Впервые я услышал это имя задолго до того, как мы познакомились. Наверное, в 1969, когда в обеих столицах интеллигенты в очередь читали и наперебой обсуждали его книгу с пастернаковским названием "Глухая пора листопада". Наверное, никогда уже неповторимо это время, когда у всех на слуху бывала одна, всеми читаемая в тот момент книга. И пора была глухая – только что была советскими танками раздавлена "Пражская весна" и последние надежды некоторых (многих тогда!) на "социализм с человеческим лицом". Конвергенция политических систем, о которой еще недавно поделился своими соображениями с миром сразу ставший всем известным "трижды герой" академик Сахаров в свете этого стала восприниматься большинством его читателей как прекраснодушная и неосуществимая мечта.
Неподцензурная "Хроника текущих событий", поведавшая миру о героизме одиночек, выступивших с протестом против оккупации Чехословакии, предупреждала своих читателей о возможности провокаций. О том же - о провокаторах и секретном сыске, крахе революционных надежд и распространившемся в обществе ощущении, "что выхода нет и не будет, власть иродов и инструкций над всей Россией бесконечна" - писал в своей, к удивлению многих пропущенной цензурой книге и Давыдов, ободряя своих умных (он всегда писал для умных!) читателей продолжением цитаты из Пастернака:
"Расстраиваться не надо:
У страха глаза велики".
- "Но прислушайся… <- обращался к читателю Давыдов-> Услышишь такое, чего не дано подслушать иродам. И такое, пред чем не властны инструкции".
Потом я следил уже за выходом каждой его книги. И каждая казалась чудом преодоления бастиона цензурных инструкций и бдительности иродов-цензоров. Расспрашивал про него общих знакомых – Юрия Осиповича Домбровского, с которым перед его смертью был дружен, историка-гебраиста Иосифа Давидовича Амусина, ставшего одним из персонажей последнего романа Давыдова "Бестселлер"… Но и без их рассказов, сам по его книгам понял: Давыдов – человек абсолютно "наш"!
А встретились мы много позже. Когда я уже из Мюнхена в качестве сотрудника Свободы приехал в Москву. На каком-то российско-германском "круглом столе", посвященном истории советской культуры. Среди других там выступал генерал уже объявленного упраздненным КГБ, со знанием дела (кажется, он же и распорядился уничтожить это оперативное дело) повествовавший о том, как устанавливалась подслушка у Анны Андреевны Ахматовой, и как "подводились" к ней тайные осведомители, и что они сообщали в Большой дом… Слушать его было одновременно страшно интересно и удивительно противно… В перерыве ко мне подошел сухощавый человек в блейзере с блестящими, почти флотскими пуговицами: "Я – Юра Давыдов". Мы обнялись как старые друзья. И он стразу же: "Пошли отсюда! Нам есть о чем поговорить и без этих литературоведов в штатском…" И мы пошли…
Потом он много писал для моих передач. Одну из них, она вышла в эфир 26 июня 1993 года, вы сейчас услышите. И сами поймете, какой это был замечательный историк и удивительный писатель Юрий Владимирович Давыдов!
Фонограмма 1993 года (Владимир Тольц):
Сегодня в нашем радиокурсе российской истории представляемый нами в неказенных портретах казенных людей мы обратимся к XIX веку, к рассказу об одном из самых значительных государственных мужей "Золотого века" Российской империи. О нем поведает вам писатель Юрий Владимирович Давыдов, ученик и друг известного историка Петра Андреевича Зайончковского, издавшего некогда "Дневники Милютина".
Юрий Давыдов: Старый слуга, бакенбарды висячие, подбородок бритый, ни дать ни взять чеховский Фирс. Старый слуга, рассказывая о барине, недавно отошедшем в мир иной, произносил не "он", а "они" или "оне".
Диктор: "Покойный граф жили очень просто, а уж какие деликатные они были, никого старались не обеспокоить. Ходили они с трудом, да и то сказать – 96 годов отжили".
Юрий Давыдов: Дом был пуст, окрест темно и грузно синели виноградники. И трезвенник, и язвенник, мечтательно вздохнул бы – отличнейшее "Саперви". Сказать вам честно, я забыл и вкус, и запах этого вина, и потому должно быть власть ассоциаций. Чую осенний винный запах старых дневников владельца этого имения близ Яузы, владельца Симеиза. А может это потому, что пили мы однажды "Саперави" с Петром Андреевичем Зайончковским. Доктор исторических наук он пристально и вдумчиво работал над архивом Дмитрия Алексеевича Милютина.
