Географ, историк и филолог Павел Полян представил в петербургском музее Анны Ахматовой свою новую книгу "Историомор, или Трепанация памяти" – о том, как политики калечат историю, переиначивая ее ради своей выгоды.

У книги Павла Поляна есть подзаголовок: "Битвы за правду о ГУЛАГе, депортациях, войне и Холокосте". Таким образом, в книге четыре раздела: первые два – "Память о ГУЛАГе и депортациях" – о репрессиях не только отдельных классов общества, но и целых народов, и "Память о войне" – о немецких преступлениях во время Второй мировой войны, о судьбе советских военнопленных и о том, как все это преломилось в советско-российской исторической памяти и историографии. Третий раздел, "Рыцари памяти", посвящен отдельным людям: хронистам, писателям, журналистам – всем, кто собирает и хранит историческую память, а также местам, где она аккумулируется, – например, музеям. Четвертый раздел посвящен антагонистам этих людей и учреждений, он так и называется – "Агенты беспамятства". Большое внимание в нем уделено отрицанию Холокоста как одной из самых распространенных форм историомора.

О понятии исторической правды и о проблеме переписывания истории мы разговариваем с автором книги Павлом Поляном при участии историка литературы Бориса Фрезинского.

– Павел Маркович, расскажите, пожалуйста, как появился этот ваш неологизм – "историомор", который дал заглавие книге?

– Это такое нескладное слово – впрочем, не более эклектичное, чем "Петроград". Оно построено по принципу слова "голодомор", а голодомор отличается от голода тем, что в нем присутствует некая политическая воля, желание устроить этот мор. То же самое и здесь – акт борьбы с историей, изнасилования истории – политикой, прежде всего. Слово, может быть, неуклюжее, а, может быть, и нет: кажется, оно начинает потихоньку приживаться.

Главный нерв этой книги – борьба Давида с Голиафом, где история – это Давид, а власть, политика – Голиаф. Мы знаем, что в долгосрочной перспективе победа все равно за Давидом, то есть за историей, а вот в краткосрочной и даже иногда в среднесрочной Голиаф часто оказывается сильнее – у него есть чем побивать Давида.

В книге большой раздел посвящен тем, кого я зову рыцарями памяти, а другой раздел – агентам беспамятства (с учетом сегодняшних коннотаций слова "агент"), то есть это книга о памяти и беспамятстве. Первые два раздела посвящены гулаговско-депортационной советской эмпирике, далее идет раздел о Второй мировой войне, как с советской, так и с немецкой стороны.

В начале книги я даю немного теории – о том, что такое историомор, что в него входит, а что нет. Почти все тексты, написанные ранее, были переделаны под общую идею, а некоторые написаны специально.

– Вопрос к Борису Фрезинскому: Борис Яковлевич, как вам кажется, "историомор" – это удачный неологизм?

– Во всяком случае, сегодня он актуальнее, чем раньше, и его актуальность, похоже, будет только возрастать. Так что название книги и ее подзаголовок – весьма многообещающие. Я надеюсь, что Павел Маркович наберется духу и от Холокоста и других мемориальных тем перейдет к каким-то отечественным прелестям из этой области. Тут очень многое заслуживает внимания: чего стоит одна только комиссия по противодействию фальсификациям истории, наносящим ущерб России. Они ведь издали огромный том, сборник документов "Политбюро и дело Берии", где половина документов – фальсифицированные, – отмечает историк литературы Борис Фрезинский.

Комментарий Павла Поляна:

– Эта комиссия почила в бозе еще в 2012 году. У меня уже есть об этом статья; именно в ней и родилось это слово – "историомор".

– Павел Маркович, давайте перейдем к разделам вашей книги. Там даже названия глав очень яркие – "Увековечение памяти о депортированных – дело рук самих депортированных…", "Померяемся геноцидами", "Трудные пути правды: архивы и публикации"...

