20 января 1604 года из Москвы в Сургут была отправлена грамота царя Бориса Годунова с повелением "поставить город в земле татарского эуштинского князя Тояна в Томской волости". Приказ царя исполнили с невероятной скоростью. Город был основан тем же летом на высоком холме, у слияния рек Томь и Ушайка.
Сургутские казаки на скорую руку сколотили деревянную крепость, которая в первые же десятилетия выдержала несколько штурмов. В отличие от Тояна, вожди других народов, населявших территорию, не видели для себя никакой пользы от прихода русских. Из нового города отправлялись в тайгу отряды вооруженных мужиков-налоговиков, которые собирали ясак для московского царя – шкурки белок и соболей, экспортный товар, в экономике тогдашней России игравший такую же роль, как нефть и газ в XXI веке. Сборщики ясака очень старались выполнить план, применяли силу, терроризировали местное население, брали заложников, попутно занимаясь работорговлей в свою пользу: Сибирь "славилась" невольничьими рынками.
Так что у осаждавших Томский острог были веские причины для недовольства. Но казаки отбились. Острог потом сам сгорел, был отстроен заново, опять сгорел, а к концу XVIII века утратил военное значение. Большинство остяков и самоедов (сейчас это ханты и селькупы) удалось примирить с новой политической реальностью при помощи церкви и водки. Самых непримиримых уничтожили. Фронтир завоевания Сибири ушел далеко на восток. Деревянные стены крепости разобрали на бревна, и никакого следа от них не осталось.
Засекреченное захолустье
Томск – город противоречивый. С одной стороны, это родина сибирского сепаратизма ("сердце Сибири", по выражению Александра Адрианова, расстрелянного большевиками) и университетский центр с либеральными традициями. С другой стороны, в Томске была крупнейшая пересыльная тюрьма, и именно здесь произошел самый кровавый за всю историю Сибири черносотенный погром.
В Томске и Томской губернии почти всё было "первое": железная дорога протяженностью в полторы версты – первая на территории Российской империи. Первый в азиатской части России университет, первая психиатрическая больница. Первый (и последний) президент Сибири, избранный в Томске осенью 1917 года.
Однако, несмотря на интересную биографию и яркую индивидуальность, этот город нравился далеко не всем.
Чехов обозвал Томск свиньей в ермолке. Антона Павловича можно понять: пьяный лодочник чуть не утопил его на переправе через реку. Писатель и инженер Гарин-Михайловский терпеть не мог Томск и обошел его стороной, когда проектировал Транссибирскую железную дорогу.
"Кусочек серого неба, пустой косогор, ряд серых заборов, домики с нахохленными крышами, маленькими окнами и низенькими комнатами – это город Томск. В девять часов вечера на улицах уже ни души, спускают собак... Провинция глухая, скучная провинция, колесо жизни которой перемололо все содержание этой жизни в скучное, неинтересное и невкусное мелево", – писал Михайловский из нелюбимого города, заехав туда по делам.
В самом Томске выпускали юмористические открытки, на которых из паровозной трубы идет дым в форме кукиша, а сверху надпись: "Обошла проклятая". Имелась в виду Транссибирская железная дорога.
В 1924 году советская власть "разжаловала" город, отобрав у него статус губернской столицы. Таким образом Томск был наказан за "белогвардейские настроения" во время Гражданской войны.
С тех пор люди здесь жили отстраненно от внешнего мира: ни моста через реку, ни нормальной железной дороги – только одноколейный путь до станции Тайга. Наверное, поэтому город так понравился Берии, когда тот во время Второй мировой войны искал укромное место для производства первой советской атомной бомбы. Расположенный в географическом центре СССР, Томск идеально подходил для ядерного проекта. Отсюда (как в пьесе Гоголя) хоть три года скачи – ни до какого государства не доедешь.
В 1949 году на берегах Томи появился первый в СССР завод по обогащению оружейного урана и плутония (это вдохновило Набокова на игру слов: Томск-Бомбск). А при заводе (сейчас он называется Сибирский химический комбинат) возник город-призрак за колючей проволокой, не отмеченное на карте засекреченное захолустье, "Пятый почтовый ящик". В Томске нового соседа побаивались (как потом выяснилось – небезосновательно), называли просто "Почтовый" и завидовали снабжению тамошних магазинов, где можно было свободно купить яйца, курицу и даже сливочное масло.
Впрочем, и без масла жизнь бывает веселой. Еда в Томске почти отсутствовала, зато город славился как студенческая столица Сибири. Универ, Политех, мед, мед, загадочно-технократический ТИАСУР, а также Институт дорожного строительства – шесть вузов на небольшой город, где каждый десятый житель – студент.
