Судьба Ивана Худякова (1842–1876 гг.), собирателя фольклора и политического заговорщика из Тобольской губернии, в Российской империи могла сложиться только трагично. Худяков приятельствовал с неудавшимся цареубийцей Дмитрием Караказовым и даже дал ему денег на пистолет, из которого Каракозов пытался застрелить Александра II. Как говорится, "время было такое".
Сразу после отмены крепостного права в общественном организме России случился мощный и бестолковый выброс адреналина, вызвавший революционные брожения в обществе и растерянность власти. Начались волнения в университетах, появились прокламации и подпольная литература, "хождение в народ", тайные кружки, подпольные типографии. Жить стало весело и интересно.
Особенно молодым.
Количество университетов и студентов в Российской Империи уже вполне соответствовало среднему для многих европейских стран. Свободно получить высшее образование могли выходцы из разных сословий. И для многих родителей "из глубинки" это был прекрасный стимул – отправить детей в столицы, обеспечить им с помощью образования, как теперь говорят, "социальный лифт". Ну, и заодно (ненамеренно) бросить их в горнило революционных идей, которые нередко приводили студентов на каторгу и в ссылку…
Именно это случилось с Иваном Худяковым, прошедшим путь от университета до каторги буквально за считаные годы.
"Умственный скелет"
С детства Иван был жаден к наукам. Он читал и учился с какой-то одержимостью, жертвуя на учебу все силы и свободное время, "считая своей религиозной обязанностью приготовлять все уроки по возможности хорошо и потому работал с необыкновенным трудолюбием".
Его отец, Александр Худяков, потомок разорившихся купцов, был преподавателем уездного училища – сперва в городе Кургане Тобольской губернии, а потом в Ишиме, куда семья переехала вскоре после рождения Ивана.
"В то время Западною Сибирью управлял полусумасшедший, невежественный генерал-губернатор Гасфорд, который, … когда один офицер омского казачьего полка попросил отпуск – ехать учиться в Петербургский университет, возразил: "Зачем вам университет – вы от меня всё можете узнать!" – спустя годы вспоминал Худяков о своей "малой" родине. Стоит добавить, что казачьего офицера звали Григорий Потанин. Будущий областник и политзаключенный, он надеялся исправить грубые сибирские нравы путем просвещения и образования.
Заботливый Худяков-старший, уверенный в том, что ученье – свет, отдал сына в Ишимское уездное училище, которое считалось первым в губернии. Однако Иван даже по малолетству остался им в высшей степени недоволен – и желчно писал в своих воспоминаниях, что, дескать, "большую часть уроков учителя просиживали в сторожке, где курили табак и потягивали водку". Умственные способности самого Худякова, согласно его словам, "тупились об одноклассников".
Окончить такое училище с отличными оценками трудолюбивому юноше было раз плюнуть. И он отправился в Тобольск, чтобы продолжить образование.
Тобольская гимназия, которая считалась одной из лучших в Сибири, также неприятно поразила Худякова. Он обнаружил, что "умственный и нравственный уровень ея весьма низок". Телесные наказания и розги "были в ходу", а учителя по большей части "нищие духом", предавались пьянству и блуду. Заведовал всем этим вертепом инспектор Ершов, по совместительству писатель. Да-да, тот самый Петр Ершов, с чьей "Сказки про конька-горбунка" до сих пор начинается в России детское чтение. Но и ему не удалось в достаточной мере впечатлить придирчивого и прилежного Худякова, хотя несколько добрых слов он заслужил. А в остальном Тобольская гимназия через пять лет выпустила из своих стен Худякова, по его словам, "физическим и умственным скелетом, которого наградили за такие успехи золотой медалью".
И "умственный скелет" немедленно отправился в Казанский университет, надеясь хоть там найти сколь-нибудь приличное образование.
И снова разочарование.
"Как и все университеты нашего времени, он был устроен на полицейскую ногу", – пишет Худяков. Поступив на историко-филологический факультет, он обнаружил, что "всеобщая история излагалась бестолково и бессвязно, философия, логика и психология преподавались священником на уровне "средневековых бредней", немецкий преподаватель классической латыни бегал по аудитории и махал руками, а греческий "классик" (из русских) пил мертвую и был в непримиримой вражде с немцами".
Проучившись в Казани год, от напряженных занятий при экзаменах Худяков "заболел глазами" и уехал на вакации в Тобольск, где уговорил отца отправить его на следующий год в Москву, рассчитывая там "найти поболе науки".
