Иван Толстой: Мне нравится, когда культурное явление можно обозначить одним словом. Ходасевич. Цой. Довлатов. Нужны ли пояснения? Вайль. Генис. Коротко и ясно.
Я познакомился с Александром Генисом больше 20 лет назад - по телефону. Он был в Нью-Йорке, я – в Париже. Я попросил его написать статью для одного журнала, которым занимался в ту пору. Генис выслушал меня и коротко сказал: «Хорошо, я напишу». Мне даже показалось, что слегка отбрил.
Прошло четыре дня, и я получил из Америки большой желтый конверт. Уверенный, что это какие-то соображения и согласования, я уставился на готовую статью страниц на восемь – на заданную тему. Два дня конверт шел через океан, значит Генис сел писать этот текст немедленно. Я редко бывал так посрамлен в профессиональном плане. Сразу – для незнакомого человека – куда-то в Париж – без копейки гонорара. Хочу напомнить, что это самое начало 90-х, и печататься в эмиграции никто не хотел: свои страницы предлагали все российские журналы и издательства.
Этот урок обязательности, динамизма и профессиональности я не забуду никогда. Нужно ли добавлять, что статья была написана блестяще, по-генисовски?
Если бы мне тогда сказали, что очень скоро я окажусь редактором Александра Александровича, я бы громко рассмеялся. Но в 1995-м так и случилось. Меня взяли на Радио Свобода, и Генис стал присылать мне свои программы. За 18 лет, прошедших с тех пор, не было ни одного случая (подчеркиваю: ни одного), чтобы его передача не пошла в эфир. То есть, кажется, один случай был, но Генис не имеет к нему никакого отношения: какие-то случились технические проблемы на пражской стороне.
11-го февраля Александру Генису исполняется 60. Я пригласил людей, читающих, слушающих и жующих с Генисом, рассказать, что они думают о юбиляре.
Борис Парамонов: Что больше всего мне понравилось в Генисе с первых же дней нашего знакомства – он, приехав в Америку еще вполне молодым человеком 24-лет, сразу же отказался от американской карьеры, не сделал для этого никаких шагов. А ведь мог бы. Ему самая стать была идти в американской университет или колледж и приобрести там ходовую специальность. Ведь жена его сразу же хорошо устроилась в Америке, и отец очень хорошо стал зарабатывать – совместно они вполне могли бы обеспечить Саше несколько лет перспективной учебы. А человек он всячески способный и умеет научиться всему. Очень был прагматичный вариант – но Генис на это не пошел. Он эмигрировал не для того, чтобы раствориться на американском рынке труда, а для того, чтобы заниматься русской литературой – для того, чтобы писать ее.
Поверьте мне, это было очень необычное решение для советского эмигранта. Я знаю многих людей, которые в СССР считались литераторами, но приехав в США, сразу же вспоминали, что у них есть советский диплом, вполне пригодный для устройства на новом месте – какой-нибудь инженерно-технический. Однажды в Советском Союзе объявилась некая литературная группа, в числе которой были Пригов и Евгений Козловский, автор нашумевшей тогда повести «Красная площадь». И был у них еще один член, представленный как кандидат химических наук по внелитературной специальности, и рассказ, им в тот сборник данный, был вполне литературен. Я помню его фамилию, но не буду называть ее, ни к чему. Известно было, что этот человек эмигрировал, но на ниве отечественной словесности, в обстановке полной свободы эмигрантского слова, так и не объявился. Не сомневаюсь, что он в Америке успешно химичит.
Генис не такой. Он писатель, прежде всего и главным образом, пар эксселянс, как говорили наши, понимавшие по-французски, предки. Он приехал в Америку, чтобы писать на свободе, делать то, что ему не дали бы делать свободно на родине. Впрочем, думаю, что при такой стопроцентной литературоцентричности, при такой одержимости литературой, он и там сделался бы литератором, скорее всего, литературным критиком, - но каковы были соответствующие перспективы? Вполне мизерные. Перебивался бы из кулька в рогожку, печатал бы одну-две статейки за год, зацензурованные уже заранее. Ну пробился бы из Риги в столичные журналы – и всё. Столицы тоже ведь не шибко литературу поощряли.
И тут еще одно обстоятельство было, толкнувшее Гениса на эмиграцию: муза дальних странствий. В совке он, может быть, и печатался бы через пень-колоду, но выездным стал бы вряд ли. Ну, разве в Болгарию бы разок пустили. А здесь ему открылись все горизонты. Забавная была деталь в его раннеэмигрантском житье: его жена Ира устроилась на работу в авиакомпанию «ПанАм», в которой служащим давали одну забавную льготу: по выходным дням, коли найдутся места на том или ином рейсе, бесплатно летать за границу, причем вместе с членами семьи. Казалось бы, что увидишь за день, когда к вечеру уже обратно надо? Но Генис ухватился за эту возможность и, сам еще не заработав в Америке ни цента, успел побывать во многих странах.
Это очень важное обстоятельство, которое я хочу зафиксировать во что бы то ни стало: один из бесспорных и высоких талантов Гениса – умение писать путевые очерки. А для этого нужно не только перо – нужен, прежде всего, глаз, умение видеть, способность в чужеземной жизни найти определяющую черту, из которой сделать некую выразительную метафору этого чужеземья. На мой взгляд, у Гениса в этом жанре есть только один равновесный соперник – Илья Эренбург в его книге «Виза времени» (путевые очерки Европы 20-х годов). Это моя любимая книга у Эренбурга. И с полной ответственностью говорю: Генис пишет не хуже, чем Эренбург в этой книге. И еще одно: Эренбург скептик и насмешник, а Генис говорит, что побывал в девяноста, кажется, странах, - и все ему понравились.
