Добыча нефти в России находится на пике и вряд ли сможет долго на нем удерживаться. "Без вовлечения в отработку трудноизвлекаемых запасов нефти удержать достигнутый уровень добычи после 2020 г. будет практически невозможно", говорится в Стратегии развития минерально-сырьевой базы России до 2030 года, подготовленной осенью федеральным агентством Роснедра.

Новых месторождений мало, в 2016 году прирост нефтегазовых запасов находился на уровне добычи. Доля нераспределенного фонда недр с запасами нефти составляет около 6 процентов, заявил глава Минприроды Сергей Донской – то есть практически все открытые месторождения распределены между добывающими компаниями.

Разработка трудноизвлекаемых запасов нефти требуют иных цен на нефть. Добыча нефти на Арктическом шельфе рентабельна при 75–100 долларах за баррель.

Возможен ли подобный уровень цен в обозримом будущем – неизвестно. Недавний рост цен, вызванный решением стран ОПЕК сократить добычу, был остановлен немедленным увеличением производства в США сланцевой нефти.

Финансист и директор программы "Экономическая политика" Центра Карнеги Андрей Мовчан, подготовивший в соавторстве с Александром Зотиным и Владимиром Григорьевым большое исследование нефтезависимых экономик, говорит как об очевидном факте, что Россия сейчас производит нефть на пике возможностей:

– У нас разведывают все меньше серьезных запасов, все имеющиеся – уже в эксплуатации, ничего нового серьезного не находят в последнее время и вряд ли найдут. Почти все месторождения, которые сейчас не эксплуатируют активно, относятся к очень дорогим по себестоимости. Нефтяной ресурс России велик, но при высоких ценах. Проблема еще и в том, что у нас очень неэффективные способы добычи, коэффициент добываемости на 10–15% ниже, чем в среднем в мире, и этот разрыв для конвенциональной нефти потихоньку растет – в основном, потому что мы пытаемся добыть как можно быстрее в ущерб общему объему извлекаемых запасов в будущем. Поэтому у специалистов есть версия, что через 5–6 лет у России появятся трудности с поддержанием добычи на нынешнем уровне, через 10–15 лет она серьезно сократится, а к 2035 году, по некоторым прогнозам, предельная добыча упадет примерно вдвое.

Мовчан согласен и с тем, что нынешнее устройство мирового рынка нефти делает сомнительным резкий рост цен в ближайшей перспективе:

– Никто не знает будущую цену, иначе мы с вами могли бы быть намного богаче, инвестируя в нефть (или ее продавая). Но есть общее соображение, что цена на нефть действительно достигла равновесных значений. Есть такой огромный рычаг, как сланцевая нефть, технология добычи которой совершенствуется безостановочно. В какой-то момент возникло ощущение, что в темпах роста объема нефти, добываемой за единицу времени из средней скважины в Америке, произошел перелом, замедление, но сейчас кривая опять выстрелила вверх. Уже это означает почти пропорциональное снижение себестоимости добычи. Если два года назад мы говорили, что себестоимость сланцевой нефти около 40–50 долларов за баррель, сейчас все говорят о 35–45, а скоро, наверное, заговорят про 30–40. При этом надо понимать, что сегодняшняя извлекаемость сланцевой нефти на порядок ниже, чем у "обычной", – это значит, что впереди еще кардинальный рост эффективности сланцевой добычи. А еще есть огромные запасы сланцевой нефти в районах, бедных водой (которые ждут технологии плазморазрыва). А еще есть потенциал роста эффективности в разведке, удешевления оборудования, сокращения потерь. Поэтому нефти по 75 долларов за баррель может не быть никогда. Но даже – одномоментная – цена по 75 нас тоже не спасает. Чтобы начать получать нефть на арктических месторождениях, потребуются 5–7 лет инвестиций. Совершенно не важно, будет ли завтра цена 75 долларов за баррель, важно, удержится ли эта цена те самые 7 лет. Она, конечно, не удержится, даже говорить не о чем. Поэтому прогноз по арктическим месторождениям нефти – на современном этапе, и это не 10–20 лет, а намного больше – эта нефть рынку просто не нужна.