– В первом разделе у меня память о ГУЛАГе и депортациях. Я бы выделил статью о том, как память о депортациях отражается в тех или иных действиях и в памятниках, установленных на территории бывшего Советского Союза. 23 февраля – не только День защитника отечества, но и начало депортации вайнахов, ингушей и чеченцев.

– Недавно в новостях мы услышали, что в Ингушетии запретили прославление Сталина, и Кадыров тоже его проклял.

– Наверное, шайтаном назвал... Лучше бы Кадыров не менял характер этой даты и не приурочивал день памяти о депортации ко дню смерти своего отца. Лучше бы он отмечал этот день, как в Питере, где у Соловецкого камня зачитывали имена депортированных.

У разных депортированных народов память об этой трагедии увековечена по-разному. Там, где есть внутрироссийская государственность, одна ситуация (но все равно только калмыки в пору правления Илюмжинова установили скромные памятники на кладбищах за государственный счет). А в подавляющем большинстве случаев это инициатива гражданского общества, в той или иной степени поддержанная государственными образованиями. А как быть тем, у кого нет этих государственных образований – как быть немцам, крымским татарам, туркам-месхетинцам, о депортации которых почти ничего не известно? Там нет ничего, кроме гражданского общества, но именно немцы оказались первыми, кто начал увековечивать память, особенно там, где были самые жестокие лагеря трудармейцев. Там и возникли первые памятники, они пережили разного рода вандализм и стоят до сих, пор, очень мало поддерживаемые государственными структурами.

Самое удивительное – это Чечня, где при Дудаеве в центре Грозного был поставлен такой сердитый памятник: там был текст, который можно было понять, как "не забудем, не простим", и рука с кинжалом. Это был единственный памятник такого характера. Но после реконструкции Грозного памятник не вписался в новый город и оказался за высоким забором, и сейчас он выглядит достаточно бледно. У этого памятника были еще собраны камни из разных районов Чечни, символизировавшие различные населенные пункты. Камни собрали и перенесли туда, где находится мемориал убиенного Ахмата Кадырова. Получилась такая синтетическая скорбь чеченского народа по основным преступлениям ХХ века – не только по депортации, но и по убийству на стадионе отца Рамзана Кадырова. Это очень странное решение, с точки зрения исторической памяти, по-моему, вполне историморное.

– Второй раздел книги – это "Память о войне".

– Да, о бедах и обидах, связанных со Второй мировой войной. И надо сказать, что не один Советский Союз пробует себя в этом жанре. Если бы книга выходила позже, там обязательно было бы сказано о том, что сейчас происходит в Гданьске, где должен открыться музей Второй мировой войны. Новое правое правительство Польши пытается загнобить всю идеологию и концепцию этого музея, в совет историков которого я вхожу и поэтому знаю ситуацию изнутри. Все это еще не кончилось, вопрос подвешен, он решается в судах: то ли это будет панъевропейский взгляд на Вторую мировую войну, как задумывалось создателями музея, то ли, как хочет партия, которая теперь у власти, это будет музей польского героизма и польских страданий. Там было действительно героическое сопротивление.

– А что хочется спрятать тем, кто мешает открыть музей в том виде, в каком он задуман?

– У каждой страны своя историография войны, и там была сделана попытка все это совместить и получить панорамное представление о войне. Это очень сложная задача, но устроители музея ставили именно ее. А теперь оттуда хотят исключить все, кроме страданий и героизма польского народа. Это напоминает мне первые годы музея в Освенциме, когда о том, что там вместе с польскими узниками были еще и евреи, можно было говорить именно со словом "еще". Лагерь в 1940 году создавался как лагерь для неблагонадежных поляков, и только потом он поменял свой статус сначала на концлагерь, а потом на лагерь смерти, лагерь убийства – не только евреев, но главным образом евреев.

