Драматург, писатель, поэтесса и певица Людмила Петрушевская отметила очередной свой день рождения концертом в театре "Школа современной пьесы" и выставкой в Галерее Тамары Веховой со странным названием "Маленькая девочка из Метрополя". Художественные работы в технике пастели неожиданно возвращают нас в детство Людмилы Петрушевской.
При рождении ей дали имя Долорес – в честь Долорес Ибаррури, которая склонялась над ее коляской. До 16 лет ее звали Люся Яковлева – Яковлева была фамилия матери. И первые три года своей жизни она провела в доме, в котором сейчас находится гостиница "Метрополь".
– В ваших работах нет маленькой девочки, зато есть балерины и натурщицы, почему выставка получила такое название?
– Это стечение обстоятельств. Потому что незадолго до того я стала выполнять заказ отеля "Метрополь" на портрет Анны Павловой, которая жила в этом отеле. Они хотели сделать ее именной номер. Признаюсь, что я до того никогда ничего не рисовала с фотографий, это новый для меня жанр. И как-то все это совпало, поскольку я родилась и прожила свои первые годы жизни в "Метрополе", может быть, даже в том же номере, где останавливалась Анна Павлова.
– То есть нынешний "Метрополь" был когда-то жилым домом?
– Тогда это был второй Дом Советов, а первым Домом Советов был нынешний отель "Националь". Там жила моя двоюродная бабушка, которая была заведующей секретариатом Калинина. А моя бабушка работала с Марией Ульяновой. Моя мама и ее сестра бегали в Кремль обедать. Вот такое у меня было детство. Но очень скоро все это закончилось. Трое из нашей семьи были расстреляны, и мы стали членами семьи врагов народа. В 1947 году мой прадед пошел к Абакумову спрашивать, где дети? Десять лет без права переписки к тому времени уже прошли. На следующий день дед пошел в магазин за хлебом, и его толкнули под машину "Хлеб".
– Он не знал о том, что они были расстреляны?
– Нет, хотя перед походом к Абакумову он сказал: "Может, я не вернусь". Но в тот день он вернулся, а на следующий – уже нет. Прадед мой был старый большевик, с 1898 года, на знаменитом съезде он поддержал именно Ленина, и с того момента стал большевиком. Его партийная кличка – Борода, поскольку у него была белоснежная борода. Уже после того как его дети были расстреляны, дед все равно был под присмотром, и ему даже еду привозили, благодаря чему, собственно говоря, мы и жили. Прадеда моего потом хоронили как партийную реликвию, он был одним из первых, кто вступился за Ленина.
– При рождении вам дали имя Долорес...
– Да, я ведь сказала, что первый Дом Советов был домом большевиков, и Долорес Ибаррури, как мне рассказывали, склонялась над моей коляской.
– А почему до 16 лет вы носили фамилию матери?
– После ареста троих членов нашей семьи мою маму, в то время студентку ИФЛИ, обсуждали на собрании как члена семьи врагов народа. Она уже была беременна в тот момент мною, и мой отец тогда публично от нее отказался. Но потом он, видимо, передумал, все было в порядке. А уже после, когда я родилась и была совсем маленькой, мои родители перестали общаться. Я видела отца только один раз, когда мне было 12 лет. Он нас пригласил с мамой в знаменитый тогда театральный ресторан "У бороды" в Доме актера. Он подарил мне коробку конфет и сказал маме, что, поскольку он секретарь парторганизации, то ему неудобно, что в бухгалтерии лежит на него исполнительный лист на алименты. Отец сказал маме: "Ты откажись от алиментов, а я буду тебе присылать каждый месяц деньги. Мне просто очень неловко". И мы через месяц стали получать вдвое больше элементов. (Смеется.)
– Петрушевская это польская фамилия...
– Да, конечно. Когда мы встречались в ресторане, отец мне сказал на ухо: "Мы поляки, но молчи".
Я просила милостыню, пела по дворам, чтобы мне вынесли кусочек хлеба, рассказывала "Шинель" Гоголя
– Я знаю, что вы были в детском доме. Как так получилось при живых родителях?