Взрывной рост доходов от продажи нефти в 2000-х годах, как считается, способствовал движению в сторону авторитаризма режима Владимира Путина, в начале своего правления придерживавшегося более либеральной политики: сверхприбыли, полученные не от диверсифицированной экономики, а от продажи нефти, позволяют не заботиться более о создании хорошей среды для бизнеса и "подкупать" население, получая его электоральную поддержку. Может ли снижение нефтедоходов в ближайшие 10–20 лет коренным образом повлиять на экономику России и развернуть этот тренд? Влияние ресурсозависимости на политическое устройство можно оценить по истории других стран с подобным устройством экономики. Этот опыт описан в исследовании Андрея Мовчана и его соавторов: "Сегодня, на закате почти 15-летнего периода ненормально высоких цен на углеводороды, логично ограничиться странами, испытавшими углеводородную зависимость в начале XXI века, и оценить степень успешности их опыта в диверсификации экономики. Тем более это актуально для России – страны, чья экономика и политический строй претерпели существенные изменения в связи с пролившимся на страну потоком нефтедолларов". Мовчан рассказывает, что в работе изучен опыт десяти стран:

– Наш главный интерес был выяснить, как это бывает "у них", чтобы сравнить с нами. Сценарии у разных стран разные, сегодняшний российский сценарий в общем не уникален. Россия находится в рецессии – регулировка ВВП с помощью военного бюджета и цены на нефть не отражает реальности с точки зрения доходов населения или промышленного производства. Скорее всего, рецессия продолжится. У России есть большие резервы и все еще достаточно высокий показатель ВВП на душу населения – Россия относится к странам со "средним" объемом добычи нефти и газа на душу населения, нас это спасает даже при нынешних ценах. Скорее всего, впереди 8–10 лет такой же стагнации и ничегонеделания. Дальнейшее, по большому счету, зависит от политической воли общества. Но сегодня общество, в основном, просит государство стать еще сильнее, раздавать больше денег, а запроса на реформы, способные диверсифицировать экономику, нет. Если так будет продолжаться, государство будет вынуждено стать сильнее и раздавать больше денег, национализировать все, что можно национализировать, в том числе доходы немногих прибыльных хозяйствующих субъектов, увеличить налоги, проводить постоянную и, возможно, нарастающую эмиссию, чтобы поддержать людей, зависящих от бюджета. На этом можно прожить еще какое-то время, может быть, даже лет десять.

В ловушку колебаний между правыми и левыми курсами в рамках тоталитарного строя – на фоне снижающегося ВВП и уровня жизни населения – попадали много стран. Аргентина – самый яркий пример, ее хватило на сто лет такого движения вниз. В нашем исследовании говорится, что Россия – по объему добычи нефти на душу населения и качеству ее использования внутри страны – попадает в четко очерченную группу, в которой находятся Иран, Венесуэла, Казахстан и Алжир. Это в некотором смысле портреты стран, в которые Россия может превратиться в зависимости от того, в какую сторону двинется. Есть, правда, Канада, в которой уровень добычи нефти на душу населения похож на наш, но эффективность намного выше. Но шанс стать Канадой, двинувшись в сторону эффективности, пока не просматривается – ни власть, ни элиты, ни общество такого запроса не формируют. Поэтому на повестке дня – венесуэльский, иранский, казахский или алжирский сценарии.

Если при исчерпании сегодняшних запасов власти под давлением левых придется начать инфляционное стимулирование, печатать деньги, естественным образом потребуется регулировать цены и так далее, то через какое-то время мы можем получить Венесуэлу – закрытые рынки, высокая инфляция, популизм, протекционизм, в конечном счете – полная разруха и развал. За похожий сценарий выступают российские коммунисты, либерал-демократы, другие левые и, неожиданно, ряд экономистов (и псевдоэкономистов) и даже одна микропартия, называющая себя рыночной и либеральной. Крайне правый поворот – это условный Иран, курс на изоляционизм, патриотизм, религиозность, полный контроль со стороны формальных и неформальных государственных структур над экономикой и политикой, конфронтация с миром. За этот курс активно выступает большая часть депутатов Думы, так называемое "силовое лобби", православные патриоты. Мы знаем, как живет Иран, хотим мы такого или не хотим – нам решать. Условный Казахстан – это опора на национального лидера, способного уравновесить интересы различных групп, попытка балансировать между интересами двух крупных держав (в нашем случае, это ЕС и Китай) с постепенным превращением в страну-сателлит. Вариант "Казахстан", наверное, самая мирная из перспектив, но в отличие от реального Казахстана в России достижение консенсуса и "мирное" сжатие до роли малого государства практически невероятны. Собственно, у этого пути нет сторонников. Наконец, сценарий "Алжир" – неидеологизированная квазивоенная диктатура, существенно более жесткая, чем нынешний российский режим, с более жестким контролем надо всем и вся, с устранением всех оппозиционных сил, с попыткой воссоздать принципы экономики СССР при сохранении капитализма на нижнем уровне, с планово более низким уровнем жизни, чем сейчас. Сегодня мы не видим сил, выступающих за такой сценарий, но в истории было много случаев, когда дряхлеющий рыхлый авторитарный режим типа сегодняшнего в России сменялся жестким полувоенным в результате ползучего переворота "в верхах", при этом на первый план выходили люди, бывшие до того в тени. Вот, собственно, все сценарии, кроме канадского.