Не могу не вспомнить одного личного обстоятельства. Генис весной 10-го года застрял в Париже из-за извержения исландского вулкана с каким-то непроизносимым названием, что привело к загрязнению авиапространства и невозможности летать. И в те же дни случилась экокатастрофа в штате Луизиана – взрыв на нефтеприисках компании «Бритиш Петролеум». Я тогда написал стишок и послал его Саше в Париж, где советовал ему во избежание авиазадержек сделаться птицей. Приведу две последние строфы:
И ты не забывай углы медвежьи,
Луга, лианы,
И птицей прилетай на побережье
Луизианы.
Измазаться британским петролеем
Там шанс обоим,
Но мы с тобой авось не околеем
И грязь отмоем.
Вторая писательская ипостась Гениса – литературная критика, конечно. Тут только одной фразы достаточно: я не знаю ни одного примера ошибочности его литературных суждений.
И, опять же, манера письма, стиль. Читать Гениса – редкое наслаждение. Вы, что называется, ловите кайф. Генис – мастер слова. Причем, сказал бы я, поэтического слова. Впрочем, известно, что художественно организованное слово характеризует не только поэзию, но и прозу – хорошую прозу, естественно. Я бы сказал еще так: чтобы получить адекватное представление о Генисе и его стиле, его надо читать постоянно, то есть в пределе заучивать наизусть, что мы и делаем с полюбившимися нам стихами. Генис существует в моменте чтения. Как фейерверк в моменте взрыва. Остается память о чем-то необыкновенно красивом.
Я уверен, что мой друг Саша Генис многое мог бы рассказать о фейерверках, причем даже не в плане эстетики, а о технике этого мастерства. Он знает всё, и, как я ему часто говорил, много лишнего. Например, что такое дроболитная башня. Или лента Мёбиуса. А еще он очень начитан в античной литературе – больше меня точно. И вдруг мы узнаем, что он провел месяц в буддийском монастыре или что он изучал китайскую каллиграфию. И тут открывается еще одна обаятельная его черта: он подросток, любознательный, подающий родителям и учителям надежды подросток. Главное же в том, что подросток подрос, вырос – и оправдал надежды.
Иван Толстой: Слово постоянному соавтору Александра Гениса Соломону Волкову.
Соломон Волков: С Сашей Генисом нас связывают долгие годы совместной работы, отдыха, труда, веселья, каких-то переживаний, и я хотел сказать несколько слов о нем как о друге, радиожурналисте и как о писателе. Причем, отмечу, что это аспекты взаимосвязанные, они перетекают один в другой. Познакомился я с Генисом как с «Вайлем и Генисом», и произошло это в 1977 году, когда они оба приехали в Нью-Йорк, а я здесь появился на год с чем-то раньше. И должен сказать, что из них из двух с Вайлем общаться было гораздо проще, потому что Саша тогда, по молодости лет, мог быть чрезвычайно агрессивным и довольно-таки бестактным. Я, должен заметить, человек злопамятный, и некоторые обидные вещи, которые я тогда услышал от Саши, помню до сих пор.
А с 1995 года, то есть идет тому 18-й год, мы с ним сотрудничаем на Радиостанции Свобода. Причем скажу, что до Гениса у меня было два других собеседника. Одним был Довлатов, а другим был уже упомянутый Вайль. И из этой троицы - Довлатов, Вайль и Генис - я отдаю предпочтение Генису. И скажу, почему. Довлатов мог абсолютно замучить человека. Причем, ведь это Довлатов меня буквально притащил на Радио Свобода, но с ним вместе готовиться к передаче было чистое мучение, потому что он начинал копаться в деталях, нервничать, и из-за этого начинал нервничать и я.
С Вайлем было все по-другому, он был то, что называется strictly business - радийное общение было подчеркнуто деловым, и это тоже могло действовать у микрофона расхолаживающим образом, потому что мой жанр выступления на Радио Свобода - это диалог, беседа, и нужен был мне собеседник, который бы разговаривал со мной заинтересованно, легко, весело и не действуя мне на нервы. И вот Генис оказался таким идеальным собеседником. Это - что касается меня.
Но я должен заметить, что Генис стал настоящим творческим лидером Американского бюро Радио Свобода. Передача «Американский час» - это его создание и, по-моему, это блистательный плод его ума, его таланта, его энергии и его умения выбирать собеседников, в частности. И именно поэтому из всех людей, с которыми мне довелось общаться на Радио Свобода, Сашу Гениса я ставлю до сих пор на первое место. Причем, в его деятельности лидера Американского бюро проявилась его творческая гибкость, мне кажется, и гибкость человеческая: он не остался таким, каким он был в молодости, когда он мог быть и агрессивным, и догматичным, а превратился в личность, откликающуюся на человеческие, профессиональные, творческие запросы сотрудников. И на сегодняшний момент в Нью-Йорке, пожалуй, чаще всего, теснее всего я общаюсь именно с Генисом, чаще и теснее, чем с кем бы то ни было другим.
Теперь о Генисе как о медийной личности. Потому что в моем представлении он – яркая, незаурядная медийная личность. Он не администратор радийный, есть и такой тип руководителя, и я знал таких людей, и в этом смысле, скажем, покойные Юра Гендлер и Петя Вайль были, может быть, в большей степени талантливыми администраторами, а Генис - исключительно творческая фигура. И в его деятельности, связанной с радио, с его позицией как колумниста, я хочу отметить одну очень важную вещь – неизменно высокое качество его работ. Это очень трудно. Генис очень плодовит как колумнист, как радиожурналист. Теперь особенно, когда все это можно прочесть на интернете, ты видишь, насколько это последовательно, из года в год высочайшее качество. Это очень редкая вещь, и здесь он тоже один из лидеров.
И, наконец, Генис как писатель. Все мы знаем, что он начинал с Вайлем в качестве соавтора, и эта пара дала ряд блестящих и занявших свое место в истории новейшей русской культуры книг. Все знают и помнят их книги «Шестидесятые» или «Русская кухня в изгнании», а я бы еще подчеркнул одну книжку, которая мне лично очень дорога, - это «Потерянный рай», их книжка об эмиграции, сейчас о ней не так часто вспоминают. Я считаю, что в ней были высказаны очень важные соображения, и, как всегда у этих соавторов, в блестящей форме.