В первоначальной экспозиции тема Холокоста практически отсутствовала, были только польские дела. Я провожу параллели с сегодняшним днем: сейчас Европа будет праветь, Польша и Венгрия – только первые ласточки. Сейчас у нас левый крен, а когда история соприкоснется с правым креном у власти, будет сильно искрить, и это стоит понимать уже сейчас.

Но в книге этого нет. Там рассказывается, например, о военнопленных. Смотрите: Вторая мировая началась в 1939 году, Великая Отечественная – в 1941-м, а красноармейцы – это люди 1920–21 года рождения, то есть их практически нет в живых, осталось, может быть, несколько сотен или тысяч. С исторической точки зрения абсолютно точно известно, что у советских военнопленных был совершенно иной статус, чем у всех остальных. Это были совершенно бесправные люди, которые гибли миллионами, так что по количеству жертв они занимают твердое второе место после евреев, а до лета 1942 года они лидировали в этом печальном соревновании – очень много их погибло именно осенью и зимой 1941–42 годов. Казалось, что война будет короткой, и они не нужны, а потом они оказались нужны, и смертность замедлилась.

Современная Германия – не та, что была при Аденауэре, когда в государстве сохранялось еще много прежних реликтов. И современная Германия согласилась признать свою историческую вину (уникальный случай в истории) и отвечать за нее не маркой, так евро. Но она сделала все, чтобы исключить советских военнопленных из круга тех, кому что-то причиталось. Причем не было ни одного немецкого историка, который поддерживал бы эту политику своей страны: факты таковы, что спорить тут не о чем. Но закон о компенсациях жертвам принудительного труда, разным категориям еврейских жертв был устроен так, что даже судиться с Германией было нельзя: считалось, что по международному праву военнопленные – это совсем другое, и советские военнопленные были приравнены к английским, французским, американским, польским, а это абсолютная ложь. Если угодно, историомор – это торжество лжи.

Понятно, что какое-то движение шло, историки воздействовали на депутатов Бундестага, и вот в мае 2015 года там с блеском прошел законопроект о том, что надо признать вину и заплатить советским военнопленным – не помню, по две или по пять тысяч евро. Это через 70 лет после окончания войны! Они выделили десять миллионов, рассчитывали, что тысячи две человек заявят свои права, но по состоянию на прошлый год нет ничего и близко к этому.

Да, вроде бы признали, но когда! Это выглядит просто как издевка над этими людьми, как приз за выживаемость тем, кто вообще-то не должен был до этого дожить. А до этого были такие оборонительные рубежи – я хорошо это знаю, потому что ассистировал одному немецкому адвокату, пытавшемуся судиться с немецким государством в интересах своих подзащитных. Как относиться к такому признанию де-юре через 70 лет того, что де-факто не подлежит никакому сомнению? Может, во времена Шредера им казалось, что советских военнопленных так много, что Германия просто разорится на компенсациях? Это останется не до конца отбеленным пятном на костюме германского общества.

– А не получилось ли так еще и потому, что Сталин так ужасно относился к советским военнопленным и, если они возвращались, отправлял их в лагеря? Нет ли тут вины и советского руководства?

– Конечно, есть. Это, если угодно, совместное творчество. Они прекрасно понимали, что у советских военнопленных нет вообще никакого лобби. Советские военнопленные после войны создали всего одну общественную организацию. Георгий Александрович Хольный, которому посвящена эта книга, создал организацию "Цветы Штукенброка". Сам уже полуслепой, он собирал банк данных, которым пользуются до сих пор. Эта единственная организация держалась на энтузиазме этого рыцаря памяти и помогавшей ему дочери. И что может такой союз при помощи одного адвоката и одного историка? Да ничего. А все остальные были активно против. Некоторые категории узников, которым причиталась какая-то компенсация, вообще считали их конкурентами и по возможности ставили подножки.