– Когда появляются нефтедоллары, падает эффективность экономики, расширяется присутствие в ней государства. В России 70 процентов экономики так или иначе зависит от государства. Это не напоминает венесуэльский сценарий?

– 70 процентов – эта оценка основывается на торговом рынке. Если брать в целом, особенно если считать косвенное участие государства через субсидии или госзаказ, думаю, что доля его участия в экономике будет еще больше. Но проблема Венесуэлы не в этом: у них регулируемые, закрытые рынки и ультрамягкая эмиссионная политика, несбалансированные социальные программы и тотальная потеря международного доверия, потеря инвестиций. Россия может удерживаться в относительно приличном состоянии еще достаточно долго просто за счет того, что цены не регулируются, рынки открыты и есть возможность проводить жесткую монетарную политику. Пока поддерживается некая свобода рынка – и товаров, и валюты, – и свобода движения капиталов, в Венесуэлу России просто не превратиться, экономика не даст. Но у нас – другие опасности.

– Вы говорите о том, что коррупция – системная вещь, что сама модель перераспределения государством сверхдоходов от нефти естественным путем приводит к коррупции, и ничего с этим поделать нельзя. Соответственно, нефтяные доходы напрямую влияют на политическую жизнь.

– Я вообще полагаю, что коррупция не является самостоятельной темой для дискуссии. Коррупция – побочный продукт, который является производной значительно более серьезных явлений в экономике. Это как температура у больного. Поэтому бороться с коррупцией изолированно – это бороться с температурой: аспирин временно создает иллюзию улучшения, а параллельно разрушает организм еще больше. Коррупция уходит, когда построены эффективные институты и роль государства в экономике снижена до разумного предела. Коррупцию невозможно победить, атакуя или заменяя персоналии. Нет условно честных чиновников или условных воров, есть чиновники, которым дана возможность воровать, и чиновники, у которых такой возможности нет. И точно нельзя бороться с коррупцией наказанием, потому что оно только увеличивает объем воровства: раз риски больше, значит, и добыча должна быть больше, и вот уже во власть идут только те, кто морально готов даже отсидеть, лишь бы добраться до кормушки – это не вчерашние чиновники, хотевшие и за народ порадеть, и себя не забыть: это откровенные негодяи, которые хотят только одного – награбить побольше и побыстрее, пока не "взяли". Уже если думать о том, как привлечь в государство честных, – надо до минимума сократить проверки, дать чиновнику максимум свободы в принятии решений, поощрять инициативу, дискуссию, достойно платить – и одновременно оставить минимум коррупциогенных функций за государством.

А борьба с конкретным коррумпированным чиновником методом посадки – это, по большому счету, борьба чиновников между собой за доходные кормушки, – с использованием такой борьбы для повышения рейтинга власти. Массы в эту борьбу вовлекаются для того, чтобы отвлечь их от реальных проблем. Конечно, дополнительные деньги в системе, монополизированные государством и выведенные из конкурентной экономики, всегда порождают коррупцию. Если бы в России был не институт распределения квазимонополизированной ренты, а нормальные институты права и защиты частной собственности, то и коррупции такой мы бы не видели, да это было бы и неважно, на самом деле. Вся наша коррупция во сколько укладывается? Даже если сильно преувеличить – ну, сто миллиардов долларов в год крадется из экономики. Это меньше 10% ВВП – в то время как мы потеряли две трети ВВП по сравнению с тем, что могло бы быть, если бы экономика была эффективной, – на сокращении доли малого и среднего бизнеса, на отсутствии иностранных инвесторов, на деиндустриализации, на выведении из продуктивной экономики существенной доли трудовых ресурсов. При этом экономика страны в целом вообще не замечает коррупции, если полученные коррупционным путем деньги вкладываются обратно в страну. Какая разница, кто их вложил. Проблема России в том, что мы живем в модели внутренней колонии, и все коррумпированные чиновники тут же выводят деньги за границу. Потому что сама система такова, что они боятся и не считают выгодным держать деньги в России.

