80 лет назад, 10 января 1942 года, вышло постановление Государственного комитета обороны "О порядке использования немцев – переселенцев призывного возраста от 17 до 50 лет". С этого документа фактически началась история трудовой армии периода Великой Отечественной войны, в которую мобилизовали десятки тысяч советских немцев. Их потомки рассказали, почему родители боялись вспоминать трудармию и как дети депортированных выживали без взрослых в далёкой и холодной Сибири.
Постановление от 10 января предписывало мобилизовать всех немцев – мужчин от 17 до 50 лет, годных к физическому труду. Таковых, по мнению советского руководства, было 120 тыс. В трудармию забирали и женщин. Детей и подростков, ещё не способных к тяжелому труду, разделяли с родителями – это одно из главных и трагичных последствий массовой мобилизации в трудармию.
– Январские указы 1942 года привели к тому, что часть немцев была загнана за колючую проволоку, в лагеря – Тагильлаг, Челяблаг. Там всё было предельно жёстко, положение трудармейцев почти не отличалось от положения заключённых. В Кузбассе советские немцы жили не в лагерях, а в зонах, условия были чуть лучше, но всё равно нечеловеческие, – рассказал Сибирь.Реалии доктор исторических наук Рашит Бикметов.
В тот же день, 10 января 1942 года, ГКО утверждает "Инструкцию по использованию на предприятиях Наркомугля мобилизованных немцев". На 1 апреля 1944 года, по данным Бикметова, на предприятиях Кемеровской области трудилось 16 тыс. мобилизованных немцев, в том числе в угольной промышленности – 14,5 тысячи.
"Кто хлеба даст, кто собак спустит"
Кемеровчанин Роман Гафнер родился в поволжском селе Моргендау за шесть лет до войны. Его отец в трудармии чуть не умер с голоду. От матери, которую тоже мобилизовали, десять лет не было вестей.
Гафнер помнит депортацию.
– Товарные вагоны. Скученность очень большая. Никаких удобств. На станциях мужчины находили палки, доски, брёвна и делали в вагонах полати, чтобы детей с пола поднять. Все считали, что это временное явление, что война скоро закончится, и мы вернёмся домой. Везли нас южной веткой через Казахстан. Помню, Семипалатинск проезжали, там моя сестрёнка скончалась, которой было четыре года. Привезли нас в Красноярский край и распределили по сёлам. Наша семья попала в село Новокурск, – рассказывает Роман Гафнер.
В конце 1941-го, ещё до начала массовой мобилизации, в трудармию забрали отца, а в 1942 году – и мать. Роман и его брат Виктор, которому было 12 лет, остались без взрослых.
– Сейчас это трудно представить. Таких, как мы, в той деревне было человек двадцать. Детей от трёх лет, не знавших русского языка. Нам выделили половину дома, поставили круглую буржуйку, сделали отдельную дверь. Спали по углам этого дома. Постель – куча соломы. Поизносились все. Там была МТС, обслуживающая комбайны и тракторы. Мы подбирали выброшенную спецодежду. Она вся в мазуте. В речку её, тёрли грязью, чтобы масла немножко отстали. Одежда была нам велика, мы подшивали выброшенной тонкой проволокой – ниток не было. Вот в этом и ходили днём и ночью, и спали. В месяц нам выдавали по пять булок хлеба каждому. Первые пять дней месяца жили очень хорошо, а потом… Всю войну побирались. На лето уходили в лес, иногда там и ночевали. В соседних деревнях просили еду. Но кто-то хлеба даст, а кто-то и собак спустит: фашисты же идут… Население не информировали, никто не знал, кто мы и откуда приехали. Местные думали, что из Германии. Когда узнали о победе, мы тоже радовались. Думали, домой поедем. Меня увидел местный парень: "А ты чему, фашист, радуешься?" Схватил меня и бросил в реку. Во мне весу-то было килограмм пятнадцать – кожа до кости. Хорошо, не весь в воде оказался. Меня брат вытащил, – рассказывает Гафнер.