При этом многие профессора продолжали жить в старинных деревянных домах "с кружевами".
Терема под снос
Купеческий деревянный модерн конца XIX – начала ХХ века – главная эстетическая фишка Томска, о которой знают, кажется, по всей стране. Редкий турист уезжает отсюда без магнитика с изображением терема в завитушках. Есть улицы, почти полностью сохранившие свой исторический облик. К 400-летию города тогдашнему томскому губернатору Крессу удалось раздобыть в Москве немного денег на ремонт самых ценных деревянных фасадов. После этого гулять по старому городу стало гораздо приятнее.
Вот, например, улица Кузнецова (в прошлом – Черепичная) начинается с элегантного двухэтажного многоквартирника в стиле северный модерн, примерно как в Швеции или Финляндии. По ходу предъюбилейного ремонта на чердаке дома нашли саблю в ножнах и царские погоны. Тайник явно сделан каким-то офицером или его близкими на исходе Гражданской войны, когда ЧК запросто мог поставить к стенке любого обладателя погон.
На торце дома висит несколько мемориальных табличек, читая которые мы узнаем, что здесь жили университетские радиофизики. Один из них, доцент Василий Денисов, сконструировал первый сибирский телевизор и родил сына Эдисона – того самого Эдисона Денисова, авангардного композитора, кавалера Ордена почетного легиона, за которым Франсуа Миттеран присылал самолет, чтобы вывезти гения во Францию после того, как тот попал в автокатастрофу.
С Францией связана судьба жительницы другого дома, по другую сторону улицы. Сейчас дом находится не в лучшей форме, окна отсутствуют, вместо них щиты с портретами "знатных земляков". Здесь и Эдисон Денисов, и юная красавица Лидия Делекторская, чьи родители были врачами-эпидемиологами и погибли один из другим в 1921 году, когда на Томскую губернию одновременно обрушились тиф и холера. Оставшуюся сиротой Лидию спасла её родная тетя, эмигрировавшая в Харбин, где Делекторская закончила гимназию и откуда она уехала во Францию. Как потом оказалось, для того, чтобы на несколько десятилетий стать музой Анри Матисса – его натурщицей, помощницей и спасительницей от голодной смерти во время Второй мировой войны.
Это только две истории из жизни "сокровенного Томска". А всего в городе примерно 700 охраняемых "объектов деревянного зодчества".
Они вызывают такую жгучую ненависть у местных застройщиков и хозяев кирпичных заводов, что время от времени загораются по ночам, как бы сами собой, неизвестно почему. Во всяком случае, ни Следственный комитет, ни полиция за многие годы так и не смогли увидеть связь между интересом строительных компаний и ночными пожарами.
Томские огнеборцы
На Воскресенской горе, откуда начинался город, с 2004 года стоит реконструкция так называемого "Томского Кремля". Упоминания об этой деревянной фортеции встречаются в записках путешественников XVIII века, проезжавших через Томск. Как она выглядела на самом деле, никто в точности не знает. То, что можно увидеть сейчас, – это фантазия археологов, получивших грант перед юбилеем города.
Рядом с "кремлем", на крыше Музея истории Томска, также к юбилею, воссоздана пожарная каланча позапрошлого века с чучелом пожарного в натуральную величину. Сделано хорошо, реалистично, когда эта инсталляция только появилась, многие пытались разговаривать с "человеком" наверху.
Этот памятник, он же обзорная площадка, отмечает важную веху местной истории. Понятно, что деревянные города всегда хорошо горели. Но томские обыватели отличались какой-то особенной беспечностью даже на общем историческом фоне российского разгильдяйства. Если в городе начинался пожар, то все приходили на него смотреть. Делать ничего не делали, потому что не было инструментов. Однажды закупили пожарные багры, но при следующем пожаре не смогли ими воспользоваться, так как была зима, и сваленные кучей железяки просто смерзлись в неразделимый ком.
Путешествующий француз Фальк, посетивший Томск во времена Екатерины II, отмечал необычно частые пожары, от которых выгорают целые кварталы и улицы. Путешественник писал: "Причиною этому по большей части распутная жизнь обывателей, и хотя полиция берет с хозяина дома, где случился пожар, 10 рублей штрафа, но нравов не исправляет".
Александр Адрианов, редактор независимой газеты "Сибирская жизнь" и большой знаток томской старины, иронически комментировал замечание француза: "Полиция нравов не исправляет?! Да когда же наша полиция в этом грехе была повинна?.."
Только в 1862 году волна либеральных реформ, которую поднял молодой царь Александр II, оживила томскую общественную жизнь настолько, что здесь наконец появилось Добровольное пожарное общество. С этой самой каланчой и пожарной повозкой, в которой имелись бочка с водой, брандспойт и ручная помпа.