– Для участников последних протестов против коррупции по всей России ваши слова могут прозвучать несколько обидно.

– Я не хочу обижать людей, имеющих мужество выходить на улицу и попадать в полицию. Это прекрасно, что в России еще сохранились неравнодушные люди, готовые заявлять о своем недовольстве. Но люди должны понимать, что делают, когда борются со следствием, а не причиной: они невольно работают на чьи-то интересы, даже не понимая, на чьи. Надо бороться с причиной, хотя она, понятно, не так красива и эффектна, чтобы с ней бороться. Протесты, они ведь не против произвола полиции, которая сажала демонстрантов, не против произвола чиновников, которые митинги запрещали, не против отсутствия защиты прав собственности, не против обнищания людей, не против войны в Украине. Очень точечно выбрано то, что никак не влияет на систему и вообще не меняет жизнь. Ну поменяют конкретного человека, против которого выступали манифестанты, на другого такого же – судя по всему, около Кремля есть пара жаждущих кандидатов, которым это выгодно. Не вижу я в этом позитива, честно говоря. Единственное хорошее, что в этих митингах есть, – что общество продолжает помнить о существовании такой формы взаимодействия с властью, как публичные протесты, что общество не превращается окончательно в советское, в котором даже маленькая группа людей, вышедших на Красную площадь в 1968 году защищать Чехословакию, была встречена негодованием людей вокруг, кричавших, что они продались и так далее. Чтобы наше общество не забывало о том, что протестовать можно, что люди могут иметь свое мнение, – для этого митинги важны и пусть они продолжаются.

– Но это можно воспринимать как воздействие экономики на политику. Неудовлетворительная ситуация в экономике приводит к коррупции, а та приводит к протестам.

– Не совсем. Не низкий ВВП приводит к коррупции, а высокая роль государства в экономике. И протесты против коррупции, и даже смена власти под этими лозунгами не помогают экономике. В разных странах от Северной Африки до Латинской Америки это постоянный цикл. Люди возмущаются коррупцией тоталитарного или авторитарного лидера, лидер оппозиции на этой волне приходит к власти, а коррупция так же продолжает процветать. Другие фамилии появляются во власти, а экономика продолжает страдать. Следующий лидер оппозиции обвиняет в коррупции предыдущего, приходит к власти, и так далее. Это классическая латиноамериканская форма. Мы повторяем именно ее сейчас, мы уходим в этот канал борьбы персоналий между собой с использованием коррупции как наиболее яркого феномена и абсолютно без идеи поговорить о системных проблемах.

– Предстоит снижение нефтяных доходов. Само по себе это может привести к улучшению структуры экономики, является универсальным средством от болезни?

– Это является шансом, а не средством. Некоторые страны в этой ситуации включаются в диверсификацию и оказываются в состоянии перестроить экономику, а некоторые нет. В Венесуэле, например, произошел "левый" поворот, и чем меньше доходы от нефти, тем хуже становится. В Нигерии что-то меняется при падении цен на нефть? Нет, просто страна стала жить существенно беднее. В Анголе, наоборот, ужесточается ситуация в связи с падением цен на нефть. Если у вас есть институты и ресурсы, чтобы осмыслить падение цен и что-то менять, процесс будет происходить. Где такие институты есть? Объединенные Арабские Эмираты, Саудовская Аравия, Норвегия, Индонезия, Мексика, то есть страны, в которых власть лишена необходимости бросать все свои силы и ресурсы на самозащиту, быть главным популистом и жандармом одновременно. Неважно, старая это демократия, где заранее понятны правила игры, или эмираты, где люди осознают, что у них власть сохранится в любом случае, или олигархия, как в Индонезии, где, по-моему, 19 семей контролируют все. Но эта некоторая, как ни смешно звучит, стабильность, позволяет проводить какие-то реформы. В России на фоне разговоров про стабильность элита невротически боится потерять власть, сама власть нестабильна, непоследовательна, не понимает, чего хочет, боится кучек демонстрантов на улицах, боится достаточно беззубых лидеров оппозиции, боится Запада, конфликтует с миром в надежде создать себе позитивный имидж внутри страны и так далее. То есть основная задача власти в России – не развитие государства и экономики, а сохранение самой себя любой ценой. Реформы же – всегда риск для власти. Поэтому, если доходы от нефти упадут, у нас будет, скорее, венесуэльский поворот, чем попытка позитивных реформ.