В конце 1943 года в деревню, где жили Роман и Виктор, неожиданно вернулся их отец, но, как оказалось, ненадолго.
– Его забирали в Кировскую область на лесоповал. Там адские условия – хуже, чем у военнопленных. Отца отпустили из трудармии, потому что он дошёл до крайней степени истощения, стал нетрудоспособным. Родители скупо рассказывали про трудармию, но много лет спустя я встретил трудармейца, который в 1943-м ехал в поезде вместе с отцом. Их везли под конвоем. Давали хлеба грамм по триста. Отец был заядлым курильщиком и половину пайки обменял на папиросу. Съел оставшийся кусочек, закурил и потерял сознание. Он бы, наверное, умер, но сосед положил ему в рот кусочек хлеба, и отец пришёл в себя. Отец вёз с собой валенки, которые в поезде поменял на полбулки хлеба и таким путём вернулся к жизни. Приехал к нам, и мы с братом затаскивали его на русскую печь и кормили с ложечки. Месяца через два-три он пошёл на поправку, даже устроился в деревне на работу, но его снова забрали в трудармию и отправили в Кемерово на шахту "Пионер", – вспоминает Роман Гафнер.
В 1946 году Роман и Виктор переехали к отцу в Кемерово, который стал бригадиром проходчиков на этой шахте. Только в 1952 году, после десятилетней разлуки, Роман снова увидел мать – Лидию. Её отправили в Башкирию – строить химкомбинат под городом Белебей. Мать была неграмотной и писем из трудармии не отправляла. Старшему брату Виктору удалось её отыскать. У отца к тому времени появилась другая семья, родился ребёнок.
– В 1952 году у брата уже была своя семья, а я жил в бараке с отцом и его второй женой. Когда увидел мать после десятилетней разлуки, её не узнал. У нас даже её фотографии не было. С отцом мне было проще, но я решил жить с матерью – чувствовал какую-то ответственность за неё, – рассказывает Роман Гафнер.
Отец через несколько лет вернулся к первой жене, они купили домик, в который переехали из барака. Но прожил отец недолго – погиб в шахте под завалом в 1962 году.
Роман Гафнер тоже работал в шахте, но решил, что обязательно получит высшее образование, и своей цели добился. Почти двадцать лет работал директором ПТУ в Кемерове.
– Я всего достиг своими знаниями и трудом. Если бы моя фамилия была на Гафнер, а, например, Иванов, наверное, достиг бы большего. Из моих знакомых – ровесников, которых депортировали, – только двое получили высшее образование. Остальные окончили училище или ограничились семилеткой. Пока шла война, мы не учились. Рано пошли работать, потому что наши семьи бедствовали. Государство перед мной и другими советскими немцами в неоплатном долгу. В том районе, где мы жили до депортации, отец работал бригадиром полеводческой бригады. Зерновые были классные – самые лучшие в России. И ещё выращивали бахчевые культуры – арбузы и даже дыни. Но там зона рискованного земледелия. Места засушливые, и весной задерживали талые воды, чтобы было чем поливать. Если этого не делать, всё затянет песком. Что и получилось. Отец успел съездить в те места. Рассказывал, что там больше ничего нет. Одно перекати-поле, – говорит Роман Гафнер.
"Человеческие останки – прямо под шпалами"
В городке Таштагол, что на юге Кузбасса, живёт Василий Гринвальд – поволжский немец, бывший трудармеец. Ему уже 97 лет. Историю семьи рассказала его дочь – Ольга Ким. Отца на самом деле зовут Вильгельмом. Имя и фамилию исковеркали, когда выдавали документы. Правильно – Грюнвальд, что в переводе означает "зелёный лес".
