Владимир Тольц: 70 лет назад, 16 января 40 года лишь за 2 месяца до того ставший наркомом внутренних дел СССР Лаврентий Берия направил Сталину записку, сообщавшую об окончании следствия в отношении арестованных "врагов ВКП(б) и Советской власти, активных участников контрреволюционной, право-троцкистской заговорщической и шпионской организации в количестве 457 человек". Лаврентий Павлович просил "санкции" на передачу их дел в Военную коллегию Верховного суда для "рассмотрения в порядке Закона от 01.12.1934". Закон этот, принятый после убийства Кирова, предусматривал ускоренное, в течение 10-ти дней, рассмотрение без участия защиты дел о террористических актах и террористических организациях; кассационные жалобы и ходатайства о помиловании при таком судопроизводстве исключались, а приговор приводится в исполнение немедленно. Как и прежде в подобных случаях, чтобы не замедлять производства к записке были приложены списки обреченных, с предложениями, кого по какой «категории» пропускать. По "первой", то есть к расстрелу, предлагалось приговорить 346 человек. На следующий день предложение было безоговорочно принято.
Сегодня речь пойдет о троих из этого расстрельного списка. На первый взгляд, их ничто, кроме него и даты казни – 2 февраля, – не объединяет. Дело в том, что большинство из значащихся в нем – чекисты и члены их семей. Люди "железного сталинского наркома" Николая Ежова. И он, и его зам Фриновский тоже в этом списке. Но среди "нашей", расстрелянной 2 февраля "троицы" чекист только один – Меер Трилиссер, он же Москвин Михаил Александрович; под этим именем Трилиссер возглавлял секретные службы в Коминтерне и осуществлял их связь с ГПУ-НКВД, где до 1929-го руководил Иностранным отделом.
Другие два – пламенный советский журналист, создатель журнала «Крокодил» и советской версии "Огонька", член редколлегии "Правды" и доверенное лицо Сталина на Испанской гражданской войне (его там даже Хемингуэй заметил!) Михаил Кольцов, а также заслуженный артист республики, прославленный режиссер революционного театра имени самого себя Всеволод Мейерхольд – они чекистами не были. Хотя тяготели, конечно… Тяготели к безграничности большевистской власти, безжалостная брутальность которой им вполне импонировала.
Уже в 1918-м Мейерхольд – бывший режиссер Императорских Мариинского и Александринского театров – вступил в РСДРП /б/ и возглавил ТЕО — Театральный отдел Наркопроса. Стал носить комиссарскую кожаную тужурку, френч, фуражку с красной звездой, а письменный стол в его кабинете украсил маузер. Позже писали, что Мейерхольд, ощутив себя этаким театральным диктатором от большевизма, объявил "театральный Октябрь", что задачу свою он теперь видел в том, "чтобы средствами революционного агитационного театра помогать новой власти". Мне думается, это не совсем точно. Похоже, он себя этой властью и воспринимал. Подобное, но все-таки не стопроцентное отождествление себя с властью (он знал ее ближе и понимал лучше) свойственно было и Михаилу Ефимовичу Кольцову.
"Май 37-го. На кремлевском банкете после первомайского парада Ворошилов предлагает "поднять бокалы за присутствующего здесь представителя наших советских людей в Испании - товарища Михаила Кольцова!" Через три дня Кольцов докладывал кремлевским вождям о положении в Испании. Поблагодарив его, Сталин вдруг спросил:
- У вас есть револьвер?
- Есть, товарищ Сталин.
- А вы не собираетесь из него застрелиться?
- Конечно нет. И в мыслях не имею.
- Вот и отлично, товарищ Кольцов. Всего хорошего…
- Знаешь, - спросил Кольцов своего брата, которому пересказал этот эпизод, - знаешь, что я совершенно отчетливо прочел в глазах Хозяина, когда уходил? Я прочел в них - слишком прыток".
Владимир Тольц: В ноябре 1937-го прилетевшего из Испании Кольцова в Кремле уже не чествовали и не заслушивали. Уже сидел к тому времени советский генконсул в республиканской Барселоне Антонов-Овсеенко и ожидал своего скорого ареста полпред Марсель Розенберг – ключевая фигура в доставке в Одессу испанского золотого запаса. Ордер на его арест подписал в декабре первый зам Ежова Михаил Фриновский, расстрелянный в 1940 по тому же списку, что и Кольцов. В апреле 1939 арестовали и Ежова, за 4 месяца до этого смещенного с поста наркома внутренних дел. Но, как пишет один из кольцовских биографов, спокойствия это Кольцову не принесло.
"Теперь становятся подозрительными те, кого не тронул Ежов", - пояснил Михаил Ефимович брату".