– То есть общепринятое соображение, что при падении доходов от нефти случится революция и власть вынуждена будет уйти, – неверная концепция?

– Неверная в квадрате. Во-первых, ничего этого не случится. Вы посмотрите на уровень протестов сегодня – микроскопические объемы. В абсолютно спокойных государствах, где никто даже не говорит о смене власти, уровень протестной активности на порядок выше. В России динамика протестной активности нисходящая, а не восходящая, сейчас в протестах участвовало существенно меньше людей, чем в 2012 году. Во-вторых, не протестная активность сама по себе меняет власть. Она должна быть либо тотальной, когда в нее вовлечено больше 10–15% населения, либо должна совпадать с серьезными провоцирующими факторами, например, с большой войной. Более того, протестная активность вызывает реакцию, власть еще больше пугается, окукливается и перестает вообще делать что-либо кроме репрессий. До 2012 года у нас хоть какие-то шансы на модернизацию и реформы были, а в 2012 году власть в ответ на протесты просто резко свернула назад. Слава богу, они не настолько испугались, чтобы скатиться совсем в истерику, но риск такой был, пытались вылезти на авансцену "экономисты" типа Глазьева и политики типа Рогозина. Если бы власть не остановилась на стиле осовремененного Николая Первого, то мы могли бы пролететь до Венесуэлы просто не останавливаясь. В этом смысле у протестной активности, особенно у ограниченной протестной активности, – очень двойственная роль. Поскольку власть явно сильнее, но при этом пугается, то чем больше развивается протестное движение, тем более консервативной власть может становиться.

– Вы как-то говорили о пороге – уровень ВВП на душу население ниже 6 тысяч долларов приводит к смене политических режимов.

– Приводит к росту вероятности политических перемен, просто потому, что протест становится действительно массовым. В таких странах в протестах участвуют больше 10% населения. Но в России уровень ВВП на душу населения – 9 тысяч долларов, и потерять треть будет сложно и долго. Мы сейчас теряем до 2% ВВП в год. Так что 8–10 лет точно есть в этом смысле, а может быть, и 15. Кроме того, важен не сам ВВП – мы его используем потому, что он более или менее пропорционален доходам домохозяйств. В России, я думаю, будут применять самые разные меры для того, чтобы сдерживать падение доходов домохозяйств, какую-то ограниченную эмиссию будут делать в их пользу, будут перемещать налоговое бремя с домохозяйств на предпринимателей и ренту, будут пытаться каким-то образом раздавать блага, больше людей поддерживать за счет бюджета, резать дальше инвестиции, науку, образование, военный бюджет и медицину. Поэтому 6 тысяч долларов – отдаленная перспектива. Кроме того, 6 тысяч долларов подушевого ВВП – средний уровень начала протестов, но мы знаем страны, которые живут и с 4, и с 3 тысячами без протестной активности, просто у них так устроен социум, так устроена власть.

– Вы всегда даете такие понятные с точки зрения здравого смысла рекомендации, как надо реформировать экономику: открытость, права собственности и т.д. – нормальная картина работающей экономики. Но на фоне происходящего в России это оказывается призывами за все хорошее против всего плохого. Нет никаких факторов, которые толкали бы власти в эту сторону. Нет протестов, которые вынудили бы ее оказаться на четкой развилке: направо Серверная Корея или Венесуэла, а налево – хотя бы половинчатое движение в сторону реформ. Получается, власти выгодно просто потихоньку сдерживать падение, и она может так десятилетиями, а то и веками продолжать.

