.), потребовали к градоначальнику для выяснения личности. Остальные гости, получив свои документы обратно, мирно разошлись. Но с горем констатировали пропажу нескольких шапок... Как говорят, поэт Мережковский вследствие конфискации его шапки явился домой в женской шляпе, а поэт Иванов (квартирохозяин) с душевным прискорбием констатировал, что все пиво, приготовленное для званных гостей, было выпито гостями незваными".

Откликнулся и сам Мережковский, опубликовав через три дня памфлет "Куда девалась моя шапка?".

Проводились на "Башне" не одни только "среды": в апреле 1906 года было решено создать кружок из наиболее близких друзей. Как записал в дневнике Вяч.Иванов, "Гафиз должен сделаться вполне искусством. Каждая вечеря должна заранее обдумываться и протекать по сообща выработанной программе".

Как бы то ни было, взаимоотношения внутри кружка идиллическими не были. Со временем, как вспоминал Пяст, на Башне стали появляться "около-художники", "около-музыканты" и "около-литераторы". А художник Константин Сомов в марте 1907 года так описывал свое разочарование:

"Только Иванов сам очень культурный и блестящий человек, умный и искусный поэт, но и относительно него есть какие-то "но". Он мне теперь кажется потухшим, не оправдавшим ожиданий и не создавшим новой веры. А антураж его мне, скорее, скучен. Поэты-невелички, от туманных мозгологий, философско-религиозных и оккультических, веет схоластикой и неубедительностью. В прошлом году был какой-то короткий расцвет, не обогативший нас много, меня по крайней мере".

В целом, – пишет искусствовед Юлия Демиденко ("Художники на Башне", сборник "Башня Вячеслава Иванова и культура Серебряного века"), – ни один из художников не отразил в своем творчестве напрямую те идеи, которые волновали Иванова и его гостей ("кое-как дружба держалась, но слияния не было", – отмечал Михаил Кузмин). За одним исключением. Этим исключением был Леон Бакст, в творчестве которого неожиданно воплотились очень многие ожидания Вяч.Иванова:

"Самым очевидным результатом визитов Бакста в Башню" стало его полотно Теrrоr Antiquus ("Древний ужас", 1908), в котором "содержалась непосредственная отсылка к только что открытой крито-микенской культуре" и, тем самым, еще одно признание "абсолютной истинности античных мифов". Помимо этого, работа Бакста и "более широкое обобщение – гибель культуры под натиском стихии". Картина "не только ставила вопрос, что остается после гибели культуры, но и давала вполне определенный ответ – воспоминания, легенды и прекрасные руины". И этим "Древний ужас" не мог не импонировать Вяч.Иванову, который в 1909 году прочел об этом полотне публичную лекцию и напечатал доклад.

Ивановские "среды" прерывались дважды: с конца 1906 года до весны 1907-го (когда болела Зиновьева-Аннибал) и с осени 1907 года на целый год в связи с ее кончиной. С ней, по выражению Николая Бердяева, "умерла и душа".

Осенью 1909 года функции "сред" перешли к собраниям Общества ревнителей художественного слова, и редакция журнала "Аполлон" (на Мойке) заменила саму таврическую башню.

Весной Вяч.Иванов на полтора года уехал за границу, а с осени 1913-го и вовсе поселился в Москве.

После большевистского переворота Вяч.Иванов несколько лет (1920-1924) перед окончательной эмиграцией в Италию провел в Баку, где преподавал в местном университете и получил степень доктора филологии. Вокруг него, как всегда, образовалось содружество ученых и писателей, названное им "Чашей". И в этом названии звучал уже не только евангельский образ, но и, если угодно, некоторая идея подполья, перевернутой башни.