– Сначала семью выслали в Новосибирскую область. В колхозе, куда они прибыли, почти не осталось мужчин, а отец был трактористом. В октябре 1941 года они убрали урожай, потом деда и отца, которому тогда было 16 лет, отправили в трудармию на Урал. Они находились в соседних лагерях под городом Ивдель. Папа работал на руднике, а дед – на лесозаготовках. В марте 1944 года дед, которому тогда было 42 года, умер. Там же люди умирали как мухи. Сначала сразу хоронили, но зимой морозы, глубокую яму не выроешь, и весной из-под снега выступали останки. Решили зимой не хоронить, а складывать умерших в сарай, и весной закапывать в общей яме. Когда дед умер, отцу об этом сообщили и предложили отпроситься, чтобы прийти и похоронить по-человечески. Бригадиром у отца был немец, и он отпустил с условием, что отец вернётся как можно скорее. Много лет спустя я разговаривала с жителем тех местах. Хотела найти могилу дедушки. Он отговорил: "Вы ничего не найдёте. Весь Урал в человеческих костях. Там строили железную дорогу, человеческие останки – прямо под шпалами", – говорит Ольга.
В 1947 году её отца отправили в Таштагол строить железную дорогу. Жили в палатках, в бараках-засыпушках. Но сначала, когда только приехали в Таштагол поздней осенью 1947 года – под открытым небом.
– Они первое время не в палатках жили. Тут же много снега. Расчищали площадку, делали стены из снега, разводили костры и по очереди их жгли. Одни жгут, другие спят рядом, сидя на чурках, – уточняет Ольга.
До революции предки Ольги и по отцовской, и по материнским линиям жили в достатке. Российские немцы селились не только в Поволжье. Берта, мать Ольги, родилась на Кавказе.
– Мамина семья владела магазинами, торговала фруктами. Мама носила фрукты на курорты, она Калинина видела (подпись Калинина стояла под указом от 28 августа 1941 года о депортации советских немцев. – СР). Мамин отец Райнгольд не хотел коллективизации. Он одну корову сдал в колхоз, а вторую продал, чтобы были деньги на уплату налога. Его посадили в тюрьму на три года. Оттуда вернулся – говорить не мог, до того был ослабленный и голодный. Переночевал дома одну ночь, а на утро колхозное начальство отправило его на работу, хотя он еле ходил. Вечером положили на телегу и отправили домой. Пока довезли, он уже умер. Бабушка осталась одна с четырьмя детьми. Через два месяца от голода умерли два мальчика-близнеца. Это было в 1933 году на Кавказе. Село называлась Николаевка. В 1941 году мамину семью выселили в Казахстан, – рассказывает Ольга.
После войны Берта оказалась в Таштоголе, где и познакомилась со своим будущим мужем.
Таштагол – территория, где изначально проживали шорцы – коренной малочисленный народ Кузбасса. По словам Ольги, русские в Таштагол приехали, когда там всё уже построили советские немцы и представители других народов, оказавшихся в Сибири не по своей воле.
– Здесь были и сосланные украинцы, и татары, и чеченцы, и поляки. Когда мы жили в бараках, каждую ночь энкавэдэшники забирали кого-то из соседей, чаще всего украинцев, и больше мы их никогда не видели и ничего про них не слышали, – говорит Ольга.
Из рассказов родителей она знает, что советских немцев посылали на самые тяжёлые работы, не разбираясь – мужчины, женщины. В первые годы в Таштаголе и мать, и отец махали лопатами.
– Отец вспоминал, что, когда приехал в Таштагол, трудармейцам платили 50–60 рублей в месяц, а килограмм хлеба на рынке стоил 30 рублей. Когда родился их первенец Витя, они решили посадить картошку на пустыре, чтобы прокормиться. Начали выкорчёвывать пни, но пришёл комендант и сказал: "Вы не имеете права этого делать!" Советским немцам в те годы запрещали вступать в брак. Когда родился Витя, родителям отказались выдать свидетельство о рождении. "А как мы вам выдадим? У вас нет свидетельства о браке". Паспорта мама и папа получили только в 1949 году, когда мама была беременна уже вторым ребёнком. Другие советские немцы получили паспорта ещё позже. Что значит быть советской немкой, я поняла ещё в детстве: другие дети кидали в нас камнями и обзывали фашистами, – рассказывает Ольга.
