В московском издательстве "Напильник" вышла новая книга писателя Ильи Фальковского "По следам Бурхана Шахиди, или Синьцзян 50 лет спустя". Синьцзян-Уйгурский автономный район на северо-западе Китая часто попадает в заголовки новостей в связи с преследованием этнических мусульман, для которых китайскими властями созданы так называемые "лагеря перевоспитания", где за колючей проволокой содержатся сотни тысяч людей.
Международные правозащитные организации постоянно выражают крайнюю озабоченность правами этнических меньшинств в Китае, однако же, несмотря на многочисленные доказательства похищений людей, насильственной ассимиляции, пыток, использования рабского труда и стерилизации женщин, жестокие преследования уйгурского населения продолжаются. Из-за закрытости Китая, особенно в годы пандемии, на фоне политики “нулевой терпимости”, проникнуть в Синьцзян-Уйгурский район иностранцу почти невозможно. Илья Фальковский – один из немногих, кому удалось это сделать.
В своей новой книге Фальковский рассказывает авантюрную историю казанского татарина Бурхана Шахиди, который сделал невероятную карьеру, пройдя путь от бухгалтера торговой компании "Тянь-Шань" до члена правительства Восточно-Туркестанской Республики во время Гражданской войны в Китае и губернатора провинции Синьцзян при Мао Цзэдуне. Именно Шахиди сыграл ключевую роль в присоединении этой территории к коммунистическому Китаю, за что многие уйгуры вспоминают его сейчас как "предателя".
В интервью Сибирь.Реалии Илья Фальковский рассказал о системе тотальной слежки, которая практикуется в Синьцзян-Уйгурском районе, а также о своей семье потомственных московских интеллектуалов, где на кухне великие физики Ландау и Капица встречались с великими лириками Венечкой Ерофеевым и Фазилем Искандером.
По следам Бурхана Шахиди
– Когда я ещё жил в России, то занимался темой национализма доминантной группы по отношению к меньшинствам в двухтысячные, в начале десятых годов. Тогда был силен такой национализм, нацизм субкультурный: было много наци-скинхедов, и в каком-то смысле они абсолютно вольготно себя чувствовали. Их или поддерживали, или не трогали, и они часто убивали мигрантов. У меня была книжка на эту тему: "Незаметные убийства" – про то, как в крупных городах типа Москвы или Питера убивают людей из национальных меньшинств. Поэтому, когда я оказался в Китае, меня эта тема, национализма ханьцев, самой многочисленной этнической группы в Китае, также стала волновать. И когда я впервые услышал несколько лет назад, что что-то странное происходит в Синьцзяне, то, конечно, в это не верилось. Потому что вокруг такая, вроде бы, спокойная жизнь. Находясь в других провинциях, было сложно представить, что что-то такое возможно. Полицейские здесь были улыбчивые, добрые. Думаю, может быть, это преувеличивают "злобные западные вражеские голоса"? Посему я как человек дотошный захотел туда поехать. Но начал я, как ни удивительно, с Татарстана!
– Как Татарстан связан с Синьцзяном?
– Дело в том, что некоторые истоки нынешней ситуации в Синьцзяне, по моему мнению, стоит искать там, на родине "антигероя" моей книги – Бурхана Шахиди, казанского татарина, который в какой-то момент обладал властью выбирать дальнейшую судьбу Синьцзяна. У него была книга под названием "50 лет в Синьцзяне". Название моей книги – рефрен этой.
В первой главе Бурхан Шахиди вспоминает о своем казанском детстве – как он был интеллигентным татарским мальчиком, читал книги, ездил на книжные ярмарки и в какой-то момент попал на работу к богатому купцу. Из Казани он переехал в Казахстан, в Семипалатинск, а оттуда уже – в Синьцзян, где, соответственно, он выслужился и стал ни много ни мало губернатором. То есть уроженец России – не китаец, не человек, родившийся в Цинской империи, – стал губернатором Синьцзяна. И в какой-то момент судьба Синьцзяна действительно оказалась в его руках, потому что именно он и принял решение о мирном присоединении в 1949 году к КНР, когда коммунисты уже заняли большую часть Китая и собирались двинуться на Синьцзян.
Сейчас в Татарстане для представителей его землячества (это Буинский район) Бурхан – герой, потому что "свой", который стал важным человеком где-то там, но в то же время для уйгуров он, конечно же, предатель, потому что дальнейшая его политика, которая продолжала волю КНР из Пекина, была мрачной и кровавой.
