Петр Вайль был прежде всего политиком. Не потому, разумеется, что он ею интересовался. Нет, он был политиком самому себе. Если политика – это планомерное осуществление некоей программы, то такая программа у Вайля была, и очень даже отчетливая.

Он всегда знал, чего хочет. И готовился к каждому шагу с максимальной тщательностью. Словно три вещи лежали на его столе – карта, циркуль и расписание. Есть такие люди, у которых трамваи не опаздывают. Это Вайль. В движении к цели у него не было авося и импровизации.

Пятнадцать лет назад я назвал свою беседу с ним "Беспечный педант". Не хочу переписывать историю, но я был не прав. Он был не беспечным, а скорее невротическим, тираническим педантом. А вот когда все задуманное получалось, все было увидено, измерено, понято, вот тогда можно было беспечно поужинать. Хотя что значит беспечно? Беспечно, если вы соглашались с его выбором блюд. А если сопротивлялись, вы падали в его глазах.

Несмотря на эту тиранию Вайль был классическим либералом. Уважая свободу и личность, он не выносил никакой жестокости и самодурства. И сам был человеком строгих правил. Не терпел расхлябанности и приблизительности – ни в обществе, ни в литературе, ни в частных отношениях.

По его неизменному пиджаку с галстуком можно прочесть многое. Требуя уважения к себе, он галстуком ежеминутно обозначал норму. В его случае это была не официальная, а именно нормативная одежда.

Норма – вообще одно из центральных для Петра понятий. Мои права заканчиваются там,

где начинаются твои. Поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой. Никакого амикошонства, панибратства. Развязность может быть только краткосрочной и только как часть игры, в которую согласны играть оба, а не только один из двоих.

Поэтому Петр был человеком предсказуемым, то есть европейским, светским. Скандалов не устраивал, русским безудержем не обладал.

Вот это и были его политические взгляды: либеральные, то есть, с его точки зрения, нормальные.

Он и коллег, и приятелей ценил, прежде всего, за нормальность. В устах Петра я слышал это слово как высокую похвалу. Нормальный – это тот, с кем можно иметь дело, на кого положиться, кто не проврется в цифрах, в метафорах, в человеческих связях.

Жизнь в несколько провинциальной Праге он тоже считал нормой. Или заставлял себя так считать. Он вообще многое делал с усилием, подчинял себя плану, программе. Осуществлял свою политику.

Я подозреваю, что и себя он оценивал не как выдающегося человека, но как фигуру высочайшей нормы.

Но из этой же природной черты росла и та рассудочная производная, которая определяла его книги, манеру жить и общаться. Он не мог дружить, например, с хворающими или жалующимися на здоровье людьми.

Они выбивались из его эмоционально-психологических установок. Человек для него должен быть в строю постоянно. На этой почве у него было немало драматических эпизодов. Да и сам финал его, человека, высмеивавшего чужие болезни, слабости, безмозглость, был каким-то, прости Господи, ответом небес. А не смейся.

Высшим для него делом в жизни и главным инструментом в руках было писательство. Если умеешь писать, то и знания не особенно нужны.

У него долго не было своей темы. Он был готов писать обо всем – о новых книгах, о кино, о путешествиях, о городах, обо всем, за что зацепится взгляд. Писали они с Александром Генисом легко, остроумно, изображая, что пришли к теме без подготовки и рассуждают сходу.

Взглянуть и отыскать смешное, запоминающееся, яркое, увидеть сцепление вещей в пространстве и во времени, – Вайль и Генис породили многое в сегодняшней эссеистике.

Постепенно каждый из них начал искать свое. Распутье у Вайля оказалось плодотворным – большие, продуманные книги "Гений места", "Карта родины", "Стихи про меня".

В последние годы среди написанного и наезженного стала у него пробиваться итальянская тема. Петр давно ее выгуливал, и, как все прочее, она была осознанной и расчисленной. Он и в "Гении места" искал свою Италию, даже придумал себе кумира – художника Карпаччо, живописного хроникера Венеции. Я помню, что усомнился в его искренности: по-моему, говорю, Вы просто хотите чем-то отличаться от других. Желаете открыть забытого публикой гения. Ну, какой Карпаччо? Положите рядом Беллини, он на голову выше. Петр был задет моей бестактностью и сказал почти все, что обо мне думает.

Но даже если я был неправ эстетически, "итальянская политика" Вайля была бы невозможна без вот таких "новых" фигур, вводимых им в оборот. "Концепции нет", – сказал он однажды осуждающе по поводу легкого и остроумного спектакля, который мы видели вместе. Без концепции он насладиться не мог. Не оттого ли, что понимание искусства он привык облекать в рецензию, отзыв, эссе, – а какое эссе без литературного хода?

К радио у Вайля было совершенно прагматическое отношение. Это была функция, с помощью которой доносят свои мысли до адресата. Адресатом же выбирался не какой-то абстрактный слушатель, а все тот же читатель. В истории эмиграции Радио Свобода сыграло спасительную роль – оно моментально доставляло через железный занавес слова писателей, историков, мемуаристов, героев сегодняшнего дня. И эмиграция говорила с родиной 24 часа в сутки поверх барьеров. Программа, которую поначалу вел Петр Вайль из Нью-Йорка, называлась именно так – "Поверх барьеров".

И когда некоторые говорят: ну, радио, это же не высокое искусство, – я никак не могу согласиться. Вайль видел себя в блестящем ряду: Галич, Виктор Некрасов, Сергей Довлатов, Борис Парамонов, Андрей Синявский. Встать в такой ряд – честь.

Как и многих других, радио учило Вайля писать внятно, доказательно, просто. По радио нельзя выступать кучеряво и витиевато. Ум Вайля пропустил через себя драматургические уроки Довлатова. Но радио для него было только функцией главного: писательства.

И хотя Петр отлично знал себе цену, его задевало, что эту цену не желает объявить ни одна инстанция. Не то чтобы он так уж нуждался в литературных премиях, но ситуация, когда тиражи его книг допечатываются ежегодно и числятся безусловной классикой, а ни одно российское жюри на протяжении двадцати лет не присуждает ему ничего, такая ситуация была странной. Премированы за эти годы были уже все и всех калибров – киты, сомы, щуки, плотва, но не Вайль. По общепринятым нормам это был непорядок. Ни слова по этому поводу Петр ни разу при мне не произнес, а мы разговаривали с ним каждый день четырнадцать лет подряд. Но всегда ли нужны слова?

Он был лучшим начальником в моей жизни – взвешенным, остроумным, лапидарным. Легкой ухмылкой отменявшим весь гной производственного конфликта.

Я до сих пор примеряю: а что он сказал бы в данной ситуации? И если бы меня как Николая Федорова спросили, какую из ушедших теней стоило бы воскресить, я, не колеблясь, ответил бы: Петра Вайля, политика.

Выступления Петра Вайля разных лет – в программе "Мифы и репутации".