"Не знаю, кто решил, что мой народ – враг". Как жили и гибли в Сибири жертвы сталинских депортаций

33 года назад, в ноябре 1989-го, Верховный совет СССР принял декларацию "О признании незаконными и преступными репрессивных актов против народов, подвергшихся насильственному переселению, и обеспечении их прав". А в конце апреля 91-го был принят закон "О реабилитации репрессированных народов".

Жертвами депортации по национальному признаку в 1940-е годы стали более 3,5 млн человек. И Красноярский край был одним из основных регионов, куда отправляли спецпереселенцев.

Дважды репрессированные

Семья Романа Энгельгардта была репрессирована дважды:

– В начале 1930-х семью моего прапрадеда Вильгельма Энгельгардта, которая жила в селе Иноземцево под Пятигорском, раскулачили и сослали в поселок Абай в Северном Казахстане, – рассказывает игарчанин по рождению и красноярец по прописке Роман Энгельгардт. – У прапрадеда было крепкое хозяйство, большой каменный дом, построенный его предками еще в ХIХ веке, яблоневый сад. Были, наверное, и наемные работники, вот и признали нашу семью кулаками. Моей бабушке тогда было 12 лет, ее младшим сестрам – одной девять, другой меньше года. Семье дали полдня на сборы, разрешили взять только самое необходимое, чтобы в пути не умереть, погрузили в телячьи вагоны и повезли в Казахстан. Дорога заняла две недели.

В начале 2000-х Роман записал рассказы своей бабушки, уже переехавшей на историческую родину, о том, как жили немцы в ссылке. Голод, большие бараки без внутренних стен, в которых на нарах за занавесками ютились семьи: мужья и жены, старики, дети. Постоянные отметки в комендатуре (сначала – ежедневно, потом – еженедельно). И конечно, тяжелый труд. Одна из сестер бабушки Романа, едва окончила школу, попала в трудармию, на лесоповал.

А почти через десять лет семью, которая все это время жила в Казахстане, признали еще и подлежащей депортации. Для людей это означало следующее: в 1947 году раскулаченные были сняты со спецпоселений и теоретически могли идти и ехать куда хотят. А вот депортированных "задержали" еще на 10 лет.

– Мой отец родился в 1947 году. Всех немецких девушек, находившихся в положении, возили рожать в Караганду. Семья прожила в Казахстане до 1957-го. Только тогда нас сняли со спецпоселения. Но на родину, в Иноземцево, вернуться не разрешили. Вообще всем депортированным народам позволено было уехать в родные места, кроме немцев и крымских татар. Но нам на выбор предложили несколько городов, куда можно переехать. Бабушка выбрала Душанбе, – рассказывает Роман Энгельгардт. – Туда они и переехали: мои прабабушка, бабушка и папа. А отец уехал в Игарку, на север Красноярского края. Там я родился.

Бабушке Романа так никогда и не удалось больше побывать в родном Иноземцеве, хотя она часто вспоминала и большой дом, и яблоневый сад. Но с начала 1930-х никогда их не видела. А в 1990-х, после развала Союза, она и еще несколько родственников уехали в Германию.

Никогда не был в Иноземцеве и Роман. Хотя дом, построенный почти 150 лет назад, местные, как говорят, до сих пор называют "домом Энгельгардта". Чего в нем только не было за это время: и правление колхоза, и какие-то другие административные структуры.

– Не знаю, кто и почему определил, что люди той или иной национальности – потенциальные враги, – говорит Роман Энгельгардт. – Мои предки, например, живут в России несколько столетий, всегда считали Иноземцево родиной. У поселка, кстати, интересная история: основали его в начале XIX века шотландские миссионеры, а чуть позже пришли туда и немцы-лютеране. Но название у поселка такое не потому, что там жили иностранцы: он назван в честь купца Иноземцева, который помогал местным в строительстве. Люди десятилетиями жили, работали, приносили пользу Родине. А когда началась Великая Отечественная, мобилизовались в Красную армию. Но после знаменитого указа "О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья" от 21 августа 1941-го их стали отзывать в срочном порядке с фронтов и отправлять в места ссылки, видя в них врагов.

Такие истории есть в памяти многих семей, прошедших через депортацию и оказавшихся в Сибири не по своей воле.