Дома от этого, конечно, гореть не перестали, поскольку томские обыватели продолжали заниматься любимым (и весьма огнеопасным) делом – самогоноварением. Насыщенные алкогольными парами деревянные постройки легко воспламенялись вместе со своими проспиртованными жильцами.
Другой путешественник, немецкий ученый Петр Паллас, проезжая Томск, отметил: "Ни одного места не видал я такого, в котором пьянство было столь общо и в столь высокой степени, как в Томске. Ещё к тому два господствующие и между собой свойственные пороки суть общие пороки: блудодеяние и французская болезнь".
Так уж получилось, что за три века существования города у его жителей сложилась репутация людей грубых, глупых и пьяных. Чехов писал своему издателю Суворину из Томска: "Не помню ни одного интеллигента, который, придя ко мне, не попросил бы водки".
Сами же томские интеллигенты, подкрепившись сорокаградусным нектаром, упражнялись в остроумии через местные газеты, которые в Томске также начали выходить со времен царя Александра Освободителя. Остряки-журналисты писали, что три фонаря, установленные в центре города, освещают только столбы, на которых висят, и ничуть не препятствуют ночному промыслу грабителей и проституток. Писали, что томскую грязь можно вывозить на всероссийскую сельскохозяйственную выставку. Много писали о массовых драках стенка на стенку, проходивших по воскресениям, когда бойцы одного района ("Пески") сражались против другого ("Болото"), и это был местный спорт. Насчет эффективности пожарной команды журналисты шутили в духе известного анекдота: работа хорошая, но когда пожар – хоть увольняйся.
Впрочем, вся эта милая юмористика девятнадцатого века поблекла и слиняла, когда наступил жестокий двадцатый век. Самый трагический пожар за всю историю города произошел в 1905 году. Он был страшен не только количеством жертв, но и нечеловеческим озверением поджигателей. 20 октября того революционного года толпа черносотенцев загнала студенческую дружину в здание железнодорожного управления на Соборной площади в самом центре города. Здание подожгли с нескольких сторон, а прибывшим на площадь пожарным перерубили брандспойты. Вместе со студентами погибли железнодорожные служащие, которые в тот день получали зарплату. Всего в погроме было убито 66 человек и ранено около двухсот.
"Пожар в здании железнодорожного управления начался в 18.00, к 20.00 он охватил все здание. Согласно воспоминаниям очевидцев и свидетельств официальных лиц, включая полицмейстера и губернатора, все, кто пытался покинуть горящее здание, беспощадно убивались и подвергались ограблению... Огонь, дошедший до третьего этажа и крыши, вызвал гибель всех находившихся там, из которых одни в отчаянии стреляли в толпу, другие оканчивали самоубийством или гибли со страшными воплями... Толпа спасшуюся жертву немедленно терзала, били дубинами, железками, гирями, а также наносили удары ножами, кинжалами... Трупы убитых были обезображены до неузнаваемости и обобраны до нитки, кроме того у некоторых трупов у рук были обрезаны пальцы, на которых были золотые кольца. Подобного рода примеры можно продолжать".
М.В. Шиловский "Томский погром 20–22 октября 1905 года"
Памятники
Площадь, на которой патриоты убивали либералов во время Первой русской революции, называется сейчас Новособорная. Это одно из самых странных мест Томска. Здесь ни одна постройка надолго не задерживается.
В XIX веке на площади мучительно воздвигали копию храма Христа Спасителя – огромный Троицкий собор. Здание было почти готово, когда однажды ночью из-за резкого похолодания обрушился главный купол. Работы встали на 20 с лишним лет, пока городские власти искали деньги, вместо того, чтобы задуматься о целесообразности затеянного проекта. Когда собор наконец достроили всем миром и начали богослужения, оказалось, что туда почти никто не ходит. Горожане привыкли к своим "районным" церквям. Да и вообще, сибирские храмы отличались низкой посещаемостью. Первые студенты, приехавшие учиться в открытый в 1888 году университет, писали домой, что церкви в Томске обычно пустуют. Зато огромную популярность имеют публичные лекции по анатомии со вскрытием трупов и различными опытами над человеческим телом.
Отделка Троицкого собора продолжалась до 1900 года. Это был самый продолжительный томский долгострой, занявший более полувека. Всего через тридцать лет после торжественного открытия собор был весьма драматично закрыт советской властью. Колокола сброшены на землю и переплавлены, а разборкой здания до середины 1930-х занимались студенты томских вузов. Дневная норма выработки составляла 8 кирпичей на человека.