Диктор: "Принимаюсь вести свой дневник только теперь на 57-м году жизни".
Юрий Давыдов: Поздненько спохватился мой герой, но из-под толщи лет ключами бьют источники другие – фигура крупная, приметная в дали времен. Милютин Дмитрий родился в 1816, москвич, питомец университетского пансиона. Литературой увлекался и математикой, что реже и серьезней. К военным людям льнул как патриот и, повинуясь чувству досель почтенному, пошел служить в гвардейской артиллерии. Однако в артиллерийском парке не слишком задержался и удалился под сень наук военной академии. Учась, учил, печатал сериал статей под знаком Марса. Прекрасно. Но где ж биваки, где упоение в бою? Он рапорт подает. И вот Кавказ. Кавказ!
Нас всех кормили манной кашей. Присоединение. Добровольное вхождение. А параллельно машинально мы зубрили Пушкина – Дрожи Кавказ, идет Ермолов. А вот Милютина теперь облаяли бы русофобом. И поделом. Как смел он утверждать такое! Мол, горцы смотрят на нас как на грабителей точно так же, как мы некогда смотрели на монголов. И указывал – иго нашего владычества. Иго! Последуем его примеру и скажем без извивов – и ты, Милютин, губил, ничтожил племена. Неколебимый монархист. Он кровь пролил на кручах, как и разжалованные декабристы, но монархист идейный, не кадит монархом. 30-летнее царствование Николая I итожил резко.
Диктор: "Все тщательно прикрывалось ширмой официальной фальши и лицемерия".
Юрий Давыдов: Историк времен Ключевского стелет мягко.
Диктор: "Милютин выступал убежденным поборником обновления России в духе начала равенства и справедливости, которыми запечатлены реформы государя-императора Александра II".
Юрий Давыдов: Без бантиков на суть указывал Зайончковский.
Диктор: "Милютин, являясь противником феодально-крепостнической системы и сторонником буржуазных реформ, ненавидел вместе с тем революционно-демократическое движение, считая возможным осуществление своих чаяний в рамках самодержавного строя".
Юрий Давыдов: Он революции боялся, как черных пропастей Кавказа. При этом он имел в виду не чернь. О, нет! Народ! Он глас народный не считал господним гласом, и я ему не оппонент.
Диктор: "Реформы у нас, - говорил Милютин, - могут быть произведены только властью. Сильная власть не исключает ни личной свободы граждан, ни самоуправления".
Юрий Давыдов: Но по весне, когда проточное течение застой проточит, бунтуют омуты. И Милютин, случалось, попадал в крутые переделки. Зарубки горестные в дневнике: "Я в странных отношениях со своими коллегами, составляя как бы оппозицию".
Милютин близок был к царю. Второму Александру. Но не одна лишь истина сильней царя, бывает и царедворцы. Однако свой редут держал Милютин крепко. Он 20 лет ходил министром военным, впрочем, его феномен не в завидном стаже. Глава военного ведомства ко всем реформам приложил и ум, и руки. Противник красных, он у ретроградов считался красным. Пример возьму доходчивый. Вот, скажем, гласность. Он предлагал – пускай печатью управляет комитет совершенно независимый и от законодателей, и от исполнителей законов. Полагаю, нардепы наши его бы заклевали и указали б на агента влияния. А он им, конечно, был тогдашний военный агент в Петербурге полковник Уэллс Лей. Агент британского империализма хвалил Милютина чрезвычайно, де, гуманный человек. Уэллс Лей, впрочем, не исключение. Он говорил:
Диктор: "Милютин заслужил благодарность России за реформы, введенные им в военном ведомстве во время его управления министерством".
Юрий Давыдов: Милютин начал создание военных округов.
Диктор: "Общая мысль моя состояла в том, чтобы привести все здание в стройный вид, упростить сложный механизм, уничтожить наросты, которые с течением времени образовались без всякого плана.
Юрий Давыдов: Пушкин в записке, предоставленной Николаю I, писал, что из кадетских корпусов выходят не офицеры, а палачи. Милютин судил усмешливо – не палачи, а… попки. Неправда ль что-то слышится родное?! Попками во времена моей молодости окрестили зэки тех, кто с вышек наблюдал за лагерной зоной, держа наготове винтовку иль автомат. Дмитрий же Алексеевич вот что имел в виду:
Диктор: "Офицеры у нас образуются как попугаи – до производства содержатся в клетке. Попка, налево, кругом! Пока, на караул! И попка повторяет".
