Владимир Тольц: И обстоятельства, и письма слушателей толкают меня к тому, чтобы продолжать изрядно мне уже осточертевшую тему – идеологическая, информационная и законотворческая активность российских властей на исторической ниве. Однако сегодня я все же хочу о другом.
Я хочу посвятить эту передачу памяти Василия Павловича Аксенова.
Сразу после его кончины о нем, о его вкладе в русскую литературу сказано и написано было уже немало. Размышляя об этом, наш общий с Василием Павловичем друг писатель Александр Кабаков говорит мне…
Александр Кабаков: Независимо ни от чего, независимо от удач и неудач, которые свойственны обязательно каждому сочинителю, он все равно оставался абсолютно таким (пошлое слово) мэтром, учителем в каком-то смысле, хотя никогда ничему напрямую не учил, да, кажется, и не напрямую тоже. Так, своими текстами…
Владимир Тольц: Немало этих текстов было написано Василием Павловичем для Свободы и зачитано по нашему Радио. Сам Аксенов сказал о них однажды так.
Василий Аксенов (архив): Время от времени я буду рассказывать утомленному проблемами современной жизни радиослушателю разные забавные истории. Думаю, что он заслужил эти маленькие призы. Ручаюсь, однако, что истории эти будут содержать гораздо больше правды, чем вымысла. Во всяком случае, все они будут иметь реальную основу, то есть базироваться на действительно имевших место событиях. Ну, а если они вызовут не только улыбку, но и размышления, то в этом, полагаю, будет не моя вина, а радиослушателя.
Владимир Тольц: То, что писал Аксенов, то, что он говорил, - а я не раз и беседовал с ним, записывал интервью для Радио Свобода, а иногда – редко, к сожалению, наслаждался, как теперь принято говорить, "неформальным общением" с ним, - почти всегда все это было весело. Гораздо лучше меня знавший Василия Павловича Саша Кабаков говорит…
Александр Кабаков: Вообще Аксенов при первых прочтениях и при первом прочтении, если можно так выразиться, его биографии производит впечатление человека, несмотря на кошмары, которые ему достались в его детстве и юности, несмотря на такую "давиловку", которая полностью на нем проявила себя, советскую, в хрущевские времена, вот несмотря на все это он производит впечатление человека, как бы это выразиться, легкого. И проза его была легкая, очень веселая большей частью.
Владимир Тольц: Это ощущение аксеновской веселости, возникшее у нас еще в молодости, оно у меня сохранялось и в ту пору, когда мы стали с ним сотрудничать на Радио. И серьезность (строгость даже), с которой он относился не только к тексту, но и к интонации прочтения им написанного, вовсе этого ощущения не вытесняла. Работать с ним было удивительно легко! И эти легкость и веселость поддерживались замечательной способностью Василия Павловича к самоиронии и иронии вообще. Впрочем, надо понимать: все, о чем я говорю, было уже довольно давно. В последний раз мы встретились с Аксеновым в 2003-м, во Франкфурте, на книжной ярмарке. Там же, кстати, был и Александр Кабаков.
Александр Кабаков: Последние два десятилетия, пожалуй, а может, немного больше, Аксенов как-то смыл вот эту легкость, она слезла. Слезла не в ущерб иронии, от которой он никогда не отказывался и не мог, видимо, отказаться, это уж так человек устроен. Не в ущерб даже игре, к которой он был склонен всем своим естеством, всею своей сущностью. А как-то вот вместе с этим появилась довольно грустная такая серьезность. И я бы сказал, появился не очень заметный надрыв. Он присутствует в его сочинениях, начиная с "нового сладостного стиля". И в его книгах появилось то, чего в них никогда не было, появилась легкая такая тень смерти. Я вообще, к сожалению (это не очень достойно), человек суеверный и к героям своим отношусь соответственно. Я стараюсь лирического героя никогда не убивать до смерти и вообще кое-какие вещи себе запрещаю. А Василий Павлович написал роман "Кесарево свечение", где у него действуют в конце такие старики, находящиеся между жизнью и смертью, находящиеся в такой искусственной жизни. Вот с этим надо было бы поосторожнее. Потому что в последние полтора года Вася провел, в общем, именно так, и это было ужасно.