– Поэтому в вашей книге задействованы три страны: Россия, Казахстан и Китай?
– Да, для этого я первым делом нашёл родную деревню Бурхана, нашёл его родственников, земляков – вот почему "По следам". Потом я поехал в Казахстан, где проживает самая большая после Китая официально зарегистрированная уйгурская община, а потом уже в Синьцзян, но я могу здесь спойлер выдать. Потому что его образ всё-таки просто зацепка, а не главный сюжет, но это то, с чего всё путешествие началось.
Было важно понять, как вообще произошло это присоединение и, собственно, какую в дальнейшем роль он сыграл в нынешней судьбе Синьцзяна. Но, конечно, не только он тогда был связан с Россией: ещё (у меня в книге тоже отражено это) было довольно мощное движение, как бы такое модернистское – джадидизм. В нём много участвовали татарские просветители – оно пошло ещё из Крыма, от Исмаила Гаспринского. Потом казанские татары это подхватили, и довольно многие, так как на тот момент у них была весьма развитая система образования. Достаточно много людей тогда поехали в Синьцзян и там открывали школы, в том числе, и, условно говоря, из круга Шахиди. На раннем этапе он тоже был своеобразным джадидистом и пантюркистом, и на самом деле все эти выходцы из России сыграли некоторую роль в таком "просвещении" и в каких-то пантюркистских идеях в Синьцзяне. Можно говорить о довольно мощном движении татар из России, тех, что через территорию Казахстана попадали в Синьцзян. Такая сложная взаимосвязь между Россией, Казахстаном и Китаем – интересная тема, я её отчасти затронул в своей книге.
А что касается Бурхана Шахиди, то он в итоге оказался не столь важен – я просто отталкивался от его образа, чтобы погрузиться в изучение истории, культуры и нынешней жизни уйгурского народа. Как я пишу, "то, что, возможно, и начиналось как биография Шахиди, превратилось в книгу не про него, а про то, что он натворил. Про то, как судьба Синьцзяна оказалась в руках карьериста".
Синьцзян 50 лет спустя
– Насколько сложно попасть сейчас в Синьцзян?
– Во-первых, надо ехать в Китай, в котором туризм не очень развит был ещё до пандемии, а сейчас он вообще закрыт, да и без языка там делать нечего. А потом ещё в сам Синьцзян попасть. Заехать в регион в принципе можно, но внутри там очень много закрытых районов, и почти нет гостиниц, которые принимают иностранцев. То есть вы можете забронировать гостиницу через "букинг", приехать, и вам просто откажут в ночлеге. Во всем этом нужно разбираться, а для чужеземца это почти непреодолимый набор препятствий.
Потом люди у нас почти ничего не знают не то что о Синьцзяне, но и о самом Китае. Особенно если сравнивать: например, есть в Китае разные интеллектуалы, причем не русисты, они блестяще знают современную российскую гуманитарную мысль, от социологии и левой мысли до какой-то философии правой типа Дугина, и часто ссылаются на неё, а вы можете мне привести русских публицистов, которые в заметках или эссе свободно цитировали современную не только тюркскую, но, скажем, китайскую мысль? Нет их особо, поэтому что уж там Синьцзян. А те книги, которые выходят, – так их сами же китайцы продвигают по своим грантам и т. д. Это по большей части либо такой официоз, либо художественная литература переводная, которую пишут, как правило, опять же официальные лица, члены каких-нибудь союзов писателей, партии и прочее.
– Вы общались с уйгурами, прошедшими лагеря, или с их близкими? Что сами люди рассказывают об этой системе "перевоспитания"?
– Я бы сказал, исходя из моих многочисленных разговоров с уйгурами в Казахстане, родственниками узников (или бывших узников) этих лагерей, что главное тут то, что китайский тоталитаризм сейчас не такой, как раньше. Это уже версия 2.0 или 3.0. Не потому, что этот тоталитаризм лучше, дело в другом. Когда часто говорят, что сейчас происходят этнические чистки и прочее, то, может быть, для Бирмы, к примеру, это правда, потому что у неё другой уровень технологический. Но для нынешнего китайского тоталитаризма, этой версии 3.0, совершенно не обязательно всех уничтожать, когда можно всех унифицировать. Речь идет о том, чтобы исчезло видовое разнообразие.