– В ноябре 1941 года мы жили в "Метрополе", но уже у дедушки. Та квартира, в которой я родилась, была опломбирована со всеми вещами, и мы все переселились к моему прадеду Илье Сергеевичу, а уже оттуда все вместе уехали в Куйбышев в эвакуацию, деду дали две комнаты около Дома офицеров, в таком элитном доме, как бы сейчас сказали, и мы там жили. А потом деда вызвали в Москву, в 1943 году, когда уже опасности не было, он опять поселился в "Метрополе", а мы остались одни, без всякого приварка. При этом маме пришел вызов в ГИТИС, она же после того собрания вынуждена была уйти с четвертого курса из ИФЛИ. Под предлогом, что беременная, но на самом деле быстренько ушла, чтобы ничего не было. И она поехала поступать в ГИТИС и скрыла там, что она член семьи врагов народа. А мы остались одни, я с бабушкой и с теткой.
– Сколько вам было лет тогда?
– Мне было 5 лет. И я осталась без мамы на четыре года. Мы очень сильно бедствовали в Куйбышеве. Потому что тетушку мою вызвали в НКВД на допрос, всю ночь продержали, и она опоздала на работу, а тогда это был сразу срок. Но она как-то выпуталась из этого, ушла с работы… Я подозреваю, что ее спас сумасшедший дом. Ведь в НКВД не интересовалось сумасшедшими, их не брали в лагеря. Тетушка об этом никогда не говорила, видимо, стыдилась, но я это прекрасно знаю, потому что моя бабушка это проделала в 1937 году. Когда расстреляли ее сестру, ее брата, ее мужа, вторую сестру арестовали, она просто пошла к врачу и сказала: "Мне чудятся ночью шаги". А врач, очень умный и добрый, сказал: "Все, ложитесь к нам..." Так в Куйбышеве мы остались без копейки, без ничего. Мама училась в ГИТИСе и что-то присылала. Я стала вольным стрелком. Голодный ребенок всегда бегает и ищет. Что мы ели? Мы ели стручки акации... Я просила милостыню, пела по дворам, чтобы мне вынесли кусочек хлеба, рассказывала "Шинель" Гоголя. Бабушка моя обладала невероятной памятью, когда по радио передавали "Войну и мир" и заканчивали на какой-то главе, она продолжала дальше. И она мне рассказала "Шинель" Гоголя, которая меня совершенно потрясала, вот я ее и рассказывала по дворам. Один раз мне даже подарили свитер. Потому что была уже осень, а я в одном сарафанчике и босая. Хотя босые тогда вообще все были.
– В детский дом вы попали в Куйбышеве?
– Нет. Сначала мама меня забрала из Куйбышева в Москву, потому что дедушкина сестра Марья Феофановна Яковлева, которая работала в системе ВТО (Всесоюзное театральное общество), приехала с инспекцией в Куйбышев. Специально, видимо, заподозрив, что что-то там происходит. Она нас навестила и увидела, что я голодаю, что я очень тощая... А у нас была одна буханка хлеба на троих на два дня официально. В общем, она возмутилась и вдохновила маму на то, чтобы забрать меня. А взять меня было некуда, потому что мама жила у дедушки, в комнате 12 метров была библиотека в 5 тысяч томов, и мама в буквальном смысле спала под столом. И все-таки она меня забрала, и мы довольно долго еще спали под этим столом у дедушки... Я помню, как мама меня несла в баню на руках, а я уже была здоровенная, мне было 9 лет. Там меня подстригли почти налысо, у меня появились сандалики, носочки, трусики и маечка, платье, пальто и панамка. Это был 1947 год. И я это никогда не забуду!
Когда мама меня забрала, то сразу отдала в пионерский лагерь. Мне было 9 лет, но никто не знал, что я еще не училась никогда. В пионерлагере я пробыла три смены, а потом, когда вернулась, меня опять некуда было девать. И тогда мама меня устроила в детский дом под Уфой, где кормили четыре раза в день, где были белые простынки, где педагоги были из Ленинграда, вывезенные с детьми из города во время блокады. И там я в 9 лет пошла в первый класс, впервые я там вышла на сцену и пела. Мама мне прислала валенки и пальто от моих родственников, красивое, зимнее. Понимаете, я была совершенно другим человеком! Это было счастье, потому что я впервые была в чистоте, в порядке, это была первая цивилизованная школа для меня. Я же ничего не умела – ни чистить зубы, ни причесываться. Я была настоящая маугли, только с образованием, потому что я знала русскую литературу. В пять лет научилась читать и писать, но меня ничему не учили, я сама. Прадед мой запрещал меня учить, поскольку он был против диктатуры, но я научилась сама.