К тому времени проклятое место переименовали в площадь Революции. Здание железнодорожного управления расширили и отдали Радиотехническому институту. На месте храма разбили сквер с трибуной, перед которой трудящиеся шли праздничными колоннами два раза в год – на 1 мая и 7 ноября.
Над трибуной возвышалась статуя Ленина – это единственный томский Ленин, павший жертвой "лихих девяностых". В 1993 году по решению демократически настроенного горисполкома вождя оторвали от постамента подъемным краном, и он, уже повиснув на крюке, классическим ленинским жестом "верной дорогой идете, товарищи", указывал на свои ботинки, оставшиеся на постаменте.
Буквально в полукилометре от площади, если идти вверх по главной улице, находится памятник сапогам Кирова. Изначально это был скучный советский памятник С.М.Кирову, который в начале ХХ века жил в Томске и даже записался на подготовительные курсы Технологического института (ныне – Политехнический университет).
Насыщенная подпольная жизнь, которую вел Сергей Миронович, – несколько невзрачных деревяшек до сих пор носят на своих стенах мемориальные таблички о том, что здесь и здесь, а также здесь, Кирову удалось ускользнуть от полицейской облавы – не давала ему возможности учиться в институте.
Но советская власть все равно присвоила Политеху имя Кирова и установила возле химкорпуса скульптурное нечто, больше похожее на памятник Джокеру в исполнении Джека Николсона. Автору памятника категорически не удалось добиться портретного сходства с советским партийным деятелем. Никто уже не помнит, когда, в каком году студенты-политехники завели традицию красить сапоги Кирова черной краской в ночь после получения дипломов об окончании вуза. Но традиция существует по сей день.
А ещё в Томске есть памятник человеку разутому. На набережной Томи стоит карикатурный Чехов с огромными босыми ступнями, напоминающими ласты.
Надпись на металлическом цоколе сообщает, что таким увидел Антона Павловича "пьяный томский мужик, лежащий в канаве и не читавший "Каштанку". Многим кажется, что это смешно. Возле памятника делают селфи, в сувенирных лавках торгуют уменьшенными копиями "Чехова". Глядя на этот хамский китч, задумываешься: может быть, раздраженный классик был не так уж и неправ, когда наградил Томск бранной кличкой?
Пусть каждая область зажжет свое солнце
Самый, пожалуй, важный для Томска памятник находится в южной части Университетской рощи. Он установлен над могилой Григория Потанина, великого сибирского диссидента и просветителя, не только придумавшего называть Томск "Сибирскими Афинами", но и много сделавшего, чтобы наполнить этот эпитет содержанием.
В молодости Потанин был сотрудником томского статистического комитета и писал статьи для неофициального отдела местных "Губернских ведомостей". К занятиям журналистикой он привлек своих друзей-единомышленников – Николая Ядринцева и других сибирских интеллектуалов. Вскоре все участники этой компании стали фигурантами уголовного дела "об отделении Сибири от России". В то время считалось большой крамолой употреблять в печати выражения "наша Сибирь", "мы сибиряки" и этим как бы выделять себя из общего Отечества. Отдельно любить Сибирь запрещалось – нужно было любить всю Россию.
Однако молодые люди, собиравшиеся у Григория Николаевича, считали, что Россия – это абстракция, в реальности состоящая из областей. Отсюда и произошло название их теории – областничество. Их идеалом была автономия "Соединенные Штаты Сибири" в составе Российской федерации. Потанин писал: пусть каждая область зажжет свое солнце, и тогда вся Россия осветится.
В 1868 году их приговорили к различным наказаниям, но больше всех – 15 лет каторги – получил Потанин. К счастью, приговор вскоре сократили до 5 лет, после отбытия которых он был отправлен в ссылку, откуда освободился по ходатайству Семенова-Тянь-Шанского.
Следующие четверть века Потанин провел в экспедициях по Монголии, Китаю и Тибету. В 1902 году он поселился в Томске и активно занялся общественной деятельностью: возглавил совет Общества попечения о начальном образовании (1902 г.), Общества изучения русской торговли с Монголией (1910 г.), участвовал в организации Сибирского студенческого кружка (1907 г.), Томского общества изучения Сибири (1909 г.), литературно-артистического кружка (1910 г.), литературно-драматического общества (1909 г.), принимал участие в подготовке проекта создания в Томске Сибирского научно-художественного музея.