– Моей бабушке, Екатерине Федоровне Мель, было 8 лет, когда их выслали. Она как раз пришла на перекличку в школу, а ей сказали уходить и собираться. В семье было шестеро детей. Всех погрузили в грязные и абсолютно пустые вагоны и повезли. Людям не давали даже воды. Кто успевал на минуту на станцию выскочить и попить, тому, значит, повезло. Остальным оставалось терпеть. А дорога в Красноярский край из Поволжья заняла несколько недель, – рассказывает историю своей семьи Елена Николаева, жительница Дудинки.

– Я, пока маму и брата не похоронила, при них плакать не могла, не имела права. А сейчас, как подумаю обо всем этом, реву и не могу остановиться, – рассказывает Ирина Генриховна Роот, внучка и дочь депортированных немцев. – Моя бабушка умерла, когда ей было 80, 21 января 1996 года, день в день через 65 лет после смерти своего мужа. Он умер в январе 31-го, а в марте бабушка родила близнецов. И еще старший ребенок у нее был – инвалид детства. И вот с ними она прошла все: и голод, и депортацию в 41-м в Красноярский край с Поволжья, а в 42-м их привезли сюда, на Крайний Север. И бабушку, и ее маму, и мою маму, которой тогда было 11 лет. В дороге она сильно простудилась, все думали, она умрет от воспаления легких. Но она выжила и дожила до 90 лет. Мама была последней из наших родных, кого сюда привезли и кто здесь нашел покой.

Осуждены после смерти

Красноярец Евгений Стунжайте – литовец по происхождению. Шутит, что всю жизнь живет под девичьей фамилией. У литовцев фамилии родственников – мужчин и женщин – образуются по-разному, у женщин – в зависимости от семейного положения. И, по идее, Евгений должен был бы быть Стунжасом, но в красноярском ЗАГСе его записали по фамилии его незамужней матери, и он уже не стал ничего менять.

– Из Литвы в 40-е годы людей вывозили деревнями и полными эшелонами. Было несколько волн депортаций, последняя – уже в 1953 году, – говорит Евгений. – Везли и крестьян – просто без разговоров грузили в эшелоны и увозили. И тех, кто казался "социально чуждым элементом". После войны – тех, кого хотя бы отдаленно могли заподозрить в связи с "лесными братьями". Про свою семью знаю следующее. В середине 40-х мои дедушка и бабушка поженились, прожили буквально 3–4 дня. И дедушка случайно от знакомых узнал, что ему грозит арест по доносу, с кем-то у него там вышел конфликт, решили вот так "отомстить". Он временно уехал из села. И тогда взяли бабушку. С одной котомкой погрузили в товарняк вместе со всеми. Уже в Сибири она поняла, что беременна. С новорожденной дочерью, моей мамой, их подселили к семье в поселке Большая Мурта. Там они и "застряли" на долгие годы. Жили, конечно, потом уже в своем доме. Думаю, что только рождение дочери спасло маму от мобилизации в трудармию. Что означало – на лесоповал.

​У литовцев, латышей, эстонцев, которых депортировали в 1941 году, мужчин отделяли от семей и отправляли в Краслаг – в лагеря в Канском районе, на востоке Красноярского края. Они содержались в лагерях вместе с заключенными, хотя их ни в чем не обвиняли, никаких сроков им никто не давал.

– Зима 1941–42-го года была страшной. Смертность в Краслаге доходила до 8%. Люди сотнями умирали от голода и непосильного труда на морозе, – рассказывает Алексей Бабий, председатель красноярского общества "Мемориал". – Уже позже, в 1942–43 годах, их стали посмертно судить, давать сроки уже умершим и официально оформлять их пребывание в Краслаге. Судили, конечно, и живых. Большинство из них получили от 5–10 лет. Были и те, кого приговорили к расстрелу. Но еще раз скажу: когда этих людей увозили с родины и отправляли в лагерь, никаких обвинений им не предъявляли.

Сейчас мама Евгения Стунжайте живет в Литве, по программе помощи репрессированным она получила литовское гражданство.

– Мама теперь гражданка не России, а Евросоюза, – говорит Евгений. – Я уезжать не собираюсь, разве что в гости. У меня здесь семья, которую кормить надо. Кстати, все трое моих детей – тоже Стунжайте. Живут под девичьей фамилией.