Юрий Давыдов: За ширмой шаржа серьезные соображения и наблюдения. Клетка уродует выработку личности, не позволяет сознательно выбрать свою жизненную дорогу. Напомним, Милютин-то вышел не из корпуса, а из университетского пансиона. Теперь он создал военные гимназии, общеобразовательные с курсом реальной гимназии. После гимназии воспитанник волен был поступать или не поступать в военное училище. Конечно, буржуазный гуманизм в душе его нимало не братался с буржуазным пацифизмом. Министр военный войн не упразднил, но упразднил жестокость в войске – плети, розги, клейма. И новый ввел устав военносудный, гласность и состязательность судоговорения. Для смены старших, в борьбе с преступностью уставших, Милютин в Петербурге учредил Военно-юридическую академию. Он не считал себя героем, тем паче плотником, но академиком его считали. Он красил место, был дважды президентом – и военно-юридической, и Академии генштаба. А в медико-хирургическую его избрали почетным членом. Он создал курсы – милютинские курсы, те, что дали российской армии сестер милосердия. Их подвиг выше был, святее, чем подвиг русских женщин Некрасовым воспетых. Я перечислил не все милютинские лавры. Их перечень длинен. А радиоволна короткая.
Диктор: "Вошел министр. Он видный был мужчина, изящных форм с приветливым лицом.
Юрий Давыдов: Хоть внешне схож, но не Милютин. К Милютину полковники не смели являться без штанов. А к этому изящных форм, к Валуеву, что уж таить, пожаловал в исподнем статский советник Попов. А кто не верит, пусть прочитает рифмованный памфлет Алексея Константиновича Толстого. Забавно право! Валуев и Милютин одногодки. В одни и тот же год 1861 им царь вручил портфели, само собою министерские. "Приятная личность", - говорил Валуев о Милютине. Милютин о Валуеве в том же духе. Да, они были друг другу приятны, но не во всех отношениях. Министр внутренних дел находил, что военный министр в вопросах гражданского управления "всегда ниже своего уровня". Министр военный полагал, что Валуев, хоть и просвещенный, но консерватор. Однако и на консерваторов, как и на старуху бывает проруха. А, впрочем, нет, не так. Валуев не прорушился, высказав однажды Милютину именно то, что очень и очень занимало Дмитрия Алексеевича. Помолчав, он ответил:
Диктор: "Безусловно, такое решение вопроса было бы самым рациональным, но едва ли можно рассчитывать на успех, если я приму инициативу на себя. Достаточно моего имени, и она будет признана революционной мерой".
Юрий Давыдов: Что за вопрос? О чем они? Да вот о том, чтобы упразднить глобальную привилегию своих же братьев по классу. Речь шла о всеобщей, всесословной воинской повинности. Вы скажете – ого! А европеец скажет: "Ее ввели в начале века даже в Пруссии". А мы отрежем: "Нам Европа не указ!" И пусть никто не заикается, мол, Гоголь в "Мертвых душах" упоминает деревеньку звалась она, пардон, Вшивая Спесь. Молчать! Что Гоголю дозволено, то не дозволено быкам. Милютин же с Валуевым прекрасно сознавали – придется поломать немало копий. Валуева прозвали Виляевым. Ах, злые языки! Они страшнее бердана номер 2, винтовки, отличавшейся большой силой удара, которую Милютин ввел в войсках. Впрочем, если виляние как поиск компромиссов, тогда оно почтенное искусство. Милютин тоже, знаете ли, был, как говорили, гибкий диалектик. Но, сгибаясь, он выпрямлялся и… Пусть скажет современник:
Диктор: "Дмитрий Алексеевич, поставленный в необходимость лавировать между подводными камнями интриг, тем не менее, становился на сторону дела, которое он считал правым".
Юрий Давыдов: Да, вот беда – его считали левым. Ну, дали, дали крестьянам волю. Зачем же покушаться на вольность и дворянство?! Царь колебался. Горчаков, министр иностранных дел, сочувствовал, но сомневался. Шувалов, шеф жандармов, все отвергал с порога. В сановных жилах вскипала голубая кровь. Создавались комиссии, заседали особые совещания. Думал думу Государственный совет, а там всегда немало тех, кто в совете присутствовать может, а советы подавать не может. И все же в январе 1874 года вопрос был разрешен. Но тут мы слышим презрительное – ой ли! И нам внушают, как приготовишкам:
Диктор: "В сущности, у нас не было и нет всеобщей воинской повинности, потому что привилегии знатного происхождения и богатства создают массу исключений".