Писатель Василий Шишков говорил, что Потанин для Сибири как Лев Толстой для России. В 1915 году, к 80-летию Григория Николаевича, в крупных сибирских городах появились Потанинские улицы. Правда, в Томске это произошло только на бумаге – реальное переименование отложили "до окончания войны с Германией". Кто же знал, что она закончится Брестским миром – по сути, капитуляцией, которую не примет половина России, – и страна разделится на "красных" и "белых", ожесточенно убивающих друг друга. Понятно, что всем тогда было не до переименования улиц. Хотя авторитет Потанина признавался по обе линии фронта Гражданской войны. Колчак объявил Григория Николаевича Почетным гражданином Сибири. Советская власть устроила ему торжественные похороны в 1920 году. К пятилетию со дня смерти ученого томский горисполком подтвердил решение дореволюционной думы о переименовании Нечаевской улицы в Потанинскую. Но буквально через несколько месяцев в Москве на операционном столе скончался Михаил Фрунзе, и Нечаевскую улицу "отдали" красному полководцу, хотя тот никогда не был в Томске. После этого имя Потанина хотели присвоить улице Преображенской, но её "перехватил" умерший в 1926 году всесоюзный палач Дзержинский.
А потом отношение власти к "областникам" переменилось, их стали называть "контрреволюционерами". О тех, кто уже умер, было приказано забыть. Оставшихся в живых репрессировали, как, например, директора Краеведческого музея Михаила Шатилова. В 1930–40-х процесс стирания памяти о Потанине шел своим чередом и завершился бы, наверное, более или менее полным забвением, если бы не усилия геолога Доната Славнина, чей отец Порфирий дружил с Григорием Николаевичем.
Томский старожил, Славнин после войны отбыл положенный приличному человеку срок на Колыме и, вернувшись в родной город в 1954 году, с ужасом обнаружил, что власти разрушают Преображенское кладбище, где Потанин был похоронен на почетном месте рядом с профессорами Салищевым и Сапожниковым. Теперь по территории кладбища ездил трактор, выдирающий из земли надгробия. Потанинская могила уже была разрушена.
Славнин забил тревогу. Но повсюду – в университете, в управлении культуры, в обкоме партии и местной газете "Красное знамя" – делали вид, что не знают никакого Григория Потанина. И вообще советовали не в меру активному геологу уняться и тихо радоваться, что он жив и на свободе. Однако после Колымы и Чукотки, после облучения радиацией на урановых месторождениях и, главное, после смерти Сталина Донат Славнин уже почти ничего не боялся. Он писал письма в Москву – академику Обручеву и другим небожителям. И добился своего. Вскоре в Томск из Академии наук пришел запрос о судьбе могилы "выдающегося ученого и путешественника Г. Н. Потанина".
Это был уже не какой-то вчерашний ЗК в телогрейке, это было серьезно.
Писатель Витольд Славнин, сын Доната Порфирьевича, рассказал эту историю в своем документальном романе "Томск сокровенный":
"Раскопки вели археологи В. И. Матющенко и Р. А. Ураев при участии профессора А. П. Дульзона. Идентификацию останков произвел томский антрополог Н. С. Розов, консультировавшийся у М. М. Герасимова. Очень помогла хорошая сохранность черного потанинского сюртука, обуви, характерных круглых очков в тонкой оправе. По сию пору помню впечатление, которое произвели на меня не тронутые тлением седые кудри и борода Григория Николаевича. Перезахоронение произвели вечером, полутайно. Конечно, с оцеплением. "Сверху" было велено: не афишировать! На сереньком фотоснимке, сделанном мною тогда, отец, склонив голову и сняв фуражку, печально стоит у глинистого бугорка. Деревья голы, все вокруг усыпано облетевшей листвой. Грустно. И все же это была победа! Через два года томский скульптор С. И. Данилин закончил работу над бюстом Г. Н. Потанина. Моделью ему послужил прижизненный портрет Григория Николаевича, вылепленный из глины нашей художницей Л. Базановой где-то около 1904-1905 года. 25 июня 1958 года за кедрачом в университетской роще открыли памятник. Ни мрамора, ни бронзы Г. Н. Потанин не удостоился: обошлись крашеным цементом…"
Витольд Славнин. Томск сокровенный
Укромное положение памятника (чужие здесь не ходили) обеспечила ему популярность среди многих поколений студентов, которые любили посидеть вечером у могилы великого человека. Так происходила передача традиций сибирского свободолюбия.
Томские начальники
Со времен Годунова начальников в Томск присылали из Москвы, потом стали присылать из Петербурга, а при советской власти – опять из Москвы.
Среди них попадались весьма яркие личности. Старожилам запомнился француз Томас де Вильнев, который был комендантом города при Екатерине II, управлял делами лет двадцать, дожил до глубокой старости и умер, объевшись черемухой. Чугунную надгробную плиту с могилы коменданта можно увидеть в Краеведческом музее.
В 1804 году Александр I сделал Томск губернским городом, столицей гигантской территории, от Китая до Северного Ледовитого океана.