Все это выглядит достаточно неприглядно – что уж говорить о государственной политике по отношению к военнопленным… "Они же предатели, а гуманное государство их не расстреляло", – читаем мы в некоторых научных статьях. Когда речь идет о фильтрации, тут не нужно разделять мифологию, возникшую с другой стороны войны, о том, что когда военнопленные пересекали границу, их тут же или расстреливали, или били кнутами. Этого не было, фильтрация шла своим чередом, по принятым тогда критериям. Но, конечно, они были дискриминируемым контингентом, на долгие десятилетия оставались гражданами второго, третьего и четвертого сорта. Конечно, окоем их возможностей был сужен, никакой поддержки ни в Германии, ни в России у них не было.

– Вопрос к Борису Фрезинскому: Борис Яковлевич, вас задевает эта тема советских военнопленных, она вам кажется важной сегодня?

​– Больше всего меня задевает, что был такой праведный гнев в отношении германских властей – и хоть бы что-нибудь в адрес соотечественников! Когда на родину из плена возвращались французы, англичане и так далее, их встречали с почетом и уважением, давали пенсии. А когда возвращались наши, они сразу шли в лагеря, и это гораздо страшнее, чем эти недополученные две тысячи евро от немцев. Более того, я знаю, что многие отказывались от этих денег. Мне, кстати, предлагали участвовать в какой-то такой программе, потому что у меня отец погиб на фронте. И что, я буду получать за это деньги?! Это существенный момент, и Павел Полян его понял, на ходу перестроился, и дальше ему уже хватило гнева.

– А для вас лично важна эта книга, этот разговор о преднамеренном искажении истории?

– Это, безусловно, важно. Павел меня даже удивляет своей обстоятельностью – он по профессии географ, и для него там открывается много еще и этнографического материала и связанных с ним проблем – в дополнение к другим. Он занимался и теми, кого называют остарбайтерами, и другими категориями пленных, и все у него описано очень подробно и серьезно. Кстати, кроме него, никто здесь не занимается такими вещами, он первопроходец.

– Павел Маркович, у вас в книге целый раздел посвящен Холокосту. Это необъятная тема. Что именно вас интересовало?

– Среди советских военнопленных были люди еврейского происхождения, которых начали расстреливать 22 июня. Ни в какой конвенции такого пункта не наблюдалось, это было двойным беззаконием. Сюжеты, связанные с Холокостом, возникают почти всюду.

Если речь идет об агентах беспамятства, то в книге есть большой раздел, посвященный отрицанию Холокоста, в том числе в советском исполнении. А если говорить о рыцарях памяти, то речь идет о таких людях, как жившая в Петербурге Мария Рольникайте или как Тамара Лазерсон, которые, будучи 13–14 лет от роду, писали дневники, подобно Анне Франк (хотя трудно сравнивать, настолько легче было Анне Франк). Они писали, а то, что пропадало, сохраняли в памяти. И тех, кто сохранил память о Холокосте, было немало.

– А кто же занимается трепанацией памяти, кто такие агенты беспамятства?

– На мой взгляд, главным агентом беспамятства в Российской Федерации является министр культуры Владимир Мединский. Наше министерство культуры де-факто является министерством пропаганды, именно от него исходит большинство инициатив, прекрасно укладывающихся в эту формулу. У меня нет специального очерка о Мединском, но его нетрудно составить по имеющимся эмпирическим фактам. Беда в том, что он пассионарен, инициативен, уверен в том, что его позиция будет поддержана сверху. И сомнительное качество его исторической диссертации, и Военно-историческое общество, которым он руководит за общественные деньги, – все это логичная цепочка. Наверное, он должен был стать персонажем этой книги, но он просто присутствует в ней в многочисленных эпизодах. Жалко, что мы живем без министерства культуры, довольствуясь министерством бескультурья и пропаганды.

– Борис Яковлевич, вы согласны с такой трактовкой образа министра культуры Владимира Мединского?

– Я думаю, разговор о Мединском только начинается, ведь он никогда не уймется.

– Может быть, тут нужен более широкий разговор – об известном тезисе Мединского, что история должна быть такой, какая нужна государству?