Владимир Тольц: И уже полтора года к тому времени содержался на "спецобъекте 110", то есть в свежесозданной под "ежовский набор" Сухановской тюрьме третий из героев сегодняшней передачи – Меер Трилиссер. О нем я беседую с историком советских сыскных и карательных органов доктором Никитой Петровым.
Никита Петров: Это один из чекистов, который стоял у истоков иностранного отдела ГПУ-ОГПУ, то есть один из организаторов советской разведки, со всеми, кстати говоря, отсюда вытекающими последствиями. Он создал разведку, применяющую гангстерские методы, он создал разведку, которая, на самом деле, являлась продолжением репрессивной политики Советского Союза, то есть преследования за рубежом, разложение так называемой антисоветской эмиграции и многие-многие другие вещи. И возглавлял он иностранный отдел с 1922 по 1929 год. А потом его карьера в ОГПУ неожиданно и довольно, я бы сказал, скандально закончилась. Прежде всего потому что он втянул себя или дал себя втянуть в политическую борьбу, которая шла в тот момент против правого уклона, выступал с крайне левацких позиций. Ну, можно сказать, что выступал неким пособником Сталина.
Владимир Тольц: Но это должно же было импонировать Сталину…
Никита Петров: Сталину не понравилось, что Трилиссер был сторонником такой, я бы сказал, партийной демократии в рядах чекистов в ОГПУ, когда можно обсуждать какие-то партийные директивы в порядке дискуссий и так далее, и так далее. Сталин видел ОГПУ несколько иным органом – послушным инструментом, а вовсе не таким, я бы сказал "клубом единомышленником". И Трилиссер бы с позором изгнан и, естественно, потерял должность и в разведке, и зампреда ОГПУ.
Владимир Тольц: Созданный Трилиссером "клуб единомышленников" (в ИНО ОГПУ к моменту его ухода числилось более 120 человек, половина которых работала за рубежом) включал в себя ряд ярких персонажей, которые обозначили уже выявившиеся и будущие проблемы чекизма. Это и друг Есенина, убийца Мирбаха и конфидент Троцкого Яков Блюмкин, которого Трилиссер аттестовал как "проверенного товарища" (Блюмкина казнили в декабре 1929-го). Это и сменивший Блюмкина в Константинополе и ставший невозвращенцем Георгий Агабеков (его годами потом разыскивали по Европе коллеги-убийцы). И другой перебежчик Игнатий Рейс (Порецкий), убитый "братьями по оружию" в 1937-м. И их более удачливый – остался в живых – коллега Александр Орлов (Лев Фельдбин)… В общем, похоже, политическое чутье не обмануло Сталина: Трилиссера из ИНО надо было убирать.
Никита Петров: Трилиссер, конечно, не пропал. Он прозябал на каких-то сначала малозначимых должностях, что-то вроде члена Комиссии советского контроля, члена Центральной контрольной комиссии, был уполномоченный контрольной комиссии в Дальневосточном крае. Но в 1935 году положение выправилось, и он стал секретарем исполкома Коминтерна. И вот здесь уже проявил опять же все свои таланты, в том числе, кстати говоря, и склонность к проведению репрессивных акций, проводя чистку Коминтерна под руководством Ежова. Тем самым, кстати говоря, он и заслужил благосклонность Ежова. И арестован он неслучайно был именно в день решения Политбюро о снятии Ежова с должности наркома внутренних дел. Так что в каком-то смысле нахождение Трилиссера в этом списке 1940 года и расстрел в том же месяце, когда и был расстрелян несколькими днями позже Ежов, это прежде всего означает, что это такая своего рода сталинская линия на искоренение всех сторонников Ежова и в НКВД, и в других учреждениях.
Владимир Тольц: Мейерхольд конечно же никаким сторонником Ежова не был. Но завзятый театрал Сталин (впрочем, театра Мейерхольда он не посещал – там не было правительственной ложи) помнил по оперсводкам спектакль Всеволода Эмильевича "Земля дыбом!", посвященный "первому красноармейцу Льву Давидовичу Троцкому". Знаток наследия Мейерхольда, драматург и театральный критик Валерий Семеновский рассказывает мне.
Валерий Семеновский: Мейерхольд всегда, во все времена, несмотря на то, что он часто и резко менялся, и до октябрьского переворота тоже, у него всегда была одна сквозная идея, идея вполне символистская: искусство должно выходить за рампу, оно должно выходить в жизнь. Для примера можно сказать, что, скажем, его антагонист – режиссер Таиров – говорил, что театр – это не храм, театр – это не кафедра, а театр – это театр, не меньше и не больше того. И рампа – это священная граница между зрительным залом и сценой. Мейерхольд, наоборот, был сторонником резкого вхождения, так сказать, театра в жизнь и охвата зрительного зала. Революцию, сначала Февральскую, а потом Октябрьскую, если можно ее назвать революцией, все-таки точнее называть, действительно переворотом, он воспринял, прежде всего, эстетически с этой точки зрения. То есть он ставил массовые действа: «взятие Зимнего» и прочие такого рода вещи – и все это он воспринимал именно как человек театра, как активный сторонник такого рода театра. В этой игре, так сказать, он, конечно же, часто перебарщивал, но довольно быстро понял, он понял это где-то в конце 20-х годов.