О первых трех томских губернаторах сказать особо нечего, а вот Демьян Илличевский, четвертый по счету, был выдающимся негодяем. Он занял свой пост благодаря дружбе с Михаилом Сперанским. В юности оба учились на одном курсе Александро-Невской семинарии. Когда великий реформатор Сперанский взлетел на административные вершины и стал государственным секретарем при императоре Александре I, он старого друга не забыл и выхлопотал для него назначение начальником Томской губернии. Назначение состоялось уже после того, как Михаил Сперанский сам оказался в опале и был сослан в Пермь, через которую проезжал к новому месту службы новоиспеченный губернатор Илличевский. В тот день Михаил Михайлович нарочно вышел на улицу встречать наперсника юности. Однако Илличевский, испугавшись свидания с опальным благодетелем, быстро проехал мимо и даже не поздоровался.
7 лет спустя ему пришлось раскаяться в своем поступке. Внезапной милостью царя Сперанский был возвращен из ссылки и назначен сибирским генерал-губернатором. После чего немедленно выехал в Сибирь, чтобы произвести ревизию. Увиденное ужаснуло ревизора.
"Томская губерния по богатству и климату могла быть одной из лучших губерний в России, но худое управление сделало из нее сущий вертеп разбойников. Если бы в Тобольске я отдал бы всех чиновников под суд, то здесь оставалось уже всех повесить. Злоупотребления вопиющие и по глупости губернатора, по жадности жены его, по строптивому корыстолюбию брата его, губернаторского почтмейстера, весьма худо прикрытым… Внутри, исключая казенной палаты, все исполнено пакостей и мерзости", – писал Сперанский из Томска.
В то время Алексей Илличевский, отпрыск Демьяна, обучался в Царскосельском лицее (куда его взяли по протекции Сперанского), дружил с Пушкиным, писал изящные стихи и даже считался литературным соперником Александра Сергеевича. Илличевский-старший решил использовать талант сына в служебных целях и попросил его сочинить оду на приезд графа Сперанского, надеясь таким способом смягчить начальственный гнев. Алексей выполнил заказ, ода была написана и лично автором исполнена перед высоким гостем, который, однако, не растрогался этим выступлением и приказал уволить бедного Демьяна с занимаемой должности.
Но хотя бы не повесил. Времена были уже не петровские. Да и кто бы управлял Россией, если перевешать всех взяточников?
С 1822 по 1830 год томским гражданским губернатором был Петр Козьмич Фролов. Он родился в семье технического гения с Урала – его отец Козьма изобрел золотопромывальную машину, пожарную машину и многое другое, чего в России прежде не существовало. Сын Петр пошел в отца и тоже стал изобретателем: на Алтае по собственным чертежам он построил первую в России чугунно-рельсовую дорогу на конной тяге между Змеиногорским рудником и местным сереброплавильным заводом длиною 1,8 километра.
Сделавшись губернатором, Фролов много сил тратил на борьбу с коррупцией. Любил устраивать внезапные ревизии, пугая чиновников. "Не боюсь ни огня, ни меча, а боюсь Петра Козьмича", – говорили они с трепетом. Но воровать при этом не переставали.
Самым скандальным правителем Томской губернии считается Герман Густавович Лерхе, хотя он на этом посту продержался меньше двух лет, с января 1864-го по ноябрь 1866-го.
Во-первых, он был сексуальным маньяком и пользовался служебным положением для удовлетворения своей страсти, примерно, как Берия, побывавший в Томске 80 лет спустя. Полицмейстером при Лерхе служил некто Сержпинский, бывший содержатель публичного дома в Петербурге.
Александр Адрианов в очерке "Лерхе и Шершпинский" (так ему запомнилась фамилия полицмейстера) пишет, что однажды в борделе Густав Лерхе "повстречался с директором Сибирского комитета Бутковым и пожаловался ему на недостаток дельных людей, ловких и энергичных сотрудников. Бутков порекомендовал ему Шершпинского, содержателя того публичного дома, в котором они находились. Лерхе внял доброму совету, и содержатель борделя стал томским полицмейстером, губернатор был им доволен чрезвычайно. Для такого ненасытного любителя женского тела, каким был Лерхе, новый полицмейстер оказался умелым поставщиком постоянно свежего и разнообразного товара. Доставлялись не только взрослые мещанские девицы и купеческие жены, а и гимназистки, даже девочки-подростки". (А.Адрианов "Лерхе и Шершпинский")
Во-вторых, именно Сержпинский по приказу Лерхе арестовал участников кружка Григория Потанина. Дело озаглавили громко: "О злоумышленниках, возымевших намерение отделить Сибирь от России и основать в ней республику на манер Северо-Американских Штатов". В награду за раскрытие "заговора" Лерхе потребовал от городского головы Томска признать его почетным гражданином, что и было исполнено. Однако "наверху" не оценили административного творчества губернатора-эротомана, и Лерхе вскоре был смещен Высочайшим указом.