– Для нас очевидно, что хорошо, когда есть разные люди, когда они обмениваются опытом, когда есть разные языки, разные культуры, разные этносы, равноправные гендеры и так далее, и так далее. А для тоталитарной нынешней системы это разнообразие опасно. Для неё нужно это разнообразие отменить и уничтожить. Вырабатывается такая система, которая спускается сверху вниз и "типа работает". То есть, что конкретно происходит: тебя просто пропускают через мясорубку, чтобы переформатировать и управлять тобой. Если, конечно, не закоренелый. Если ты закоренелый, то тебя упекут надолго. Отсекут закоренелых, отправят в тюрьмы, и им уже впаяют реальные сроки – по 18, 20 лет. А основную массу людей пропустят через два года такого ежедневного унижения и ежедневной промывки мозгов, и дальше эти люди выпускаются в мир. Кстати, они действительно, мне кажется, в последнее время выпускаются.
По моему эмпирическому опыту: возле универа, где я работаю, недавно открылось уйгурское кафе, и там танцы, уйгурские песни, пляски и ряженые девушки. На острове, где я живу, также открылось три или четыре уйгурских кафе за последнее время. То есть эти люди стали вдруг снова появляться, как бы возвращаться после нескольких лет отсутствия.
– Ещё один характерный пример: шел ночью домой недавно, и три парня молодых уйгурских с вином сидели, выпивали. Позвали меня, мол, давай, с нами посиди, видят, что я тоже не ханец. Я согласился, и просидели мы до рассвета в итоге. Они очень много пили, а я давай их подкалывать. Говорю: "А чего вы – не мусульмане, что ли?" Они говорят: "Нет, мы мусульмане, но коммунисты". А я продолжаю подшучивать над ними: "Значит, вы коммунистические мусульмане?" Уж не знаю, оценили ли они мою шутку и вообще ироничность этих слов, но в какой-то момент, под воздействием вина (не отказываться же, раз предложили?), мой язык развязался, и я стал им ставить уйгурские песни из своего телефона на полную громкость. Поставил Абдурехима Хейита (Abdurehim Heyit), который в лагерях пропал несколько лет назад, его песню "Встреча".
Младший из этих парней сказал: "Да, я его люблю, сам тоже играю на дутаре". А старший, самый "ответственный", начал говорить: "Да что это такое?! Вот, очень плохой он, этот Абдурехим – это всё вообще ужасно!" – но! К середине песни, когда совсем уже такие протяжные, грустные нотки пошли, он тоже запел – как оказалось, слова все знали наизусть.
Но что это всё значит, на самом деле, можно лишь гадать. У меня есть три варианта. Первый – что эти люди действительно "перевоспитаны". Поэтому старший искренне думает, что Абдурехим "плохой", но когда-то раньше он его любил, знал слова, а потому на музыку у него случился вдруг рефлекс, и он начал подпевать. Второй вариант – что всё это маска, притворство и лукавство, чтобы выжить. Ведь он не знал, кто я. Может быть, я шпион или стукач, поэтому для начала надо сказать, что Абдурехим плохой. Третий же вариант, что сознание расколото: и то, и другое есть в человеке. Партия учит человека одному, а в то же время песни-то ему дороги, и он живёт в этом постоянном раздвоении личности.
– Кто представляет для китайских властей наибольшую опасность среди населения Синьцзяна? Религиозные группы, политические диссиденты?
– Там полно современных молодых людей, которые совсем не религиозны, хотят быть модными, с удовольствием выпьют, и которым абсолютно наплевать на какие-то культурные или религиозные ценности. Также многим людям очень хочется плыть по течению, продвигаться по службе, и, когда общество так устроено, они будут этому обществу соответствовать, чтобы "быть в теме", чтобы зарабатывать. Есть другие, которые просто устали, и они тоже сами рады "перевоспитаться" – самостоятельно, чтобы им открыли ворота во внешний мир. Сколько одних, сколько других – вопрос уже статистики, которой нет. Остаются третьи и четвёртые. Третьи – это религиозные люди, и их, конечно, искореняют, но какой их процент и какой процент среди молодых? Я ездил по другим регионам, где живут мусульмане: салары, тоже тюрки, или дунгане, ханьцы-мусульмане, и видно, что молодежь везде хочет быть, как все: из деревни уехать в город, в городе тусоваться и так далее. Поэтому, если это всё искоренять, запрещать, да еще и давить, то эти процессы можно ускорить. Четвёртая группа людей – это интеллигенция, национально и культурно ориентированные люди, которые знают историю. Их, конечно, в первую очередь надолго отправляют в тюрьмы. Но таких, как мы с вами знаем, в любом народе немного.