"Вывезли так же, как привезли"

Ни потомков, ни могил, ни свидетелей – так можно было бы сказать о судьбе депортированных в Красноярский край калмыков. Указ о ликвидации Калмыцкой АССР вышел в конце декабря 1943 года. А эшелон с калмыками прибыл в Красноярск зимой 44-го. Всего в Красноярский край привезли около 18 тысяч калмыков, несколько десятков их осталось в Красноярске – работать на местном ДОКе (кстати, один из кварталов поблизости от комбината до недавнего времени называли калмыцким – там стояли три барака, в которых жили спецпоселенцы, а их туда загнали после ссыльных крестьян). Хоронили калмыков, умерших в Красноярске, тоже неподалеку от ДОКа, на кладбище в Мокром Логу. В 50-е годы оно было заброшено, а потом и вовсе ликвидировано.

Но основную часть раскидали по всему краю – в таежные районы, на лесозаготовку.

​– То, что происходило с калмыцкими переселенцами, было полным кошмаром, – рассказывает Алексей Бабий. – Конечно, голод, холод и тяжелый труд коснулись всех. Но большинство калмыков вообще тайгу увидели первый раз в жизни, они оказались совершенно не приспособленными к жизни и работе в таких условиях. Это были степные люди, они жили по-другому. Поэтому даже не очень было бы правильно сказать, что многие калмыки погибли в первую же зиму ссылки – они вымерли.

Вот что вспоминает Агги Натыров, уроженец Калмыкии, которого отправили в ссылку, хотя он уже отвоевал на фронтах Великой Отечественной и был награжден несколькими орденами и медалями:

– В сентябре демобилизовался, а в начале октября прибыл на станцию Ададым. Новое место жительства – Назаровский район, совхоз Краснополянский. Местное население встретило враждебно и неприветливо, как врагов народа. Все переселенцы находились под комендатурой, у них забрали паспорта, каждый день приходилось отмечаться в конторе. Поселили переселенцев в необустроенном, заброшенном клубе. Некоторые рыли землянки и поселялись семьями. Но так как зима здесь очень холодная, то землянки промерзали и люди погибали целыми семьями. Имущества никакого не было с собой.

Атти Натыров в ссылку попал прямо с фронта в военной форме и ботинках, так и пережил зиму.

– Очень нужна была и материальная, и медицинская помощь, но она не оказывалась. К работе приступил сразу же по приезде в совхоз разнорабочим. Различие между положением местных жителей и переселенцами было одно: они были у себя дома, у родного очага, а мы были лишены этого. Но не все жители относились к нам плохо, некоторые жалели, приносили ведро картошки, калач хлеба.

...Со спецпоселения калмыков начали снимать в 1956 году. Из Красноярского края в родные места их увозили так же массово и организованно, как привезли в 1944-м. Все, кто мог уехать, уехали. Потомков калмыцких спецпереселенцев в крае практически не осталось.

"Мы еще хорошо живем!"

Депортированные, если кто успел что-то с собой прихватить, меняли у местных вещи на одежду и деньги. Кто-то даже велосипед умудрился с собой взять – он оказался первым в истории сразу нескольких сибирских сел, и диковинку все-таки удалось сменять на то, что понужнее. Самые дальновидные прихватили швейные машинки: так можно было и детям что-то перешивать, и брать подряды – подрабатывать. И швейные машинки никто никогда не продавал и не менял. А вот с обувью было хуже. Зимой ребятишки в школу по очереди ходили: надевали "дежурные" валенки. Весной бегали туда босиком, по проталинкам и подтаявшему снегу. Когда станет потеплее и коров выгонят пастись, а ногам все равно еще холодно, можно их погреть в свежей коровьей лепешке.

Сотни депортированных немцев, литовцев, латышей, прибалтов, которых в 41-м году привезли в Красноярский край, перезимовали в селах в центре и на юге региона, а в 42-м их повезли на Крайний Север, на Таймыр. На рыбный промысел для нужд фронта. О том, как им жилось на севере, сейчас вспоминают их потомки.

– Бабушка рассказывала, что вначале на север хотели отправить только ее отца. Но семья решила ехать туда с ним полным составом, – говорит внучка депортированных в Сибирь немцев Елена Николаева. – Везли их по Енисею на барже, снова в голоде и антисанитарии. Около месяца все это продолжалось.

Людей высадили возле поселка Толстый Нос (сейчас его уже нет). Бабушка Елены Николаевой рассказывала: это был голый берег, а ведь стояла уже поздняя осень. В самом поселке было всего четыре дома, и приютить сотни переселенцев их хозяева, конечно, не могли. Кто-то в итоге жил на крышах этих домов. Кто-то рыл землянки, кто поместился – влез в палатки, которые переселенцам дали с собой.