Сорок лет спустя грандиозно оскандалился томский губернатор Азанчевский-Азанчеев, при котором произошел октябрьский погром 1905 года. В те дни полиция исчезла с улиц, и город оказался целиком во власти погромщиков. Очевидцы вспоминали: "Для того, чтобы быть убитым, достаточно было обладать приличным костюмом или интеллигентной физиономией. Студенческая фуражка, похожая на нее папаха и еврейский тип лица были вернейшими смертными приговорами".
Газета "Сибирский вестник" опубликовала редакционную заметку "К суду", написанную в стиле J'accuse Эмиля Золя:
"1. Мы обвиняем губернатора Азанчевского-Азанчеева в том, что размундировав кадры городской полиции, он… сознательно подготовил избиение интеллигенции и студентов.
2. Мы обвиняем губернатора Азанчевского-Азанчеева в преступном бездействии во время двухдневного погрома и не верим в легенду о малочисленности войск…
3. Мы обвиняем губернатора Азанчевского-Азанчеева как преступника против свободы народа и ждем суда. В организации погромных настроений сыграло свою роль епархиальное руководство РПЦ, поэтому мы ненавидим всех архиереев, благословляющих темные силы на убийства".
Никто, разумеется, не стал судить Азанчевского – его просто отстранили от должности, а в губернии ввели военное положение.
При Сталине городом формально управляли невыразительные личности, но настоящими хозяевами были энкавэдэшники – это они превратили склон горы Каштак в расстрельный ров, где было уничтожено, по данным "Мемориала", 10 865 человек, среди них – философ Густав Шпет, геолог Ростислав Ильин, князь Михаил Долгоруков и поэт Николай Клюев, написавший в Томске свое последнее стихотворение:
Есть две страны; одна – Больница,
Другая – Кладбище, меж них
Печальных сосен вереница,
Угрюмых пихт и верб седых!
Блуждая пасмурной опушкой,
Я обронил свою клюку
И заунывною кукушкой
Стучусь в окно к гробовщику…
В 1965 году управление Томской областью принял ещё один крутой Кузьмич – Егор Лигачев. Он был просвещенным феодалом, уважавшим науку и культуру (качество совсем необязательное для управленца хрущевских времен), и вместе с академиком Лаврентьевым строил новосибирский Академгородок. Это занятие так понравилось Лигачеву, что он захотел построить "собственный Академ" на своей территории.
Для эксперимента ему выделили Томскую область, которая тогда была страшным захолустьем, медвежьим углом, отрезанным от мира. Правда, с шестью вузами и ядерным реактором. Еды в магазинах практически не было. Население спасалось от голода тем, что поголовно выращивало картошку для пропитания. Единственным источником мяса был рынок на центральной площади с торговыми рядами XVIII века. Сюда по выходным дням крестьяне пригоняли скот, который здесь же и забивали.
Лигачев запретил пускать скотину в центр, велел сломать торговые ряды и возвести на площади драматический театр. Параллельно он "выбивал" в Москве деньги на строительство птицефабрики, тепличного комплекса и нового молочного завода. Вместо понтонной переправы через Томь появился настоящий мост. Вместо деревенского аэродрома на горе Каштак, куда могли приземлиться только самолеты не крупнее АН-24, был построен современный аэропорт. Сам Каштак застроили панельными девятиэтажками.
Панельное домостроение было страстью Лигачева, ему нравилось всё простое и прямоугольное. Даже драмтеатр при нем возвели кубической формы – нечто среднее между мавзолеем и элеватором. Как культурный человек, Егор Кузьмич ходил в театр на все премьеры в сопровождении свиты из 20–30 приближенных. Во время спектакля они смотрели не на сцену, а на хозяина, чтобы не пропустить момент, когда нужно аплодировать.
Говорят, что воровали при Кузьмиче относительно мало. И можно было бы даже помянуть его добрым словом, если бы не Колпашевский яр. В мае 1979 года река Обь размыла массовое захоронение расстрелянных и умерших в тюрьмах Нарыма в годы Большого террора. По реке поплыли останки людей. Лигачев доложил о случившемся в Москву, лично председателю КГБ Юрию Андропову. На следующий день КГБ и МВД провели "санитарную операцию": специальные бригады на моторных лодках вылавливали и уничтожали трупы.