В нашей школе зародился КВН, потому что Алик Аксельрод, Илюша Рутберг и Марк Розовский учились у нас. На год младше учился Андрюша Менакер
– Ваш дед был известный филолог...
– Да, Николай Феофанович Яковлев, был автором теории фонем, которую проходят слависты в учебных заведениях по всему миру. Он был теоретик и дал письменность 70 народностям Дагестана. В 1923 году он выпустил первую грамматику чеченского языка, и когда отмечалось его столетие, то там ему поставили памятник, потому что без него не было бы никакой культуры в Чечне, никакого письменного языка. Дедушку после работы "Джугашвили, марксизм, языкознание" выгнали с работы. Он был заместитель директора Института востоковедения и уже баллотировался в члены-корреспонденты Академии наук. Он был очень знаменитой личностью. Когда в Лондоне мы встретились с Сашей Пятигорским и я ему сказала, что я внучка Николая Феофановича Яковлева, он просто всплеснул руками и страшно обрадовался. Саша тоже работал в Институте востоковедения, и легенды о моем дедушке там сохранились.
– Отчасти можно, наверное, сказать, что вы пошли по стопам деда. Вы ведь поступили на журфак...
– В школе, где я училась, мы каждые три дня выпускали газету. Вообще у нас была совершенно особенная школа на Пушкинской улице! В нашей школе зародился КВН, потому что Алик Аксельрод, Илюша Рутберг и Марк Розовский – авторы и создатели КВНа, учились у нас. На год младше учился Андрюша Миронов, тогда он был Менакер. В соседнем классе училась актриса Наташа Защипина, а еще Эдвард Радзинский. В общем, очень много известных людей вышло из нашей школы. Я перешла туда в девятом классе, потому что после детского дома меня мама отвела в 135-ю школу, тоже довольно знаменитую... У нас был совершенно гениальный учитель литературы – Александр Александрович Пластинин. Человек, который просто ненавидел учениц! И он над нами слегка издевался, пока я не представила сочинение. После чего у нас началась некоторая война. Он мне задавал очень трудные вопросы, а я на них отвечала, и в конце концов он стал моим главным учителем. И он меня привел к серебряной медали.
– У вас было очень непростое детство, это вас закалило?
– Я на всю жизнь приобрела способность выпутываться их любых ситуаций. И как-то, будучи членом семьи "врагов народа", осталась им на всю жизнь. Я до 50 лет была "врагом народа", потому что меня не печатали и не разрешали вообще никакой публичной деятельности.
– Как объясняли то, что не печатали?
– Непроходима по содержанию. То, что я из семьи "врагов народа", я, конечно, нигде не сообщала, потому что для меня это было пустым местом. Я поступила в университет, когда я даже не знала еще, что я член семьи "врагов народа", и только потом мне в этом призналась моя двоюродная бабушка. Мама никогда об этом не говорила. Когда я ее спрашивала, она отвечала: "Слушай, не надо…"
– На вашей нынешней выставке представлены не только рисунки, но и ваши шляпы и довольно необычный сегодня предмет женского туалета шемизетки...
– Шемизет – это французское слово. В начале Серебряного века, в конце 19-го мода, возникшая в Париже, предусматривала одежду для порядочных дам. Героини Серебряного века все ходили в высоких воротничках. Иногда эти высокие воротнички были отдельными и назывались шемизетки. Они были на косточках. В определенном возрасте у женщин начинает сдавать шея, и эти шемизетки защищают от посторонних взглядов. В общем, конец 19-го века уже ответил такой модой. У меня есть любимая книга – книга фотографий Боткиной, жены знаменитого врача Боткина, она была дочерью Третьякова. Она стала очень известным и замечательным фотографом, у нее вышло огромное количество альбомов с фотографиями. И в одном из этих альбомов, который есть у меня, можно увидеть шляпы и шемизетки! Те, что выставлены сейчас, я сделала сама и специально для этого довольно долго собирала пуговички и другую фурнитуру. На свои концерты я обычно надеваю лучшую шемизетку.
– Мы с вами начали разговор с заказа из "Метрополя". Ведь это для них вы сделали по фотографиям рисунки?
– Да, четыре работы взяты "Метрополем", они будут висеть в этом отеле в номерах.