Владимир Тольц: Да, полноте! Все ли он понял? Даже когда в "год великого перелома" выслали из страны его былого кумира Троцкого, даже тогда, когда утратил политический вес его правительственный покровитель Алексей Иванович Рыков? Понял ли он тогда, что его роль краснозвездного комиссара по линии искусств – это безвозвратное прошлое?
Валерий Семеновский: Вы знаете, есть такая история, когда Мейерхольд, уже лишившись своего театра, он незадолго до своего ареста ставил парад на Дворцовой площади. Его спрашивают: "А кто будет принимать парад?" Ну, в смысле репетицию. Он говорит: "Я". То есть у него ощущение было своей… или не ощущение, а харизма, да и репутация, вполне заслуженная, первого, лидера, человека, принимающего парад. Ну, конечно, в театральном смысле этого слова. Но вы понимаете, что никто не мог принимать парад ни в каком смысле, кроме генералиссимуса, настоящего. А он в каком-то смысле играл всегда, всю жизнь, да и ощущал себя таким человеком… Крайне авторитарным он действительно был, и таким человеком, который распоряжается, так сказать, судьбами людей. В принципе, такие люди не могли выжить. Нельзя было слишком часто говорить "Я".
Владимир Тольц: Я понимаю, что бериевская формулировка – участие в "право-троцкистской заговорщической и шпионской организации" и сама по себе абсурдна, и в отношении Мейерхольда, мягко выражаясь, выглядит неубедительно. Но что было юридическими основаниями для ареста?
Валерий Семеновский: Вы знаете, я не думаю, что были формальные основания. Только определенные связи, контакты, которые, как я уже сказал, были в начале 20-х годов у него и с сами Троцким. Была еще в Париже встреча, но я не думаю, что это достаточно серьезно. То есть его ничего не стоило приписать к троцкистам, хотя ничего общего при этом не было у него с Троцким. Конечно, это все надуманно. Можно сказать и другое, что он – ну, это известно – пытался, что называется, как-то в конце уже своей жизни себя спасти какими-то компромиссными спектаклями. Но будучи все-таки очень большим художником, он не к состоянии был совершить то, что люди, скажем, типа Всеволода Вишневского легко и спокойно делали. И у него это не получилось, он слишком выламывался, так сказать, из общего ряда. Конечно, были какие-то ошибки, совершенные, скажем, его женой. Ну, вот есть, например, ее письмо Сталину, о котором он не знал, точнее говоря, он не знал, что она его отправила. Она была в этот момент – Зинаида Райх – первая актриса его театра. Она была психически больна как раз в тот момента, когда она писала, и думаю, что и это сыграло свою достаточно зловещую роль.
Владимир Тольц: До дня своего ареста в июне 1939 Мейерхольд, уже лишившийся театра имени самого себя, признанного "чуждым советскому искусству", уже вместо спектаклей репетирующий парад студентов-физкультурников в Ленинграде все надеялся, что его минует чаша сия.
Надеялся на это и Кольцов. Еще бы! Ведь сам товарищ Сталин предложил ему сделать для столичной писательско-артистической тусовки доклад в связи с выходом в свет "Краткого курса истории партии". А это такая честь! Ведь весь этот околокремлевский бомонд знал по слухам, что 4 главу этой книжки написал сам Хозяин. И Кольцов отличился – сделал! Много десятилетий спустя его запоздалый обожатель писал об этом:
"Кольцову устроили овацию, проводили его бурными аплодисментами. Он умел зажигать сердца. Никто и подумать не мог, что это будет последняя встреча с неистовым журналистом, писателем".
Владимир Тольц: После этого триумфа "неистовый журналист и писатель" заехал в "Правду", где в это время де-факто исполнял обязанности главреда. Там его и повязали доблестные чекисты. Казалось бы, в чем тут логика? На этот, в значительной степени риторический вопрос отвечает историк "органов", доктор Никита Петров.