В 1990 году следователь по особо важным делам Московской прокуратуры допросил Егора Лигачева в рамках уголовного дела по факту надругательства над телами умерших и получил следующие показания:
"...На вопрос, почему не было произведено перезахоронение трупов, могу ответить так: в то время в стране был период свертывания реабилитационного процесса и не могло быть даже речи о предании гласности случившегося. По сложившемуся тогда порядку такие мероприятия старались осуществить без привлечения общественного внимания..." – заявил Е. К. Лигачев, полностью отрицая свою вину.
Уголовное дело было закрыто без всяких последствий для его фигурантов.
Последний достойный упоминания томский губернатор – это Виктор Кресс, потомок ссыльных немцев, который рулил Томской областью 21 год (1991–2012) и при этом казался относительно приличным человеком: долгое время не вступал в правящую партию, не напускал силовиков на местных журналистов за критику и даже умел краснеть. Делать это ему приходилось по разным поводам нередко.
Например, когда томские чиновники украли так называемые "хлопковые деньги". Ударение – на второй слог. Нежным словом "хлопок" в томской прессе называли аварию на Сибирском химическом комбинате, из трубы которого в 1993 году вылетело то, что должно было оставаться в реакторе. Радиоактивное облако накрыло ближайшие к Томску деревни. Все хорошо помнили Чернобыльскую катастрофу, поэтому в городе началась паника, в магазинах скупили красное вино (оно якобы "помогало от радиации"), на заправках – весь бензин. К счастью, масштаб бедствия оказался несравнимо скромнее чернобыльского. Город не пострадал, а Москва расщедрилась на специальный финансовый транш для строительства второй колеи железной дороги от Томска до станции Тайга (ровно через 100 лет после открытия первой), прокладки новой автодороги и другие инфраструктурные расходы, чтобы удобнее было эвакуироваться в следующий раз.
Ничего из этого не было построено, зато (словно по Гоголю) в разных концах города появились новенькие особняки. Журналисты независимой телекомпании ТВ-2, расследовавшие эту историю, назвали "хлопковое дело" выдающейся аферой. Томские чиновники обиделись и пошли в суд, который принял их сторону и обязал телекомпанию опубликовать опровержение. Что и было сделано: ведущий программы новостей сообщил телезрителям, что, согласно постановлению суда, "афера не была выдающейся".
А губернатор Кресс потом испортился, как любой человек, слишком долго остающийся у власти. В 2012 году Путин назначил его сенатором от Томской области в Совет Федерации. В благодарность за эту синекуру Виктор Мельхиорович "одобряет" войну с Украиной и другие "законы", присланные из Кремля. Но это уже совсем другая история…
Эпилог
В Томск нужно приезжать со стороны Новосибирска на машине или автобусе, обязательно в хорошую погоду, чтобы насладиться видом высокой речной террасы. Это первое, что город показывает приезжему, когда пересекаешь мост через Томь и поднимаешься на холм, где разбит так называемый Лагерный сад. В древние времена первобытные охотники столкнули здесь с высокого обрыва мамонта (его кости можно увидеть в университетском музее палеонтологии), а при Лигачеве тут поставили огромный памятник – Родина-мать вручает солдату ружье. В эпоху сухого закона, когда по инициативе всё того же вездесущего Кузьмича на весь полумиллионный город оставили только четыре торгующих алкоголем магазина, народ назвал памятник по-своему: "Мать, подержи ружье, я за водкой сбегаю".
От Лагерного сразу начинается главная улица (что непривычно для жителей других городов) и корпуса Политехнического университета. Миновав памятник Кирову, спускаемся с первого томского холма и едем мимо Научной библиотеки ТГУ (здесь в 1918 году целый месяц заседало правительство независимой Сибири), минуем Университетскую рощу, пересекаем несчастливую Новособорную площадь со множеством китчевых памятников новейшего времени (деревянный рубль, святая Татьяна с двумя ангелочками, известная в народе как "залетевшая студентка) и начинаем спускаться со второго холма к центру города, изуродованного при Лигачеве, а теперь и нынешней властью, но все равно сохранившему амбьянс старины, который чувствуешь, остановившись на Каменном мосту через Ушайку и поглядев на Воскресенскую гору, куда круто взбирается улица Бакунина (Михаил Александрович там жил после женитьбы на дочери золотопромышленника), где польский костел (в советское время это был планетарий, но католикам ещё повезло – в мечети устроили ликеро-водочный завод) построен в самом сердце старого города, который, если верить Адрианову, является сердцем Сибири.
И тут понимаешь, что Томск вовсе не спешит открывать тебе свои тайны, а, наоборот, старается отбояриться устами экскурсовода парой-тройкой анекдотов, не имеющих отношения к сути дела, но в чем она заключается, можно догадаться, только прожив тут целую жизнь, да и то безо всяких гарантий…