Позднее отец работал экскаваторщиком. По словам дочери, полгорода построил. В 1990-х семья уехала в Германию, но потом вернулась. Ольга говорит, что в России их обзывали фашистами, а в Германии – "русскими свиньями".
"Они потеряли себя"
Эльвира Герман – дочь депортированных немцев – тоже живёт в Таштаголе, принадлежит к тому же поколению, что и Ольга, но о детстве у неё другие воспоминания. По словам Герман, неприязнь на национальной почве её жизнь не отравляла.
– Моего младшего брата Витю учительница математики однажды обозвала немчурой. Он пришёл домой в слезах: "Больше не пойду в школу. Я – немчура!" Я рассказала об этом завучу. Через много лет случайно встретилась с этой учительницей математики. Она говорит: "Я так уважаю немцев!" Напомнила ей про тот давний случай. "Ну, вот завуч со мной поговорила, и я всё переосмыслила", – рассказывает Эльвира Герман. – Я родилась в 1952 году, когда родители ещё жили в бараке. Потом переехали в свой домик. Когда мне было года три, играла с соседскими русскими детьми. Ещё ни одного слова по-русски не знала. И у кого-то из детей сполз чулок. Они стали на него указывать и кричать: "Чулок! Чулок!" Я думаю: "Что ещё за "чулок"? Это же strumpf! Так это будет по-немецки. Почему-то мне это запомнилось. В том возрасте национальность значения не имела. Жили мы тогда, конечно, бедно. У нас с сестрой, которая на год младше, на двоих было одно пальто, гуляли по очереди.
Её отец Лукьян Иорик – из поволжских немцев, а мать – Эмма Шульц – из волынских, живших в Украине.
– Родители познакомились здесь. Отец оказался в Таштаголе в 1941 году, кажется, его сразу сюда депортировали. 35 лет отработал проходчиком на шахте "Таштагольская", добывал железную руду. В 1941 году мама жила и работала в Москве. Рассказывала, что, когда фашисты были близко к столице, тушила на крышах зажигательные бомбы. Из Москвы депортировали в Казахстан. Работала откатчицей на угольной шахте в Караганде. Не любила 40-е годы вспоминать. Рассказывала, что работа была тяжёлая, жили впроголодь неделями, а потом привозили мёрзлую капусту, и только ею и питались, – говорит Герман.
Эльвира Герман много лет работала директором центральной библиотечной системы Таштагола, в конце 80-х создала при городской библиотеке общество немецкой культуры, а несколько лет назад в мансарде дома, который построил её дядя, устроила музей. Экспонаты – фотографии предков, семейные реликвии и подарки друзей. Здесь можно увидеть чемодан и сундук, с которыми в Таштогол приехали её отец и мать. Патефон, на котором родители слушали пластинки, столярные инструменты отца, посуду, которой семья пользовалась со времён детства Эльвиры, немецкую прялку, приспособление для приготовления колбасы по немецкому рецепту, массивную вафельницу из чугуна, которую надо ставить в печь, и которой подруги Эльвиры Герман пользуются до сих пор. Друзья подарили Библию на немецком, выпущенную в 1887 году. Получился музей и про немецкую культуру, и про быт послевоенных лет.
– Я, знаете, почему решила сделать такой музей? Году в 1987–1988-м под Рождество разнесла знакомым открытки. На следующий год нарядилась Пельцникелем – это такой немецкий фольклорный персонаж в вывернутой наизнанку шубе и с веточками в руке, который разносит послушным детям подарки. Обошла немцев, с которыми знакома. Знаете, какие у них были глаза? Полные тоски. Видно было, что они потеряли себя, и надо им помочь хоть чуть-чуть себя восстановить, – объясняет Герман.
"Как это – против родителей?!"
Журналист и краевед из кузбасского Междуреченска Владимир Келлер пишет монографии о репрессированных, оказавшихся на территории Кузбасса, в том числе и о своих предках. Себя Келлер называет "репрессированным в четвёртом поколении".