А что касается книг Гениса, написанных им уже вне этого легендарного на сегодняшний день творческого содружества, то я бы выделил его «Американскую азбуку», о которой когда-то я отозвался в этой серии зарисовок из американской жизни как о яйцах Фаберже и, помнится, Саше это понравилось. Но это - чистая правда. И, конечно, «Довлатов и окрестности», первая и лучшая книга о Довлатове, которую, если человек хочет войти в мир Довлатова, я всячески рекомендую. Из последних его книг мне особенно по душе «Фантики», потому что в ней ярко проявился дар Гениса-популяризатора, а это как раз мне очень близкая вещь. Его умение говорить совершенно новые вещи, говорить их в афористической форме и, в то же время, не отпугивать читателя, сделать как бы шаг навстречу аудитории с тем, чтобы она, эта аудитория, сделала бы два шага по направлению к тебе, это тоже очень редкое качество. О нем, как о писателе, хорошо сказали когда-то такие крупные фигуры как Михаил Эпштейн, Татьяна Толстая или Сергей Костырко, так что тут мне мало что можно добавить.
А я в заключение повторю слова одного русского классика, которые он сказал о другом человеке, что «он у нас оригинален, ибо мыслит». Это, по-моему, прекрасное было бы определение, что касается Саши Гениса.
Что касается наших с ним личных отношений, то среди десятков книг Гениса, подаренных им мне и надписанных, мне особенно нравится одна: «Соломону и Марианне от вечного союзника. Саша Генис». Так он надписал свою книгу «Иван Петрович умер».
Иван Толстой: Соломон, как можно вести музыкальные передачи с человеком, который ничего не понимает в музыке?
Соломон Волков: Он прекрасно знает и понимает музыку, и с ним разговаривать о музыке одно удовольствие! И должен сказать, что общение с ним даже повлияло в какой-то степени на мои музыкальные склонности, потому что он - фанатик Дебюсси. Мне Дебюсси никогда особенно не нравился. Вот на протяжении всех этих лет, общаясь с ним и разговаривая, я постепенно поддался, вошел в этот круг людей, которые ценят и любят Дебюсси. Потому что это дело вкуса. Меня с детства Дебюсси особенно никогда не привлекал, а Саша меня буквально заставил этого великого композитора полюбить и оценить по-настоящему.
Иван Толстой: Одна из самых известных книг юбиляра – «Довлатов и окрестности». Она хорошо знакома не только читателям, но и слушателям Свободы. Большой цикл «Довлатов и окрестности» - два десятка программ - звучал на наших волнах в конце 90-х. Но еще раньше в пражской редакции была записана часовая передача «Довлатов в Америке: К пятой годовщине смерти». Ее авторами были Александр Генис и Петр Вайль. С тех пор передача никогда не повторялась. Я хочу познакомить вас с небольшим фрагментом. 25 августа 1995 года. У микрофона Александр Генис.
Александр Генис: Сергей Довлатов умер пять лет назад. Казалось бы, это достаточный срок, чтобы затянулась прореха. Но что-то из этого ничего не выходит. Похоже, что эта смерть всегда будет ощущаться безвременной и потому трагичной. Сергей Довлатов в сознании читателей занял то же место, что Высоцкий и Венедикт Ерофеев. Это писатели, которые не успели сделать все, что могли, писатели, трагически рано ушедшие из жизни. И Сергей Довлатов, который несколько дней не дожил до своего 49 дня рождения, очень многого не успел и, в первую очередь, не успел вкусить той славы, которая пришла к нему очень поздно. Ведь писателем, в сущности, Сергей Довлатов стал в Америке.
По мрачной национальной традиции смерть писателя в России становится как бы катализатором для его славы. После смерти писатель стразу становится куда более знаменитым, чем при жизни, и это какая-то наша специфическая российская особенность. Я разговаривал как-то с американским редактором Довлатова в журнале «Нью-Йоркер», и она мне сказала, что на Западе не любят мертвых писателей. Писатель умер, появились другие писатели, это уже ушло, он уже как бы проиграл. Но в России слава начинается именно со смерти и, во всяком случае, смерть Довлатова стала той отправной точкой, с которой началась большая, грандиозная слава Сергея.
Петр Вайль: Но вот интересно, что он как-то переместился, я бы сказал, из небытия в небытие. То есть был он где-то за океаном, существовал в качестве голоса, потом вдруг материализовался книгами, то есть листами бумаги, а сам, живой Довлатов, так в Россию и не попал. И это ужасное чувство, которое меня не покидает по сей день. Пять лет прошло, и каждый раз, когда я открываю его книгу или вижу просто эту книгу на своей полке, я думаю о том, как мало он не дожил до той действительно всенародной, всероссийской любви, которой он сейчас окружен, окружено его имя.
Александр Генис: Каждый раз, когда я вижу новую, выходящую книгу Сергея, мне хочется ему рассказать. Мне даже часто снится, что я ему рассказываю: вот, посмотри, что происходит!
Петр Вайль: А помните, как он мечтал (он же умер накануне своего 49-летия) и как-то с опаской спрашивал: «А интересно, 50-летие мое как-нибудь отметят?» Можно себе представить, как бы отметили 50-летие!
Александр Генис: Более того, Сергей действительно готовился к этому юбилею, он ведь приготовил сборник своих рассказов - избранное - свою хрестоматию, которую хотел назвать «Рассказы». Помните, мы еще смеялись и говорили, что сборник с названием «Рассказы» можно издавать только после смерти?
Петр Вайль: И он его называл «посмертный». Хорошие были шутки. Все это относится к 2-3 недельному сроку до его смерти.