Никита Петров: Логика нахождения людей вот в этом списке 1940 года – это прежде всего логика нахождения в одном расстрельном списке. Это вот тот самый механизм, который получил широкое распространение в 1937-38 году, когда осуждение шло по спискам, списки визировались Сталиным и его ближайшим окружением, он ставил визу за расстрел там поименованных человек и так далее, а, соответственно, Военная коллегия Верховного суда лишь только принимала формальное решение. Вот отдельные списки подавались и после уже периода "большого террора", в 1939, в 1949 году, и рассматривались так же – в порядке закона от 1 декабря 1934 года Военной коллегией Верховного суда. Конечно, после одобрения Политбюро у Военной коллегии Верховного суда уже практически не было маневра, кого к чему приговорить, но, тем не менее, рассмотрение шло в самом примитивном и упрощенном порядке.
Владимир Тольц: Что же, по-твоему, подтолкнуло Берия поместить в этот, по сути дела, ежовский расстрельный список (тут и сам Ежов, и много его сотрудников) Мейерхольда и Кольцова. Ну, Трилиссер – более-менее объяснимо. Но эти два – что их объединяло с ним и что рознило?
Никита Петров: Многое рознило, но основной объединяющий фактор, с моей точки зрения, - это как раз то, что люди были арестованы уже после падения Ежова. И таким образом, это была своего рода также сталинская попытка вот тот руководящий слой, который сложился при Ежове, в том числе и интеллигентский слой (не только Мейерхольд, но и Бабель пострадал, который был вхож, кстати говоря, в семью Ежова), попытка Сталина каким-то образом и этих людей тоже списать в небытие. Так что логика нахождения в этом списке, она есть, и она определяется. Более того, в этом списке 1940 года многие-многие имена чекистов, которые при Ежове занимали высокопоставленное положение. С одной стороны, конечно, вроде нелепо видеть Кольцова здесь, но с другой стороны, это есть такой способ расчета Сталина с прошлым.
Владимир Тольц: Вообще-то речь шла и о расчетах с настоящим и проекции в будущее. Используя современный жаргон, я уже упомянул о тогдашней околокремлевской "тусовке". Это и политическая верхушка советского общества, ее идеологическая и художественная обслуга и их театральные кумиры, жены и любовницы, часто являвшиеся объединяющим элементом довольно разнородных составных этого конгломерата… (Один только широко известный ныне пример: на даче Ежова, где вместе с другими "деятелями культуры" бывал Кольцов, его собрат по перу Исаак Бабель сожительствовал с супругой "железного наркома", которая, как свидетельствовали Сталину материалы прослушки, успевала при этом уделять свое интимное внимание и примыкавшему к этой тусне провинциалу Михаилу Шолохову.)
Этот сложившийся еще в 1920-е годы конгломерат комиссаров, писателей, чекистов, балерин и прочих, - людей часто неординарных, выдающихся даже, не только упивавшихся всесилием власти, частицей которой каждый из них себя ощущал, но и трепетавшими от страха перед ней, - где-то со времени "великого перелома" начинает все меньше устраивать Сталина. Как в анекдоте: они "слишком много знали", они помнили лишнее, то, что при смене курса и кумиров следовало, по представлениям Вождя, забыть. И потому уже нужно было их менять.
Эпоха расстрельных списков положила начало не только новой кадровой революции [в советском обществе], но и радикальным переменам в столичной элите – приходили посредственности, старавшиеся знать меньше, больше соответствовать вкусам и настроениям начальства. Меньше высовываться… Война временно приостановила этот процесс. Понадобились инициативные, решительные, умеющие брать ответственность на себя. Однако в послевоенную пору процесс возобновился. Дело увенчалось "эпохой геронтократии и застоя".
Ты заметил, - говорю я Никите Петрову, - как даже на фотокарточках кремлевские и околокремлевские позднесоветской поры отличаются от прежних?
Никита Петров: Это действительно так, потому что на смену ярким личностям, на смену талантам, которые, кстати говоря, порой совершали с точки зрения Сталина политические ошибки, пришел именно слой серых сталинских бюрократов, послушное орудие для проведения московских директив. Это было и на местах, это было и на уровне областного, республиканского руководства, это было, конечно же, и в науке и культуре. Может быть, в меньшей степени в науке, но в культуре это очень заметно. И в каком-то смысле, когда мы глядим на лица, скажем, брежневского или хрущевского Политбюро, то ответ как раз очевиден, это и есть результат. Абсолютно не на ком остановить взгляд в брежневском Политбюро. Не просто не яркие, не ораторы, не таланты, а это именно человек-функция. Каждый из них – человек-функция, у которого есть референты-помощники, которые ему пишут гладкие речи, где, как галька под действием прибоя, откатывается все одно и то же, и в конце концов это и стало, собственно говоря, похоронным завершением советской империи.
Владимир Тольц: Ну, вот… А уничтожение убитых в один и тот же день 70 лет назад Мейерхольда, Трилиссера и Кольцова – это, можно сказать, такты из увертюры этой трагической симфонии.
И какие такты!..