– До революции мой прадед Готлиб-Генрих Келлер жил на территории нынешней Саратовской области и занимался сельским хозяйством, построил собственные амбары, на баржах вверх по Волге возил зерно в среднюю полосу России. Такие, как он, кормили страну. Потом октябрьский переворот – и всё отобрали, экспроприировали, – рассказал Келлер Сибирь.Реалии. – Готлиб-Генрих в 1920-х годах участвовал в строительстве Каширской ГЭС в Подмосковье – первой ГЭС по плану ГОЭРЛО. В строительстве принимали участие специалисты из Германии. Готлиб-Генрих, как и почти все на Волге в те годы, знал немецкий язык. Наверное, на этом основании его обвинили в связях с иностранцами и отправили в тюрьму. В 1933 году его, тяжело заболевшего туберкулёзом, отпустили домой умирать, через несколько месяцев его не стало. Одного из его сыновей – моего деда Фридриха Келлера – расстреляли в 1937 году по обвинению в шпионаже. Это ж надо было додуматься – крестьянина в шпионаже обвинить! В 1941 году главой семьи, по сути, была его вдова, моя бабушка. Её вместе с пятью детьми, среди которых был и мой будущий отец Константин, депортировали в 1941 году в Сибирь. Я и два моих брата родились уже в Сибири, состояли на учёте в спецкомендатуре, то есть тоже репрессированные
Как рассказывает Владимир Келлер, трудармейцами были не только его отец и дядья, но и мать – Гертруда Бельш.
– Мать работала на откатке вагонов, на породовыборке. Немцев направляли на самые тяжёлые и неквалифицированные работы, – уточняет он.
Его родители, познакомившиеся в Ленинске-Кузнецком, живы и сегодня, но давно уехали в Германию.
– В 90-е, после инфляции, дефолта, отец потерял все сбережения – "гробовые". Он снял эти деньги, которых хватило на палку колбасы, плюнул и сказал: "Поеду я!" Когда в Германии увидели, сколько у отца лет подземного стажа – там не поверили, делали запрос. В Германии 8 лет под землей – и выгоняют на поверхность. А у отца – 47, почти в шесть раз больше. И все на одной шахте –"Комсомолец" города Ленинск-Кузнецкий. В 90-е Германия платила пенсии таким, как мои родители, и отец до сих пор получает очень приличную. У мамы тоже восемь лет подземного стажа, поэтому в Германии шахтёрскую пенсию назначили и ей. Родителям уже по 92 года, мы созваниваемся каждую неделю.
Он вспоминает, что после войны приходилось отстаивать свою национальную идентичность и перед сверстниками, и перед взрослыми.
– Война только закончилась. У многих соседей погибли отцы на фронте или вернулись калеками. Нас как только не обзывали – и фашистами, и гитлерюгендом. Мы дрались до крови. И было ещё другое. Мои родители верующие, они и познакомились в каком-то молитвенном доме. И перед тем, как нас принять в пионеры, меня вызывает директор школы и говорит: "Ты должен на пионерской линейке выйти и сказать, что осуждаешь их веру, и тогда мы тебя первым примем". – "Я этого делать никогда не буду". Понял, что из меня хотят сделать какого-то Павлика Морозова. Это противоречило вообще нашему воспитанию: ну, как это – выступить против родителей?! Это их дело, во что им верить. И вот, 22 апреля, в день рождения Ленина, всем повязывают галстуки, а я стою один с октябрятской звёздочкой. Снял эту звёздочку, бросил в сумку. Я был председателем совета отряда октябрятского, отличником, мой портрет висел на доске почёта. Сказал, чтобы сняли. На этом моя "партийная карьера" закончилась. Попросил маму перевести меня в другую школу. После восьмого класса пошёл в шахту учеником слесаря. Потом доучивался в вечерней школе, – рассказывает Владимир Келлер.
"Откуда немцы в Кузбассе?"
– Массовая мобилизация в трудармию началась, когда советские немцы – нищие, раздетые, разутые, выгнанные из своих домов – только пытались устроится на новом месте. Повестки о мобилизации в трудармию приходили от военкомата: явиться с вещами в военкомат к такому-то времени. Сначала все думали, что их отправляют на фронт, –рассказывает Софья Симакова – председатель Координационного совета общественных объединений немцев Кемеровской области.