Юрий Давыдов: Мы Ленина цитировали, а это нынче эпатаж. Меж тем, он прав был – закон о всесословной воинской повинности включил и массу исключений. Их разобрал по косточкам Зайончковский и что же? Не исключения, а льготы! Вот, например, аж три разряда по семейному положению и впереди для всех семей с единственным кормильцем. Далее – льготы по образованию. Дай выстрадать нам курс ученья. Отсрочка и для тех, кто лично управляет собственным недвижимым – пусть успеют подготовить надежного сменщика. Освобождались от призыва те медики, которых нынче мы зовем остепененными. И, наконец, служители всех христианских конфессий. И тут уж надобно признать – ущербность – лишь христианских. Но главное и капитальное – не масса исключений, а льготы! Сдается, не худо б в наши дни перечитать милютинский закон тем господам-товарищам, кто озабочен комплектованьем армии и флота. А мой Петр Андреевич Зайончковский написал:
Диктор: "Введение всесословной воинской повинности имело большое прогрессивное значение. Военная реформа 1974 года уничтожила основную привилегию дворянства, дарованную еще Петром III".
Юрий Давыдов: И некий философ, весьма должно быть страстный, утверждал: история - не дело евнухов. Но это еще не значит, что история – дело насильников, знающих одну, но пламенную страсть. Из своего бессилия пришпорить ход вещей народовольцы создали силу метательного снаряда. И в марте 1891 года бомба сразила Александра II. "Великое несчастье", - молвил потрясенный Милютин. Он имел в виду трагедию России. "Преступная ошибка", - мрачно резюмировал Победоносцев, правовед и обер-прокурор Святейшего Синода. Он имел в виду реформы, совершенные покойным государем. Обер-прокурор, видимо, забыл, что сердце царя в руце Божьей. Сердце Третьего Александра он взял в свои руки. Пробил часть контрреформ. Победоносцев под Россией простер совиные крыла, и крот истории как будто обмер.
Милютин подал в отставку. Его отпустили на все четыре стороны. Он выбрал южную, где море Черное шумит не умолкая. 30 с лишним лет спустя офицер милютинской поры, младший его сослуживец настроился на мемуарный лад.
Диктор: "Дмитрий Алексеевич был мягкий, деликатный человек. Всякому прапорщику подавал руку, никогда ни на кого не кричал. Всегда сосредоточенный, уравновешенный, он улыбался редко. Задумываясь, морщил лоб и прикрывал глаза. Мог заблуждаться и заблуждался, но всегда искренне. В честности неподкупный не только в денежном отношении, но и в самом обширном смысле. И все же под скромной, привлекательной внешностью скрывался деспот. Он не любил возражений".
Юрий Давыдов: В 100-летний юбилей войны 1812 года Милютин тихо отошел в тот лучший мир, где нет ни деспотов, ни возражений, а есть, должно быть, только мемуаристы. Но офицер милютинской поры был жив. И он поехал в Крым. Ему хотелось посетить тот уголок земли, где бывший военный министр провел уединенно три десятилетия и, одиноко умирая, завещал все состояние Красному Кресту, больным и увечным воинам. Воспоминатель, описывая свою поездку, пишет так – "его сиятельство" или "последний фельдмаршал". Милютин засеял при Александре II, а звание генерал-фельдмаршала он получил в канун нашего столетия, когда Московский Кремль украсил монумент царя-освободителя. В прошлом веке генерал-фельдмаршал, включая иностранцев, было 17. А для старого слуги бакенбарды висячие, ни дать ин взять чеховский Фирс. Для старого слуги, хранителя симеизского дома посреди виноградников Милютин был единственным. Но беседуя с приезжим петербуржцем, он говорил, как нынче уж не говорят – "они", "оне".
Диктор: "Покойный граф жили очень просто. Никого старались не беспокоить. Ходили они с трудом, а помогать не просили. Кушали щи, кашу, картофель, пили чай. Поил их с ложечки за 5 минут до кончины. Очень оне смущались".
Юрий Давыдов: Сказать бы надобно – Аминь! – но море Черное шумит, не умолкая…
Владимир Тольц: Писатель и историк Юрий Давыдов. Этот его портрет военного министра Дмитрия Милютина впервые вышел в эфир 26 июня 1993 г. В качестве диктора в передаче участвовал Юлиан Панич, режиссером был Игорь Ельцов, а режиссером сегодняшней передачи была Наталья Аркадьева.