– Бабушке тогда было 9–11 лет. Она гордилась, что работает наравне со взрослыми: делает сети, разделывает и потрошит рыбу, солит ее, в бочки кладет. А ведь все это приходилось делать голыми руками на морозе, – рассказывает Елена Николаева.

А на рыбалку отправляли с 14 лет.

– Девчонки тянули этот невод, стоя по пояс в ледяном Енисее. Никакого специального обмундирования не было, какие-то войлочные обувки им выдали. И одежды специальной не было. Хоть на морозе, хоть на ветру – ходили в чем есть, – говорит Ирина Роот. – Мама рассказывала, они с какой-то девчонкой рыбачили, и их одних где-то в тундре оставили. Чтобы не умереть с голоду и холоду, решили самовольно оставить работу и идти пешком к жилью. Когда пришли – валенки пришлось разрезать: они к ногам примерзли.

Жили в "безразмерных" бараках по несколько семей, но это в лучшем случае. Многие обустраивались в землянках.

– Тем, кто по пояс в воде рыбачил, недомерков полагалось выпускать, – вспоминает и Александра Борисовна Москвина, дочь репрессированных. – С собой рыбу не возьмешь, чтоб дома-то пожрать. Если только кто ухитрится сырую ее сжевать там же, в воде, – считай, повезло. Но при всем том, представьте, жили дружно, помогали друг другу. Бывало, в одну избушку сгрузят всех малышей, еды им на день оставят, а сами на майну. И кто его знает, вдруг самый старший все съел, а маленьким не дал. Хотя такого вроде не было. Вообще, доверяли людям. Я в поселке Караул прожила до 75-го года, там до той поры замков на домах не было.

Люди вспоминают разное: как жевали рыбью чешую и оленьи шкуры, чтобы заглушить голод. Как научились ставить петли на разное дикое зверье (всё подряд, без разбору). Елена Николаева рассказывает: ее бабушка до самой смерти хлеб считала особенной ценностью. Ни крошки оставить не могла после себя…

Самые страшные воспоминания (несколько из них, в частности, приведены на сайте красноярского "Мемориала") – это трагедия в поселке (так называемом станке) Агапитово.

Сюда в 1942 году завезли около 500 спецпоселенцев, тоже для рыбалки. Немцев, литовцев, эстонцев. И… забыли о них. Людям оставили лишь 30-местные палатки, в которых не было печек. Продукты если и были, то явно недостаточно. Через некоторое время в Агапитове в живых не осталось почти никого.

Из Игарки вернулись три финна, которые туда сбежали на заработки. Их рассказ о том, что они увидели по дороге, в Агапитове, приводит Рута Янкович (ее семья была депортирована из Латвии, а в 42-м году была перевезена на Таймыр):

"На станке Агапитово мы увидели палаточный городок, где в 30-местных палатках лежали примерзшие к жердям и подстилке люди, в основном женщины, дети и меньше – старики. В палатках нет железных печек, не видно дров и вообще признаков жизни массы людей. Обходить все палатки нам было страшно – кругом трупы. И все-таки "живого скелета" мы нашли и узнали от него, что сюда перед самым ледоставом Енисея на пароходе было доставлено порядка 500 человек, в основном немцев из Поволжья и Прибалтики. Людям дали только палатки – ни печек, ни труб для них, ни топоров и пил для заготовки дров, и главное – без питания. По сути, людей списали полностью. И вот результат – люди умерли с голоду и замерзли. Мы почти ползком добрались до Игарки и об увиденном в Агапитово сообщили в спецкомендатуре НКВД. Комендант, выслушав нас, спросил: "А есть там еще живые?" Мы поняли из разговора, что спецконтингент, доставленный на станок Агапитово, властью был просто "забыт" и выпал из внимания".

Позже оказалось, что нескольким людям все же удалось выжить. Так же, как выживали те, кто жил в более-менее "цивилизованных" поселках: за счет того, что сами найдут.