– Когда-то Ханна Арендт использовала термин “колониальный бумеранг”, имея в виду перенос колониальных методов в метрополию. Как это действует на примере Китая?
– Да, они действительно переносят всю эту синьцзянскую систему слежки и контроля на остальной Китай. Например,в некоторых городах недавно возродили старую систему, которая называется "Старшины десяти семей": даже на уровне десяти домохозяйств вводится некий ответственный старшина, который отвечает за связь этих десяти домохозяйств с партией. То есть тоталитаризм на всё более нижний уровень спускается, чтобы точнее контролировать людей. В Синьцзяне эта система называлась "Старшины десяти домов по совместной обороне" или как-то так. Причем эта система, ещё феодальная, идет из древней династии Цинь, которая была там ещё 2000 лет назад.
– Или другой пример: недавно я ездил в другие провинции, и везде блокпосты на дорогах: медицинские, полицейские, которые сканируют удостоверение – то, что на выезде из синьцзянских городов раньше было. А в самом Синьцзяне самое неприятное, что происходит в обычной бытовой жизни, – это то, что, когда заходишь в любой микрорайон, тебя везде обыскивают металлоискателем. То есть выйти, войти куда-то спокойно нельзя – везде преграды. При входе тебя или обыскивают и досматривают "по старинке", или используют современные технологии – сканируют зрачки, сверяют отпечатки пальцев и так далее. В Китае уже везде введена система qr-кодов, связанных с тестами на коронавирус. Любой город разделен на такие микрорайоны, как в Синьцзяне. В итоге у меня страшная утопическая мысль зародилась, что если они всю страну разделят на такие маленькие сектора с закрытыми входами и выходами, и в случае любого какого-то, минимального даже, не волнения, а намёка на волнения – её можно целиком закрыть. Потому что все эти сектора уже закрыты. Такой страшный сон XXI века: вся страна, все люди оказываются заперты и поделены на маленькие сообщества, которые сидят за заборами, и все заперты.
Недавно в Синьцзяне, в Урумчи, случился пожар, и в многоэтажном доме 10 человек, по официальным данным, умерли, в том числе ребенок трёхлетний. Говорят, что очень долго проникали пожарные, потому что всё было закрыто, перекрыто давно из-за карантина. Люди просто не могли на машине никуда поехать, и потому машины стояли без движения, у них уже разрядились аккумуляторы, и их невозможно было сдвинуть. В итоге, пока пожарные на место происшествия три часа проникали, люди погибли. Из-за этого начались протесты. Наверное, в основном ханьцы вышли, потому что не думаю, что находящиеся под постоянным давлением уйгуры так сильно "распоясались". Но суть в том, что началось противостояние этому, по всей стране. Люди устали от системы тотального контроля, которая апробирована была в Синьцзяне, а потом была перенесена на весь Китай под эгидой борьбы с пандемией. Но как долго это может продолжаться? Сейчас наконец идут очень заметные послабления, но как будет устроена дальнейшая жизнь, пока что непонятно. В любом случае система уже есть, и ее всегда можно как откатить, так и вернуть обратно.
"В Европе скучно, в Москве всё знакомо, а здесь другая вселенная"
– Как вы заинтересовались Китаем?
– Меня с детства интересовал Восток, но однажды я попал на работу в организацию, которая называлась "Международная книга", и меня отправили в Пекин на международную книжную ярмарку. Я приехал и подумал, что как-то надо это всё изучать, потому что на взгляд неофита это было какое-то совершенно другое общество: и глубокая архаика, и в то же время какое-то новаторство – абсолютно странный микс. Захотелось сразу начать учить китайский, но долго не знал, как начать, а тут как раз была у моих знакомых-художников выставка в Москве – их объединение называлось своеобразным именем "Арт-Бля". Я пришел туда, и в какой-то момент зашли две девушки, китаянки, из общежития Московского лингвистического университета. Эти две девушки просто случайно увидели выставку и решили посмотреть её. Мои художники, подвыпив, стали говорить, поняв, откуда они, – мол, были мы в Китае, знаем немного язык ваш, а знали они всего пару матерных слов. Я застеснялся и обратился к девушкам: "Вы извините моих друзей – они просто выпили, а я-то человек серьезный. Я вообще хочу учить китайский – давайте мы будем заниматься. Вас буду учить русскому, а вы меня – китайскому". Старшая девушка сказала, что и так хорошо говорит, журналисткой работает, а подруга только приехала, и ей заниматься с носителем – самое то. Так она свела нас, и стала младшая учить меня китайскому, а сама стала у меня учить русский. Я в то время расстался со своей первой женой и пребывал в таком угнетенном состоянии духа, и вся эта новая ситуация меня буквально вытащила. И в результате мы с этой девушкой поженились.