Владимир Тольц: Ну, что ж, люди меняются… Я что хочу понять: для части нашего поколения проза Аксенова, его герои, в чем-то стали и образцом, и формообразующим понятием. И вот он вернулся – уже не в СССР, а в Россию. За время его отсутствия там народилось новое поколение, а наши сверстники постарели…
Александр Кабаков: Понимаешь, вот Аксенов сыграл, на мой взгляд, колоссальную (это любимое слово, кстати, - "колоссальный") роль в судьбе двух поколений – своего собственного и вот нашего с тобой, следующего, поколения, которое было точно определено в названии фильма по "Звездному билету" – "Мой младший брат". Мы – младшие братья. Свое поколение он, если можно так выразиться, мифологизировал. Он создал этому поколению миф, жизненную легенду, эстетику, он ввел это поколение в литературу. Но поколение существовало, он его не придумал. Он просто его сделал литературным фактом. Что касается нашего поколения, то он его, на мой взгляд, просто создал из ничего. Мы возникли из него, из Аксенова. Мы не были – могу судить по себе – совсем такими, как герои его "Звездного билета", но стали ими. Мы просто в себе это заметили.
То есть одно поколение он литературно увековечил, если можно так выразиться, потому что, безусловно, он сильнейший в прозе "шестидесятник", а другое поколение он просто породил. Он сформировал наши вкусы, какие-то в основном взгляды, манеры. Он просто как бы создал тот мир, который возник вокруг нас. Тут трудно переоценить. Знаешь, это, пожалуй, второй автор, цитатами из которого, не многими, но цитатами из которого в моем кругу разговаривали тогда, давно, в 60-е. Вот первые были Ильф и Петров – их цитировали все, все население Советского Союза цитата разговаривало. Вторым до публикации булгаковского "Мастера и Маргариты", из которого тоже стали много цитировать, до этого стали говорить цитатами из Аксенова. Оборот "жаль, что вас не было с нами" – название одного из его лучших рассказов – вошел в речь именно как такая неявная цитата. "Куда клонится индекс, точнее, индифферент ваших посягательств?" – из первой его повести "Коллеги" – ну, это было очень долго в ходу. Он сразу стал, как сейчас принято говорить, он сразу стал медиа-звездой. Тогда так не говорили, но он сразу вошел в нашу жизнь всем: и своими сочинениями, и своим образом жизни, отклик, отголосок, эко которого доносилось до всех. И своей биографией это была медийная фигура – теперь так говорят.
Владимир Тольц: О значении Василия Аксенова для нескольких поколений россиян говорил Александр Кабаков.
Теперь слово еще одному нашему с Александром Кабаковым сверстнику – народному артисту России Александру Филиппенко.
Александр Филиппенко: Когда уходят такие люди, как Аксенов, - ощущение, что уходит часть твоей жизни, часть тебя. Мы не были близкими друзьями, как того бы хотелось мне, но были очень хорошо знакомы и часто встречались. Где? Угадайте! Конечно, на джазовых концертах. На Каширском шоссе, в далеко ДК "Меридиан", на балконе мы сидели рядом на ступеньках. Уже совсем не мальчики, но на ступеньках. Вот ведь этот джаз…
Совсем еще недавно на юбилейном вечере Алексея Козлова в Большом зале Дома музыки мы в последний раз вместе, втроем стояли на сцене. Но теперь, когда я играю свою литературно-музыкальную программу, которая посвящена далеким горячим 60-м, это ощущение остается: мы вместе на сцене. В программе – мы любимые авторы: Жванецкий, Довлатов, Высоцкий, Окуджава, Левитанский и, конечно, Василий Аксенов. Программа называется "Демарш энтузиастов".