– Да, что история бывает со знаком плюс и со знаком минус… На самом деле история бывает правдивая и неправдивая – этого он не понимает, поскольку занимается только одной из них – той, которая ему ближе. Странно, что этот молодой человек, ничего не знающий и не понимающий, вылез наверх, его вытянули за уши, и он теперь у нас объединяет одну библиотеку в Москве и другую в Петербурге – чтобы просто погубить питерскую (других вариантов тут не видно) и получить большие деньги.

– Павел Маркович, вы думаете о том, какой должна быть реакция на вашу книгу?

– Я не думаю, что ее смыл – в том, чтобы отправить Мединского в отставку. Просто я собрал некий эмпирический материал, который должен наводить на размышления.

А вообще-то я считаю, что история могла бы быть не такой беззубой по отношению к тем, кто ее насилует. В ситуации, которая сейчас актуальна и для Петербурга, гораздо эффективнее могли бы быть судебные разбирательства, чем все эти акции протеста. Мы знаем о слабостях и прочих особенностях отечественного судебного пространства, но все же я считаю (хотя, может быть, и ошибаюсь), что оно не на 100% поражено склонностью к беззаконию. Есть достаточное пространство, где судебные разбирательства могли бы соответствовать закону – закон-то у нас гораздо лучше, чем практика законоприменения. И мне кажется, что центр тяжести должен быть перенесен с акций, флешмобов и петиций на грамотную юридическую борьбу, учитывающую все нарушения законов, допускаемые теми, кто осуществляет историомор, да и культуромор тоже.

– Вы хотели бы большей активности научного сообщества?

– Да нет, я не первый и не единственный, кто занимается проблемами исторической памяти, просто, мне кажется, это первая книга, которая посвящена именно этому. Если это кому-то пригодится для повышения культурного уровня, я буду рад, если кто-то сможет использовать ее как аргумент для реальных диспутов или разбирательств – еще лучше.

У нас вообще понижен тонус гражданской активности. Что происходит с архивами, с библиотеками? Должна быть создана некая ассоциация читателей архивов и библиотек – голос такой ассоциации был бы гораздо громче и эффективнее. Даже в условиях сегодняшней России это совсем не безнадежное дело – бороться с проявлениями, враждебными исторической памяти и нормам гуманизма. У всего этого есть правовые основы, на которые можно опираться.

– Борис Яковлевич, в самом деле, почему молчит научное сообщество?

– Мы видели по той же диссертации Мединского, как скисли и сдались историки.

– То есть вы не думаете, что можно успешно бороться в судах?

– Это требует очень больших сил и дает очень небольшой эффект. Если есть много сил и темперамента, попробовать можно, но этим часто занимаются пожилые люди, и для них это просто нелепая трата сил.

– Ну, почему? Ведь есть задорные молодые люди, сидящие в том же "Диссернете", так почему же не находится историков, которые так же возмутились бы против своих, с позволения сказать, коллег – настоящих фальсификаторов истории, и захотели бы поставить их на место?

– А потому, что все чувствуют, где будут успех и деньги, а где будет стенка. Ведь молодые историки, выпускники университета, хотят успеха, а если они пойдут против ветра, то с успехом будут большие проблемы. Поэтому все так тускло, – сказал в интервью Радио Свобода историк литературы Борис Фрезинский.

В книге Павла Поляна очень много интереснейшего фактографического материала. Например, в разделе о советских репрессиях отдельные страницы посвящены не только депортированным чеченцам, ингушам и крымским татарам, но и корейцам, немцам, финнам и финнам-ингерманландцам, карачаевцам, калмыкам, балкарцам. В главе "Как закалялась ложь" подробно рассмотрены сталинский, хрущевский и брежневский этапы. В разделе о Холокосте подробно исследуется механизм замалчивания трагедии еврейского народа – не только в СССР, но и в других странах: Павел Полян вспоминает конференцию отрицателей Холокоста в Тегеране и пишет о целом "интернационале антисемитов".