С тех пор мы туда-сюда ездили постоянно, но потом меня позвали в частный университет в Гуанчжоу преподавать русский язык. Думал, что я один семестр поработаю, и всё, но как-то… Затянуло, наверное. В Европе скучно, в Москве всё знакомо, а здесь другая вселенная и бездна новых смыслов. На юге, где я живу, огромное количество разных малых народов. Это бесконечный процесс изучения разнообразных культур, языков, этнографии, антропологии, процессов поглощения и способов сопротивления – всего того, что мне интересно и о чем я пишу. Действительно немного другая планета, если смотреть внимательно.
– Вас можно назвать потомственным интеллектуалом: отец – физик, ученик Ландау, дед – театральный художник. Расскажите, как это отразилось на вашем воспитании?
– Наверное, не столько воспитание, сколько родительский круг общения повлиял. Отец был учеником Ландау, среди его друзей было много блестящих ученых. И вот я помню, в детстве, когда эти физики и математики собирались за столом, они абсолютно свободно вели споры о том, кто в каком году победил, гунны или готы, скажем, и по какой причине. То есть это были удивительные интеллектуалы широкого профиля, которые могли запросто вести разговор на любую тему – от математики и физики до литературы и истории. Я имел возможность с ними советоваться по каким-то вопросам: помню, скажем, как по ключевому для меня вопросу выбора высшего образования советовался с академиком Абрикосовым, впоследствии лауреатом Нобелевской премии. Да и вообще, это был очень интересный круг общения – физики Абрикосов, Келдыш, Стишов, математики Новиков, Шишмарев, Арнольд, Синай и др. Всё это знаменитые в мировой научной среде люди, а мне посчастливилось их наблюдать и слушать. Сейчас это поколение уходит, а равносильной замены им, на мой взгляд, нет.
– Как ваша семья уживалась с советской властью?
– Родители не были диссидентами, но, конечно, были оппозиционно настроены. Дома было много самиздата и западных книжек, изданных "Ардисом" или "Имкой-пресс". Родители снимали дачу в поселке Абрамцево, и там физики чередовались с лириками. Будучи ребенком, я встречал Венедикта Ерофеева и Фазиля Искандера, эти встречи оказали сильное влияние. Там же я познакомился со своей первой женой. Её дед, Мстислав Грабарь, в 1940-е был участником "Братства нищих сибаритов", вместе с Юрием Гастевым и Николаем Вильямсом, впоследствии известными диссидентами. Как мне рассказывала Валерия Айхенвальд, они, будучи мальчишками, хотели устранить Сталина, даже изготовили взрывчатку и ее опробовали, но на суде над "нищими сибаритами" это, слава богу, не всплыло. А жена ее деда была дочкой писателя и диссидента Льва Копелева, сидевшего вместе с Солженицыным. И под влиянием всего этого мы с друзьями в детстве тоже очень хотели стать диссидентами, организовали свой клуб самообразования и даже ходили на поклон к Сахарову, когда его выпустили из ссылки.
Но по мере взросления я с отцом все больше и больше спорил, потому что он был таким ярым либералом, а я склонялся к анархизму. Он реально ненавидел нынешний режим и того, кто стоит во главе его. И всё время предсказывал, что всё это очень плохо кончится, пропастью и катастрофой. Доходило до абсурда. Скажем, в последние годы, когда отец уже серьезно болел, я водил его к врачам. И врач, бывало, спрашивает: "Как настроение?" Отец в ответ: "Конечно, ужасное!" – "Почему?" – "Потому что этот … у власти!" И мне приходилось извиняться: "Не обращайте внимания, папа сегодня не в духе" или: "Это он так шутит", – и т. д., и т. п. А потом увещевать отца: "Ну, зачем ты это везде говоришь? Какой в этом толк? Только сердишь людей!" В общем, я был более осторожным, а он, в силу возраста, ничего не уже не боялся. Ну, и вообще отец был очень прямым человеком. Сейчас я думаю: а ведь он же был во всем прав. Эх, жаль, что он этого не видит. Хотя, может быть, и хорошо…