Один из героев романа Аксенова "Ожог" – известный альт-саксофонист. Вот небольшой отрывок:
"Самсик, старый Самс, посмотрел в зал на публику. Девчонки все были в джинсах и маечках, одна халда таскала по полу шлейф старинного платья и потому не присаживалась, чтобы всех поразить. Из ребят иные сосали трубочки и хохлились, сумрачные интеллектуалы, на других сверкали пуговицы блейзеров, и вели они себя соответственно – плейбойски. Были и "дети цветов", но, конечно, в более умеренном виде, чем их лондонские братья, в более терпимом для московской милиции. С и два-три комсомольских вожака в их установившейся уже униформе: добротный костюм, белая рубашка, галстук, - клерки молодежного министерства. В последнее время комсомол из злейшего врага стал снисходительным покровителем джаза.
Самсик минуту или две смотрел в зал, подмигивал знакомым, расшаркивался перед девочками, потом махнул всему составу рукой: поехали. И Пружинкин, как всегда, начал со своего любимого "Take Five", зал зашумел… Самсик дунул пару раз в свою дудку и вдруг закрыл глаза – и отчетливо и ярко, как кинофильм, вспомнил свой дебют.
Это было в ноябре 1956 года на вечере Горного института в Ленинграде, в оркестре первого ленинградского джазмена Кости Рогова. Тогда в танцзале стояли плечом к плечу чуваки и чувихи, жалкая и жадная молодежь, опьяневшая от сырого европейского ветра, внезапно подувшего в наш угол. Бедные, презираемые всем народом стиляги-узкобрючники, как они старались походить на бродвейских парней! Они обрезали воротнички ленторговских сорочек, подклеивали к скороходовским подошвам куски резины, стригли друг друга под "канадку"...
Костя Рогов снял свой пиджак и остался в своей знаменитой защитного цвета рубашке с наплечниками и с умопомрачительным загадочным знаком над левым нагрудным карманом SW-007.
- Сегодня, мальчики, начинаем с "Sentimental Jorney"! - сказал он.
- Между прочим, в зале типы из Петроградского райкома комсомола, - предупредил осторожный ударник Рафик Тазиддинов по кличке Тазик.
- Плевать! - Рогов засучил рукава, словно собирался драться, а не играть на пиано. – Плевать! Слабаем "Сентиментл", а потом "Lady Be Good", а потом рванем "Бал дровосеков", и гори все огнем! Самсик, за мной!
Он подтащил меня за руку к рампе:
- Тихо, ребята! Всем друзьям нашего оркестра представляю нового альт-саксофониста. Самсон Саблер! Не смотрите, что у него штаны мешком, - он хороший парень! Можете звать его просто Самсик!
И ушел. Я остался один и сжал саксофон. У меня уже текло из подмышек, лицо покрылось пятнами, колени затряслись. Нет, не сыграть мне "Сентиментл", я сейчас упаду, я еще, чего доброго, перну... Нет, нужно испариться, пока не поздно, кирнуть где-нибудь в тихом месте и все. Ведь нельзя же стоять вот так одному, когда столько девчонок сразу смотрят на тебя.
Я сделал какое-то суетливое полуобморочное движение в сторону кулис, как вдруг в нескольких метрах от себя увидел в толпе, длинные, светлые, грубо обрезанные внизу космы, падавшие на вздернутые грудки, маленькие глаза, смотревшие на меня с необычным для наших девочек выражением, и полуоткрытый ротик... Это была она, Колдунья, Марина Влади, первая птичка Запада, залетевшая по запаху на оттепель в наш угол… И я вдруг напружинился от отваги и неожиданно для себя заиграл.
О, Марина, Марина…
Девушка пятьдесят шестого года, девушка, вызывающая отвагу! Стоит тебе только сделать знак, чувиха, и я мигом стану парнем, способным на храбрые поступки. Я подберу сопли и отправлюсь на край света для встречи с тобой. О, Марина!
И я заиграл. И тут же вступил Костя, а за ним и весь состав. И она подпрыгнула от восторга, захлопала в ладоши и засмеялась. Все тогда обожали "Сентиментл"…
"Нет, нет, нет, у нас в России джаза нету-у-у! И чуваки киряют квас..." - завопила в углу подвыпившая компания хозяев бала - горняков. Было ясно: скандала не миновать.