Александр Генис: Что-то, конечно, не так в писателе, который умирает посередине своего творческого пути, и теперь мне кажется, что Довлатов успел бы стать другим, потому что сейчас, когда литературная ситуация в России кажется такой запутанной, такой мутной, ясный и чистый стиль Довлатова, его веселые, грустные и простые рассказы это как раз то, чего не хватает в нашей литературе сегодня. И Довлатов мог бы стать первым автором, который вернул бы нашу литературу к ее читателям, вернул, я бы сказал, достоинство простого и ясного письма.
Петр Вайль: Я хотел бы тут возразить против сослагательного наклонения. Он это и сделал, по-моему. Да, он это сам не увидел и не застал, но книжки его это сделали. Это поразительное явление, когда в любви к Довлатову признаются буквально, я это не придумываю, внук и дед. То есть читательская аудитория широчайшего диапазона. Я не говорю по социальным различиям, но по возрастным, что бывает гораздо реже.
Александр Генис: Дело в том, что Довлатов достиг того, к чему всегда стремился - он хотел быть массовой литературой и стал ею. Довлатов - это по-настоящему массовая литература, потому что он универсален и читают его все, это именно то, к чему он стремился. Он терпеть не мог темной эзотерической, элитарной сложности. Литература должна быть для всех, такая же как литература Пушкина или, уже страшно сказать, Ильфа и Петрова, допустим.
Иван Толстой: Литературный портрет юбиляра. Я попросил нарисовать этот портрет писателя Дмитрия Быкова.
Дмитрий Быков: С моей точки зрения, Генис - один из очень немногих людей, который продолжает откликаться непосредственно как критик на русскую литературу на всем ее протяжении. О классике он пишет, как современник русского 19-го века, полемизируя, останавливаясь на своих согласиях, несогласиях, предельно субъективно. О литературе ХХ века - как будто это живое, частное и домашнее его дело, тем более, что с большинством крупных творцов 70-х, 80-х, 90-х он лично выпивал. С Генисом можно, разумеется, не соглашаться, но он один из очень немногих субъективных и живых читателей русской прозы и, кстати говоря, и поэзии тоже. Это делает литературу для него исключительно живым и актуальным, не академическим, какова она для одних, и не политическим, какова она для других, а именно фактом личной биографии. В этом смысле Генис, пожалуй, единственный, остальные относятся к литературе куда более официально, а для него это домашнее дело, без которого нельзя ни пообедать, ни пойти к другу, ни вывести собаку, и так далее.
Если говорить о генисовских текстах, которые для меня особенно важны и просто заполнили существенные лакуны в моем образовании, это «Американа». Это цикл заметок, написанных об Америке, и цикл его репортажей оттуда, печатающихся в «Новой газете». Потому что, скажем, Довлатов не кажется мне фигурой столь значительной. При этом «Довлатов и окрестности» для меня книга, скорее, не самая увлекательная, «Русскую кухню в изгнании» я высоко ценю - их с Вайлем творческий подвиг, но сам я не готовлю и не люблю это дело, хотя умею, если нужно. А вот «Американа» - это та Америка, добровольным адвокатом которой, если угодно, выступил Генис, потому что про Америку очень много врут и врут, как правило, злонамеренно. А настоящая Америка предстает в писаниях очень немногих авторов, живо ею интересующихся, - и здесь, конечно, Генис на первом месте.
Иван Толстой: Эффект долголетия, который Генис являет собою: он был моден и в эмиграции в конце 70-х годов, и в перестройку, и в 90-е годы, и в 2000-е, да и сейчас его книжки расходятся как горячие пирожки. Не подозрительно ли это для вас, с точки зрения успеха? Может, причина тому - такая легковесность, на потребу публике все это?
Дмитрий Быков: Во-первых, о долголетии можно будет говорить, когда Генису будет 95, и он опубликует роман. Насколько я знаю, абсолютный рекорд поставлен Леонидом Леоновым, который свою главную книгу издал в 95 лет и продолжал ее подчищать и править до момента верстки. Все-таки, еще 35 лет в запасе у Гениса есть. Да и какое долголетие в 60! Вспомним, какие прекрасные стихи писал в 70 Лосев, вспомним, если уж на то пошло, Тютчева и позднего Фета. Если говорить о наших современниках, то Искандер написал «Софичку», когда ему было 77. То есть о долголетии особенном говорить не приходится.
Что касается читательского спроса, то это, по-моему, только крайне бездарные, никем не востребованные и очень одинокие люди выдумали, что настоящая литература должна быть никому не нужна. Вот есть кружок из пяти ценителей, они ценят постановку одной запятой, стилистически совершенной, и готовы ее часами обсуждать. Генис пишет много, он живо откликается на современность, он востребованный автор, потому что он личный собеседник каждого. С ним можно, опять-таки, не соглашаться. Он вводит живую мысль, иногда он форсит, иногда он форсирует голос, и это тоже видно, но во всех случаях он старается не себя спозиционировать, а читателя разбудить. Вот это очень важно, что себе он уже все доказал, теперь он формирует собеседника идеального. И мне кажется, читатель на эту заботу откликается достаточно горячо. Ведь хорошо расходится книга, которая обращена к читателю, а не к себе и узкому кружку своих. В этом случае Генис - абсолютный альтруист в литературе, и нет ничего удивительного, что читатели его за это благодарят.
Иван Толстой: «Американа» вас убеждает как человека, который в Америке не жил. А вот убеждают ли вас книги Гениса о том, что вы знаете и сами, - например, «Шестидесятые»?
Дмитрий Быков: Да нет, я в Америке жил по несколько месяцев подряд, и никогда у меня не было с Генисом здесь разногласий. Наоборот, я замечаю его замечательную точность. Если собрать время, которое я в Америке провел за все это время, года полтора наберется, а с этим багажом уже можно о ней судить. Что касается непосредственно текстов о 60-х годах, здесь у меня с Генисом, как ни странно, гораздо больше расхождений, потому что у нас с Генисом разное отношение к Советскому Союзу и советскому опыту. Я считаю, что советское во многих отношениях предпочтительнее русского, и было прорывом из него, для Гениса это шаг назад по сравнению с русским.