– Насчет веками не знаю, насчет десятилетий тоже вряд ли – но 10–15 лет с учетом "венесуэльской фазы" есть. У власти, наоборот, есть отрицательная мотивация, ей реформы невыгодны и неинтересны, потому что они риски увеличивают, а горизонт планирования не очень длинный, и выгоды от реформ в него могут не попасть. Поэтому мы и написали работу – чтобы люди не забывали, что есть другие способы существования, есть другие модели. И в какой-то момент эти модели будут востребованы. Даже в Аргентине – сто лет это тянулось, но к 2016 году все-таки она начала развиваться нормально. В России, я думаю, будет быстрее, потому что и мир очень быстро меняется, и состояние наше намного хуже, чем у Аргентины сто лет назад. Тогда нужны будут и те, кто помнят про митинги, и те, кто помнят про то, как развивается экономика.

– Это неожиданно. Вы описываете, как все безнадежно, что логика системы противоположная, и вдруг вы говорите, что осталось 10–15 лет. Почему вы даете такой прогноз?

– Я думаю, что в течение 10 лет поменяется парадигма. Жить так, как сейчас, больше не получится. Поменяется, скорее всего, на сценарий квазивенесуэльский, благо у нас есть кому его разрабатывать. Может сложиться альянс тех, кто любит бороться с коррупцией, с теми, кто любит печатать деньги. Классическая Венесуэла с высокой инфляцией, с масштабной борьбой с коррупцией, с закрытыми рынками и прочим, на этом можно протянуть еще десяток лет, условно, а потом, конечно, можно военную диктатуру организовать, еще протянуть 5–7–10 лет. Но мы все равно придем к тому, что нефти уже нет, страна отстала от всего мира и надо что-то делать. Великий израильский политик Абба Эвен когда-то сказал: "Страны, как и люди, приходят к разумным решениям тогда, когда все остальные методы исчерпаны". Когда людям, которые, условно говоря, привыкли распределять национальные богатства, распределять будет нечего, страна останется тем, кто умеет что-то создавать. Так происходило во многих странах, в том числе, совсем недавно, в Аргентине. Тогда будут востребованы те, кто знает, кто понимает, как это делать. И 10–15, и 30 лет – условность, срок может сжаться и до 10, и до 12 лет.

– Но в ближайшие годы хороших перспектив вы не видите, страна должна пройти через еще более тяжелый кризис?

– Я думаю, что, к сожалению, да. Причем есть вероятность, что этот кризис будет сопровождаться тем, что было при падении Советского Союза: региональным разделением, как минимум конфедерализацией, а может быть, и распадом по образцу СССР. Но это очень сложно предсказывать. Сценарий, о котором можно говорить как о вероятном, описывается только в общих чертах: сперва "левый" поворот, потом "ультраправый". Потом, уже на остатках того, что получится, будет попытка, как в 1990–91 году, что-то выстроить. Единственное, что хорошо в этом смысле: в 1990–91 году все-таки было достаточно большое накопленное богатство и активы, которые все бросились делить. Поэтому режим все равно имел дистрибутивную форму. Тут уже делить практически будет нечего, особенно на фоне прогресса остального мира. Может быть, это позволит создавать что-то более креативное.

– Насколько важным фактором является нефть? Можно ли сказать, что причиной всему нефтедоходы – и нынешний режим приобрел свои черты из-за них, и предстоящий кризис тоже из-за них?

– Любое абсолютное заявление спекулятивно, потому что факторов много. В советской экономике фактор нефти появился в 50-е годы, может быть, чуть позже. Уже тогда некоторые программы строились на том, что страна становится нефтезависимой. Наверное, было много триггерных точек, где можно было что-то изменить, куда-то повернуть, что-то сделать по-другому. Было много случайностей на этом пути. Приди другие люди к власти в какой-то момент, может быть, что-то было бы по-другому. Но в целом Россия в последние 70 лет жила рамками дистрибутивной экономики – даже в 90-е годы, когда нефть была очень дешева. Только в 90-е годы делили наследство СССР, использовали его как ресурс. Россия вписывается в схему стран переходного политического режима, переживших нефтяную зависимость. Недаром мы в группе стран рядом с Венесуэлой, Ираном, Казахстаном, Алжиром. И идеи, которые высказываются внутри России, – такого казахстано-венесуэло-алжирско-иранского типа. Все это говорит о том, что многое исторически обусловлено.