Тогда ведь запрещали молодежи танцевать эти буржуазные танцы, разрешали только народные, красивые, изячные, патриотические экосезы, менуэты, па-де-патенеры, вальсы-гавоты, полька-бабочка, па-де-испань, па-де-кадер… В чью вонючую голову пришла идея этих танцев, сказать трудно. Ведь не Сталин же сам придумал? А может быть, и он сам. Наверное, сам Сталин и позаботился, сучий потрох…
В последнее время, увы, гнилые ветры оттепели малость повредили ледяной паркет комсомольских балов, и в разводья вылез буржуазный тип с саксофоном, прыщавый Самсик собственной персоной, стриженный под каторжника, в нелепо обуженных штанах с замусоленным рублем в кармане, двадцатилетний полу-Пьеро, полухулиган.
Дух непослушания, идея свободы мокрой курицей пролетела от стены к стене, и…
Пускай на нас катают фельетоны,
Пусть в ресторанах ловят нас…
И все затанцевали, и закачались люстры, и плюшевые гардины криво, словно старушечьи юбки, сползли с окон - в зал перли безбилетники.
Известно всем, в Москве нет "Коктейль-холла",
А если есть, то не для нас.
Все чуваки давно ушли в подполье.
И там для них лабает джаз…
И вдруг я увидел, что моя Марина Влади танцует с одним фраером в длинном клетчатом пиджаке, и я вспомнил, что у фраера этого есть машина "Победа", и прямо задрожал от ревности и обиды, а сакс мой вдруг взвыл так горько, так безнадежно, что многие в зале даже вздрогнули. Это был первый случай свободного и дикого воя моего сакса. Костя Рогов мне потом сказал, что у него от этого звука все внутри рухнуло, все органы скатились в пропасть, один лишь наполнился кровью и замаячил, и Костя тогда понял, что рождается новый джаз, а может быть, даже и не джаз, а какой-то могучий дух гудит через океаны в мою дудку.
Я сам тогда перепугался, сил нет, и вдруг заметил, когда последние пузыри воздуха с хрипом вылетали из сакса, что в зале никто не танцует, а все смотрят на меня: и Марина Влади, и ее клетчатый фраер, и все пьянчуги-горняки, и все молчат. А из глубины, расширяясь и устрашающе заполняя вакуум, прокатилось гусеницей:
- Прекратить провокацию!
Тогда в глазах у меня вспыхнули солнечные полосы и квадраты, прозрачный сталактит и черное пятно воспоминаний, я покачнулся, но Костя Рогов поддержал меня объятием и выплюнул в зал одно за другим наши полупонятные слова:
- Целуй меня в верзоху! Ваш паханок на коду похилял, а мы теперь будем лабать джаз! Мы сейчас слабаем минорный джиттербаг, а Самсик, наш гений, пусть играет, что хочет. А на тебя мы сурляли, чугун с ушами!
И мы тогда играли. Да разве только в джазе было дело?..
Мы просто хотели жить общей жизнью со всем миром, с тем самым "свободолюбивым человечеством", в рядах которого еще недавно сражались наши старшие братья. Всем уже было невмоготу в вонючей хазе, где смердил труп пахана, - и партийцам, и народным артистам, и гэбэшникам, и знатным шахтерам, всем, кроме нетопырей в темных углах. И мы тогда играли…"
Владимир Тольц: Александр Филиппенко с отрывком из романа Аксенова "Ожог". Знаете, что нас еще с ним объединяло? – Любовь к "Сантиментал Джорнэл". Я взял эту мелодию в качестве заставки к серии передач о Стейнбеке в России, и Василий Павлович очень это одобрил…
"Жаль, что вас не было с нами". Выпуск "Разницы во времени", посвященный памяти Василия Павловича Аксенова. В нем участвовали Александр Кабаков и Александр Филиппенко.