Но как бы мы по-разному не смотрели на 60-е годы, мне все равно всегда чрезвычайно интересно прочитать, как этих людей воспринимали младшие современники. Ведь младший современник почти всегда завистлив, как-то болезненно и зло приметлив, несколько ревнует, а Генис - это очень доброжелательный читатель, и то, как он воспринимал Аксенова, и то, как он воспринимал Лимонова, которого он на 10 лет младше, и то, как он воспринимает Солженицына, это, по-моему, всегда очень полезный опыт чисто эстетической критики и большого подросткового доброжелательства, которое он в полной мере сохранил.
Иван Толстой: Вы преподаете в школе - и преподаете литературу, если я не путаю?
Дмитрий Быков: Литературу и иногда русский.
Иван Толстой: Что вы скажете по поводу «Родной речи»? Книга, которая рекомендована Министерством просвещения, а, с другой стороны, очень многими людьми отрицается, даже теми, которые посмеиваются, ее читая (посмеиваются от удовольствия)? А вы насколько совпадаете с ней в своем видении и своем преподавании?
Дмитрий Быков: В своем преподавании я на нее ссылаюсь крайне редко, поскольку это как раз случай, который меня, как правило, слишком волнует самого, чтобы ссылаться на чьи-то другие мнения. Я охотно рекомендую школьникам «Родную речь», потому что это сборник замечательных эссе, уже действительно будящих мысль, как было сказано, и в этом смысле она, конечно, не может рассматриваться как учебник. Как учебник гораздо предпочтительнее двухтомник Игоря Сухих, другого ленинградского автора, который значительно методологичнее, который понятнее излагает. Но если школьник для того, чтобы подготовиться к экзаменам, прочтет Вайля и Гениса, где в систематизированном и кратком виде набредет на пересказ основных точек зрения и на собственную, всегда очень остроумную, авторскую позицию, я всегда это буду приветствовать. И из всех самодеятельных учебников, скажем так, учебников не классных, этот - наиболее демократичен. И, конечно, многие формулировки Вайля и Гениса запоминаются. Я до сих пор считаю, что из того, что написано про советскую литературу, в частности, про 70-е годы, про Солженицына, про «Раковый корпус», Вайль и Генис – лучшие, они подошли правильнее всего, они очень правильно поняли и почувствовали Лимонова. Интересно чрезвычайно читать все то, что у них в этом учебнике есть о контекстах 60-70-х годов, которые они, как молодая советская интеллигенция, очень хорошо знали и в этом воспитаны. Я помню атмосферу разговоров этих. И, конечно, литературоцентризм их мировоззрения сам по себе очень обаятелен. Мне все географические заметки Вайля, царствие ему небесное, всегда казались некоторым отступлением, чуть ли не предательством литературы. География неинтересна, путешествия неинтересны, травелоги писать скучно. Вообще архитектура пресна и кухня пресна, интересна только литература. Вот надо уметь это чувствовать и понимать, потому что литература - единственное, что остается. И вот мне кажется, что Генис это понимает лучше, приятно, что он литературе не изменил ни с политикой, ни с кулинарией, ни, тем более, с архитектурой.
Иван Толстой: И последний вопрос: если бы вам довелось заказать Генису обед к вашему приезду, что бы вы заказали, какое было бы ваше меню?
Дмитрий Быков: Я даже гипотетически не могу себе представить такую ситуацию и, чтобы не отвлекать его от главного, я бы предпочел с ним пойти в любой фастфуд и там толком поговорить о прозе.
Иван Толстой: С конца 80-х годов в нью-йоркском бюро Свободы работает писательница Марина Ефимова.
Марина Ефимова: Мое знакомство с Александром Генисом состоялось страшно сказать сколько лет назад, в первые годы эмиграции. В один из приездов в Нью-Йорк нас познакомил Сергей Довлатов - в редакции теперь уже легендарной газеты «Новый американец». В помещении редакции толпился народ, и все громко разговаривали, кроме двоих, которые работали. Сергей сказал: «Это – Петя Вайль и Саша Генис. – Верстают очередной номер. Скоро закончат, и мы сходим на ланч».
В комнату, где работали Вайль и Генис, дверь была открыта настежь, однако при любой попытке кого-нибудь из сотрудников зайти с разговорами, оттуда раздавался короткий, выразительный мат Вайля. (Саша, кстати сказать, не ругается). Из соседней комнаты я наблюдала работу этих двоих, не в силах оторваться. Я думаю, так работают на подводной лодке: умело, ловко, не торопясь, но и не останавливаясь; командой, но не мешая друг другу. Они вырезали, клеили, что-то дописывали и тут же отдавали на допечатку Лене Довлатовой (третьему человеку, который в тот день работал). Мне потом казалось, что если бы, кроме самого Сергея, только эти трое работали в газете, её судьба была бы другой.
А на ланче (и потом на многих других ланчах, обедах, ужинах и пикниках) я познакомилась с иным Сашей Генисом – разговорчивым, дружелюбным, рыцарски щедрым (даме платить не разрешалось – даже когда его зарплата была близка к пособию для бедных) и всегда полным любопытства к стране, в которую его занесла жизнь. Он оказался эрудитом, но без высокомерия; человеком со своим (часто парадоксальным) восприятием искусства, но с интересом к чужому мнению. Работать с Сашей – большая удача, отдыхать – большое удовольствие. Уже после недолгого знакомства я поняла его принцип: работать так хорошо и так быстро, чтобы эта работа не мешала жизни: путешествиям, вечеринкам, знакомствам, отношениям, размышлениям и творчеству. Саша – один из самых любознательных людей, которых я встречала. Именно поэтому он так много узнал об Америке и потом так много рассказал о ней русским слушателям.
Чем бы ни закончилась история Русской службы Радио Свобода, Саша Генис уже вписал в нее свою интеллигентную и яркую страницу.