Её дед Фридрих Фрайман был токарем на заводе "Коммунист" в городе Марксе, а перед войной – председателем горсовета Маркса. Депортирован в Кузбасс с женой и тремя дочерьми. Самой младшей ещё и года не исполнилось.
– Осенью 1941 года 2054 человека депортированных, в том числе семью деда, высадили в Кузбассе на станции Яшкино. Приезжали председатели колхозов и выбирали, кому какие специалисты нужны. Дед был потомственным кузнецом, и его забрали на Пачинскую МТС. Я родилась и до сих пор живу в Паче. Дед попал бы в трудармию, если бы не директор МТС, который просил не забирать у него единственного кузнеца. Это повторилось дважды, а когда в третий раз пришла повестка, и дед уже сел в вагон и поехал, директор догнал поезд на лошади и забрал деда. В трудармию попал сводный брат моего деда –Давид Суздорф. Его мобилизовали на шахту кузбасского Прокопьевска. Его сын – Фёдор Суздорф – работал электрослесарем на прокопьевской шахте им. Ворошилова. В 1948 году Фёдор погиб – на него упал кусок угля. Ему было всего 20 лет.
У моей бабушки Софьи, в девичестве Кох, было девять братьев, всех мобилизовали в трудармию. После войны нашли только трех, еще про одного брата Александра удалось узнать, что погиб в Котласлаге на лесоповале – придавило лесиной. Судьба пятерых братьев неизвестна, – говорит Софья Симакова.
Многие потомки депортированных, живущие в Кузбассе, сказали, что почти ничего не знают о своих предках.
– Я родился в 1948 году в Ленинске-Кузнецком (тогда город назывался Кольчугино. – СР), – рассказывает Виктор Шваб. – Мой отец Михаил – с Поволжья, из города Энгельс. Его отца – моего деда – забрали в 1937 году, и мы до сих пор ничего не знаем о его судьбе. В Кузбассе отец работал на шахте им. Карла Маркса в Ленинске-Кузнецком горнорабочим. В 1942 году в забое серьёзно травмировал ногу, его вывели на поверхность, и с тех пор он работал в столярной мастерской. Мать тоже из города Энгельс, тоже депортированная. Познакомились родители уже в Кузбассе. Они боялись рассказывать мне о депортации и трудармии. Думали: "Расскажешь ребёнку – он же разнесёт по всему свету, нас снова куда-нибудь сошлют". И немецкого языка я почти не знаю, потому что родители со мной по-немецки не говорили.
Ещё одна собеседница – дочь депортированных немцев – рассказала о своей семье, принесла фотографии послевоенных лет и хранящиеся у неё письма-треугольники на немецком языке, которые её отец, мобилизованный в трудармию, отравлял родным. Но в последний момент позвонила и попросила ничего о ней не писать и не публиковать эти снимки "по некоторым причинам".
– Этот страх связан с тем, что люди плохо знают историю, – считает председатель Координационного совета общественных объединений немцев Кемеровской области Софья Симакова. – В декабре мы в Кемеровском госуниверситете проводили конференцию "Вклад немцев в развитие Кузбасса". Пришло около восьмидесяти студентов – историки и факультет РГФ. Я спросила: "Кто из вас скажет, откуда немцы появились в Кузбассе?" Версия у студентов только одна: "потомки военнопленных". Немцы – третья по численности в Кузбассе национальность, после русских и татар, но их историю не знают. Наш координационный совет проводит фестиваль имени Михаила Вернера. Вернер тоже был депортированным, трудармейцем. Потом он работал учеником кузнеца у моего деда. Позже Вернер стал директором Пачинского совхоза и открыл там первую в Кузбассе сельскую музыкальную школу. Местные телевизионщики, делавшие о фестивале репортаж, спросили: "Зачем называть конкурс именем немца, мы же с ними воевали?"