– Моя бабушка всегда говорила: мы еще хорошо живем! А ведь сама до 80 лет пенсии не получала, – рассказывает Ирина Роот. – Да и мама тоже так считала. Всегда говорила, пусть было тяжело, пусть голодовали, но зато мы не видели кровь, взрывы, не были под… тут положено было бы сказать "под немцами". Но правильнее все-таки – "под фашистами". Потому что фашисты могут быть любой национальности. Да, домой вернуться нам не дали. Но я понимаю, что у людей и тяжелей была судьба.

"Такие же люди"

– И на севере, и на юге Красноярского края – везде, где мы ни только ни опрашивали людей, везде нам рассказывали одну и ту же историю. Когда немцев привозили, местные жители, в основном ребятишки, но и взрослые тоже, в первую очередь щупали им головы. Потому что считалось, что у немцев рога на голове,– говорит Алексей Бабий. – Вначале, конечно, смотрели на них с ужасом. Потом разбирались, что это такие же люди. К тому же депортированные немцы по большей части были крестьянами, а крестьяне всегда общий язык найдут, пусть и на разных языках говорят. Позже, когда немцев сняли со спецпоселения, многие из них стали уважаемыми людьми, руководителями, главами сельсоветов и районов. Сказалась их организованность, ответственность. Кстати, сейчас, когда в какую-то деревню приезжаем, по дому практически безошибочно определяем: тут немец живет. Настолько все там стерильно.

Когда война закончилась, надо было как-то налаживать жизнь. Но со спецпоселения немцев тогда еще не сняли. И ни работать по специальности, ни учиться, ни поехать даже в соседние населенные пункты они не могли. По разным причинам.

– Бабушка пошла в школу уже поздно, после того как отработала на рыбном промысле, – рассказывает Елена Николаева. – Школа была в соседнем поселке, вначале она ходила туда пешком, а это далеко. В том поселке был интернат – платный. Но денег на это у семьи не было, и бабушка устроилась подрабатывать нянькой в семьи, что побогаче. Потом, как отучилась, работала в детсаду. Пришла туда печником, а "доработала" до заведующей, причем на должность эту ее назначили совсем молодой. Работала она и в местной газете, а потом в райкоме. Я всегда поражалась, насколько морально сильные, стойкие это были люди. Такое пережить и не сломаться.

После снятия немцев со спецпоселения уехать в прежние места проживания им не разрешили. Но многие остались в Сибири и после того, как препятствий к отъезду больше не было никаких.

– Мне никогда в голову не приходило уехать из Дудинки, – говорит Ирина Роот. – Считаю ее своим родным местом. Вообще я иногда называю себя "ребенком свободы" – родилась в 1956 году. Так вот, когда я в 1999-м была в Германии у родственников, мне сестра с сожалением сказала: бедная, тебе и тут ничего не светит. Дело в том, что в Германии денежные компенсации за годы советских репрессий платят тем, кто родился до июня 56-го. А я – чуть позже. Я говорю: да не нужна мне никакая ваша компенсация. Я живу где живу, там мой дом.

Многие потомки депортированных так и остались жить в тех селах, куда их предков отправили под конвоем.

Сейчас немцы, литовцы, латыши, эстонцы, живущие в селах Красноярского края, Рождество отмечают 7 января, а не 25 декабря. "Приноровились" и хоронить своих усопших по православным обычаям.

И в то же время в Красноярском крае есть места, где можно услышать язык, на котором сейчас уже никто не говорит.

– Дело в том, что немцы Поволжья жили довольно замкнуто, "законсервированно", связей с немцами из Германии почти не поддерживали. И там сохранялся швабский диалект, на котором сейчас уже никто не говорит и который почти никто не понимает, – объясняет Роман Энгельгардт. – А теперь, после всех депортаций, этого диалекта нет и в Поволжье. Только в Сибири. В то же время забавно наблюдать, как его носители вставляют в речь русские слова, немецких аналогов которых у них просто не было возможности узнать. Слушаешь разговор двух немцев, а там нет-нет да и проскользнет какой-нибудь русский "самолет" или "колхоз".

Переезжать к родственникам в Германию Роман Энгельгардт тоже не собирается. Говорит, здесь дел хватает. В Германию ездит в гости… ну и еще одна мечта у него есть.

– У нас есть семейная Библия 1837 года издания, лежит у моей тетки, что живет под Штутгартом. Все хочу уговорить ее мне отдать. Но, наверное, не отдаст, – улыбается Роман. – И там же хранится семейное древо, подробное описание рода Энгельгардтов, которые пришли в Россию несколько веков назад и остались здесь.