Иван Толстой: Еще одно писательское мнение. Татьяна Толстая.
Татьяна Толстая: Саша - явление удивительное. Я за свою вполне долгую жизнь, пожалуй, не встречала человека, с которым так легко и удобно было бы дружить, не навязываясь, не залезая друг другу ни в душу, одновременно душой общаясь, ни в жизнь, ни в расписание жизни, ни во что. Поразительно удобно дружить с человеком, который живет за 8 тысяч километров от тебя. Мы встречаемся два-три раза в год, когда я приезжаю в Америку, и очень редко - когда он приезжает сюда, он гораздо более занят в Москве, и еще реже - на какой-то третьей территории.
Например, как договариваешься с Генисом встрече? Через полгода, без четверти три в аэропорту Ираклиона, у стойки справа, ближе к запасному входу, сбоку, там, где туалеты. О’кей, ты записываешь себе это в записную книжечку и можешь быть спокоен, что что бы ни случилось, но такого-то числа без четверти три на этом месте будет стоять Саша. И Ирка, конечно, будет стоять с чемоданом, она будет беречь чемодан, пока он ходит и смотрит вокруг. Он никуда не уйдет, он всегда приедет, он надежный человек в этом смысле. И в этом есть какое-то волшебство, потому что ни на что в жизни положиться нельзя, а тут - можно. И он всегда будет веселый, только что увидевшей что-то особенно интересное. Он будет знать все, что можно знать об этом незнакомом месте. Он прочитал в книге, он выяснил, он сопоставил, и сейчас он с жадным любопытством будет это место осматривать. И хотя ты это место знаешь, как облупленное, и хотя тебе кажется, что в этом месте ничего интересного больше нет, но, видя вот эту детскую чудесную свежесть, которая исходит от твоего приятеля, ты как бы сам молодеешь. Вот он мне мое привычное место отдыха в Греции в свое время необычайно освежил.
Иван Толстой: Александр Генис известен как человек, пишущий о еде, пишущий о застолье. А вам случалось быть у него за столом?
Татьяна Толстая: Не то слово. Опять-таки, если я собираюсь в Нью-Йорк, я сообщаю об этом Саше и получаю от него предложение в такой-то день съесть вот это, в такой-то день пойти туда-то и попробовать то-то. И, как правило, это обязательно одна трапеза у него дома, которую он продумывает заранее, а делает вид, что не продумывает, потому что, по-видимому, тут у него скорость принятия решений необыкновенна. Обычно это невероятно сбалансированная еда, то есть при огромном разнообразии того, что он готовит, и готовит сам, это никогда не чудовищное сытное застолье, когда ты видишь массу всего и хочешь все сесть, и глупо обжираешься, и потом лежишь кверху пузом и не знаешь, зачем все это было. Нет, это все сбалансировано, ты получишь и закуски такие-то, и такой-то супчик, и жаркое, и, может быть, даже еще какой-то мини-десерт, потому что десерт я не ем, он тоже не ест, но, мало ли, на всякий случай попробуешь какую-то загогулину.
Однажды, когда я была у него в гостях, мы ни к чему не приготовились, он говорит: «Решим в последний момент». И действительно, в последний момент завернули в магазин, и он взял какую-то рыбу, мне неизвестную. Он сам сказал, что эту рыбу тоже не знает, сейчас что-нибудь из нее сделает. И вот я в некотором ужасе наблюдала, как он ее готовит, незнакомую. Больше всего меня потрясло, как у него летали руки над сковородкой и как он солил эту рыбу. С моей точки зрения он ее пересолил, когда махал над ней солью, я прямо видела, как сыпется соль у него из рук. Я панически боюсь готовить рыбу, потому что у меня получается не рыба, а каша, если я берусь солить, то у меня все пересолено, и я подумала: о, боже, он погубил этот продукт! Ничего подобного. Она, как у настоящих шеф-поваров, была той степени солености, которая отвечала организму, рыбе, другим каким-то параметрам в себе. Я этого никогда не забуду, потому что я была поражена. Он ничего не знал о ней, но он как хороший пианист - сел за инструмент, пошевелил пальцами, и потекла музыка роскошная. Потому что он знает клавиши, понимает, что это рояль, даже если он никогда за этим инструментом не сидел. Это такой высочайший профессионализм. Вот поразительная вещь в этом смысле.
И надо сказать, что грамотный подбор выпивки под всякую еду, это тоже высший пилотаж. Кроме того, знание разных прекрасных местечек, где можно поесть и обязательное хождение туда. Они мне все запомнились.
Иван Толстой: Уже даже не очень понятно, в первую очередь или не в первую очередь Генис – литератор. А что вы о нем думаете как о писателе?
Татьяна Толстая: Я в свое время писала об этом. Мне кажется, что ему надо больше писать вранья. То есть я хочу сказать, что он склонен к эссеизму и размышлению, потому что он - профессионал в этом вопросе, и он словно боится отойти и щедро, метафорически наврать о себе, о своей жизни. То есть он проявляет какую-то деликатность в этом вопросе, которая вредит художественности, как известно. Здесь нужен внутренний отрыв. Вот мне кажется, он боится сделать этот шаг, а получается это у него замечательно. Он писал какие-то воспоминания о своей жизни, и когда это было о нем, это было самое интересное. Но работа, наверное, выходит на первый план и не позволяет, когда ты работаешь для журналов, для радио, вылезать со своими воспоминаниями почем зря. Ты пишешь о каком-то предмете, делаешь различные циклы программ.
Но вот этого бы хотелось, потому что его устные рассказы совершенно замечательные, и я бы хотела, чтобы он шел в сторону.
С ним тоже необычайно легко работать. Мы делали цикл программ - 12 любимых произведений ХХ века. Мы за 5 минут буквально составили список своих любимых произведений, сели, подумали и написали все эти 12 разговоров. Еще одна область общения с ним, в которой было легко, удобно, профессионально, и я очень рада, что у нас совпали вкусы, почти все.
Иван Толстой: Ваша фраза при поднятии рюмки в его адрес?
Татьяна Толстая: Со свиданьицем!
Иван Толстой: Еще один постоянный участник программа Александра Гениса «Американский час» - кинорежиссер Андрей Загданский. Перед тем как поговорить о юбиляре, он прислал мне сделанную им в Италии фотографию Гениса.
Андрей Загданский: Саша Генис - известный русский писатель, с которым обстоятельства жизни свели меня довольно близко и мы дружим вот уже многие годы. И желая поздравить его с его, между прочим, круглой датой, я выбрал для этого совершенно специальную, отдельную фотографию, которая занимает отдельное место в моих мемуарах о Генисе. Что вы видите на снимке, Иван?
Иван Толстой: Я вижу три вещи: рюмку, Гениса и колбасу.
Андрей Загданский: Абсолютно правильно, начало замечательное. Но это не просто Генис и колбаса, не просто рюмка. За всем этим есть определенная история, которая очень точно характеризует Александра Гениса.
Я сделал эту фотографию в Падуе. В тот день мы приехали поездом из Венеции, ранним утренним поездом, с очень робкой надеждой попасть в Капеллу Скровеньи, расписанную Джотто. Вы, конечно, знаете, что умные люди утверждают, что с этого времени началась эпоха Возрождения. И у нас была очень робкая надежда попасть и увидеть Джотто в тот день. И нам повезло, мы купили билеты, но на самую последнюю сессию. Туда пускают группами. Мы купили билеты, по-моему, на 9 часов вечера. И нам оставалось убить ни больше, ни меньше, чем 10 часов. И под руководством писателя Александра Гениса мы отправились на базар. На базаре мы разделили наши усилия, я стоял в очередь в бар, а Саша ходил по базару и покупал небольшие дегустационные порции колбасы и ветчины, чтобы мы побольше смогли попробовать и съесть. И вот снимок сделан в это время.
Мы тогда еще курили, в баре тогда еще курить не запретили. Мы сидели, Саша приносил все время новую колбасу, я покупал все время очередную порцию вина в маленьких итальянских детских стаканчиках, и мы говорили о Джотто, о Гарибальди, об Италии Средневековья, о фильмах Висконти и восхищались салями и пили вино. Мало кто умеет так соединить в одной мысли высокую культуру и съедобный мир, как Саша Генис. И то, и другое – его стихия. И различие между этими двумя мирами существует только для людей с меньшей жаждой жизни и меньшей жаждой познания. Саша не просто ест колбасу и не просто пьет вино, Саша на этом снимке ждет встречи с Джотто. Если угодно, он предвкушает эту встречу, отчего и вино хмельнее, и колбаса вкуснее. Вот отчего я выбрал эту фотографию сегодня.
Я благодарен писателю Александру Генису за совместно съеденное, выпитое, увиденное, обсужденное и оспоренное. А также за блестящие книги, эссе и статьи, которые он написал, а я имел возможность прочесть. И я надеюсь, что мы будем продолжать еще много лет есть, пить и обсуждать съеденное, выпитое, увиденное и прочитанное, и Саша будет продолжать писать талантливо, как всегда. Будь здоров Александр Генис, многая тебе лета!
И еще у меня постскриптум. После встречи с Джотто мы, абсолютно потрясенные, без единого слова сели в поезд и ехали в Венецию, где мы жили тогда. С друзьями, как известно, очень хорошо и помолчать.
Иван Толстой: Вот о виденном еще Андрей я вас хотел спросить. Как вы разговариваете с Генисом? Вы - профессионал в кино, а Генис - непрофессионал в нем. Что для вас эти беседы, насколько вы можете оценить Гениса-киномана?
Андрей Загданский: Киномания Гениса носит несколько иной характер, чем мой. Есть вещи, которые, я знаю, он никогда не пойдет смотреть. Саша любит то, где придумано, где найдено какое-то блестящее формальное решение. Саша любит то, что стимулирует его мысль, что заставляет его думать, ворошить свою чудовищную, страшную эрудицию, свой культурный багаж. Он любит находить соединения, строить мосты, маленькие и большие связи кино с литературой, кино с живописью, кино с музыкой. И вот когда возникают эти связи, когда они стимулируют его, Саше нравится фильм. У меня совершенно другое. Мне нравится то, что меня удивляет, где я эмоционально взволнован, там, где я забываю себя, где я смотрю на экран и не помню, что это я смотрю, когда я перенесен в это время, в это мгновение, в эту историю, в эту эпоху.
Иван Толстой: Слово — литературному критику Лиле Панн.
Лиля Панн: Раньше мне никогда не приходило в голову подсчитывать и сравнивать, сколько статей и рецензий я написала о том или ином авторе, а вот теперь я подсчитала, и выяснилось, что так много – 8 раз в случае Гениса – писала я ещё о книгах лишь одного автора – Владимира Гандельсмана, поэта. Возможно всё дело в притяжении яркого и крупного таланта, будь он стихотворец, прозаик или эссеист, но, думаю, тут немалую роль сыграл и двойник эссеиста Александра Гениса – поэт, конечно. И, разумеется, именно этот поэт виновен в «смерти автора» Вайля-Гениса: поэт – одиночка par exellence, и поэту Генису кровно необходимо было вырваться на свободу – ради свободы слова, – его личного слова, поэтического, пусть и не в рифму. Ни в коем случае не в рифму: рифме не по силам тот предметный мир культуры, певцом которого предстал Генис в первой же своей индивидуальной книге – «Американская азбука». С этим миром,однако, справляется слово прозаическое по форме и поэтическое по содержанию, т.е. по содержанию своей стилистики: предельная сжатость, четкость мысли и её непредсказуемость, гармония смыслообразования, главное, совпадение смысла с красотой. Поэтическим словом написаны все книги Александра Гениса, включая недавно вышедшую путевую прозу «Странник».
А как ветеран Третьей волны русской эмиграции добавлю, что без него многим «нашим» в Америке было бы менее уютно.
Иван Толстой: При словосочетании «Генис и эрудиция» я вспоминаю одну из радиопрограмм юбиляра, вернее, одну фразу из нее, еще точнее – начало этой фразы. Генис сказал: «Как известно, Дебюсси никогда не был в Испании». Вот это «как известно» меня восхитило. Известно бывает, что «был», но вот что «не был»… У меня дома это стало присказкой. Ближе к юбилейной дате я, как и 20 лет тому назад, позвонил в Нью-Йорк и спросил Александра Александровича:
Одна из тем ваших книг и радиопрограмм - социальная философия, философия будущего (футурология Тоффлера и т.п.). И что же, оказался ли 21-й век таким, каким его предсказывали ученые конца 20-го?
Александр Генис: После разгрома путча в 91-м году, когда мы с Парамоновым купили ящик шампанского, чтобы с коллегами из иноязычных редакций отметить победу русской свободы, я на радостях вывел формулу будущего. В ней нет букв, одни цифры, да и те римские:
ХХI - XX = XIX
С тех пор, как самый короткий (он продолжался с 1914 по 1989) век окончился, история должна избавиться от тоталитарного кошмара и вернуться к той отправной точке, с которой начались все беды. Это значит, что новый век будет продолжением 19-го столетия, которое Черчилль, несмотря ни на что, считал самым удавшимся истории. В конце концов, он был по профессии кавалеристом и войну предпочитал нарядную - без газа, аэропланов и атомных бомб. Вместо манихейского противостояния идеологий - обычная чехарда геополитических интересов, которая ведет к старому балансу сил и относительному покою. До 11 сентября все, в принципе, развивалось по этому сценарию. Но после 11 сентября сходство стало еще актуальнее - если считать, что последним актом 19 века было начало Первой мировой войны. Реакция на вызов террора оказалась столь же нелепой, как на выстрел в Сараеве. Ведь не убийство Фердинанда, а ответ на этот теракт чуть не привел к самоубийству Запада. Война с террором - как война с бедностью. Она никогда не кончится, и по той же причине: бедных нельзя истребить, на смену одним приходят другие. Главный успех террористов - в том, что они навязали ложную мишень, оттянув на себя все материальные и интеллектуальные ресурсы молодого и неопытного века. 21 век повторил ошибку своего предшественника, и я боюсь, что историческая параллель оказалась чересчур успешна. Во всяком случае, так мне кажется, когда я смотрю на Россию, где жизнь ведет себя второгодником.
Когда история не развивается, она длится. И если живешь, как это случилось со мной, достаточно долго, то начинает казаться, что остался на второй год, вернее – на третий. Я ведь застал еще хрущевскую оттепель. Когда я был октябренком, Сталина вынесли из мавзолея, когда я был пионером, напечатали Солженицына, потом его выслали из страны, и в комсомольцы я уже не пошел. Вторая оттепель называлась гласностью и началась там же, где первая – в журналах, да и кончилась вместе с ними, когда перестройку забыли, а гласность исчерпали. Оказалось – не совсем. История пошла по третьему кругу, требуя, как обычно, свободы слова, на этот раз – в Сети. И опять для того, чтобы обсуждать Сталина.
Впрочем, сегодня Россия так стремительно идет вглубь прошлого, что, похоже, не остановится, пока не дойдет до дна, описанного Сорокиным в “Дне опричника”.
И тут, раз мы уже добрались до литературы, я должен признаться в своем упущении. В эйфорические 90-е, на волне перемен, я выпустил книгу с оптимистическим заголовком “Иван Петрович умер”. В ней я выражал надежду на то, что наша литература похоронит рептильную литературную модель, которую искусственно охранял социалистический реализм, его друзья и даже недруги. Мне казалось, что литература новой России будет такой, как ее напишут Толстая, Пелевин, тот же Сорокин. Но вышло так, что они стали исключением, а правилом оказался все тот же Иван Петрович, встающий со скрипучего стула затертого до дыр романа. Книги нового века мало чем отличаются от тех, что надоели уже в прошлом столетии, разве что стали еще длиннее и еще скучнее.
- Иван Петрович умер, - сказали мне, - и не один раз.
У других, впрочем, не лучше. В 90-е мне казалось, что мир стоит на пороге нового культурного взрыва, связанного с очередным - компьютерным - этапом технической революции. Но его не произошло. Нулевые годы, послужившие фундаментом 21 веку, были не смутным, а мутным временем: нечего вспомнить. В начале века, чтобы взрослые не стеснялись, «Гарри Поттера» выпускали с пустой обложкой. Сегодня он ходит в классиках.
Однако, как говорил Музиль, нельзя безнаказанно бранить свое время. Помня об этом, я стараюсь теперь смотреть не столько в будущее, сколько по сторонам. И если там ничего не видно, то лишь потому, что не туда глядим. Мы ищем власть в старых столицах, победу – на поле боя, культуру – такой, какой любим, искусство, где сами наследили. Между тем, прогресс подбирается из-за угла. В начале прошлого века кино было на уровне каруселей, в конце – орудием экзистенциального познания и теологическим экспериментом, сейчас - опять каруселью, правда, в 3D. Это значит, что оправдание нашему веку следует искать на его обочине. Возможно - в Интернете. Но вот я опять взялся за старое - лучше я не буду ничего предсказывать, чтобы не повторять прежних ошибок.
Иван Толстой: И на этом мы заканчиваем программу, приуроченную к юбилею писателя, радиоведущего, путешественника и кулинара Александра Гениса. В передаче участвовали Марина Ефимова, Татьяна Толстая, Дмитрий Быков, Соломон Волков, Андрей Загданский и Борис Парамонов. Музыка, само собой – Дебюсси. Александр Александрович, Саша Генис! С юбилеем! Многая лета! Многие программы и книги!