Стоит ли говорить, что Московский университет ему тоже не понравился. "Филологический и юридический факультеты походили на умственную управу благочиния, которая будто существовала для того только, чтобы образовать хороших шпионов, сыщиков и ученых-последователей полицейского права… Соловьев излагал предмет с чиновническо-централизаторской точки зрения… Леонтьев (известный "близнец" Каткова) принимал к себе только тех студентов, которые шпионили ему на своих товарищей и профессоров", – писал Худяков. Впрочем, его раздражение разделяли многие студенты.
В 1861 году в Университете начались волнения, и по их итогам Худяков вместе с десятками других юношей был отчислен из своей второй Alma Mater. Потом была ещё одна попытка – в Петербурге, но и там разборчивому студенту не понравилось. В итоге он махнул рукой на диплом и занялся делом, которое принесло ему широкую известность и множество проблем.
Трехкопеечные книжки
Еще в Казани Худякова заинтересовала фольклористика, сказания, былины, народные предания, древние летописи – все это с начала XIX века, со времен открытия "Слова о полку Игореве", было в моде среди русских интеллектуалов, а к тому же отлично сочеталось с "народничеством" и герценовскими идеями "русского социализма".
После первого курса, уехав на лето к родителям (к тому моменту они поселились под Тамбовом), Худяков бродил по деревням и записывал песни. К осени он составил "Сборник великорусских народных исторических песен" для юношества и, приехав в Москву, продал рукопись издателю Свешникову за 40 рублей.
Это была первая книга Худякова, и она вдохновила 18-летнего юношу на дальнейшую работу. Спустя год, уже обучаясь в Московском университете, он провел лето в подработках, какими не брезговали многие студенты: ездил по деревням рязанской губернии и давал уроки сыновьям и дочерям местных помещиков. А между делом общался с крестьянами, слушал и записывал. Из этого получилась вторая книжка, "Великорусские сказки", опубликованная в октябре 1860 года тиражом 1000 экземпляров – и сразу замеченная в Москве и в Петербурге. Вошедшие в сборник 40 сказок, среди которых известные всем "Финист-ясно-сокол-пёрышко", "Жар-птица" и многие другие, Худяков записывал именно как устные рассказы, не внося никакой своей редактуры, и это добавляло им волшебного обаяния. На страницах сборника соседствовали истории, которые явно пересказываются сотнями лет, и совсем недавние побасенки, вроде "Рассказа о ведьме", который начинается словами: "Стояли мы в Молдавии в 1828 году..."
Тираж раскупили мгновенно, и на следующий год Худяков отправился в новую "фольклорную экспедицию", чтобы сделать второе издание. Но увы, эффект новизны был утерян – второй выпуск сказок, изданный им на последние деньги за свой счет, едва окупился. А третий, напечатанный в 1862 году, и вовсе залежался на складах магазинов.
А это было плохо, потому что Худяков не привык жить за чужой счет. У отца он денег принципиально не брал, жилье снимал за гроши, а на еду ему хватало самого малого – одного ситника и стакана чая в день. Всё, что у него было, он тратил на книги. Так что каждое новое издание становилось маленькой катастрофой. Но Иван не унывал: он с прежней самоотверженностью продолжал работу. Писал и статьи по проблемам фольклора, и очерки о природе и истоках русских сказок, а весь 1861 год посвятил составлению сборника "Великорусские загадки", куда вошла 731 загадка, и эта книга снова имела успех. Так или иначе, уже в 21 год он сумел прославиться на поприще фольклористики, даже не получив заветного диплома.
Окрыленный успехом, в 1862 году Худяков задумал издавать журнал "Сказочный мир", посвященный русскому фольклору. Но "пробить" это издание оказалось невозможно, цензурный комитет встал стеной. Журнал, который будет издавать студент (тем более недоучившийся)? Ни в коем случае!
В принципе, чиновники смотрели в корень. С 1862 года Худяков явно начал изменять своей любимой фольклористике с политикой – стараясь, впрочем, совместить обе страсти. Такая возможность в России всегда существует, и называется она "просветительство".
Испокон веков российские власти ненавидят просветительство как общественную деятельность, стараясь всеми силами удержать "образовательную монополию". Считается, что только государство имеет право влиять на неокрепшие умы. Во времена Худякова, тем не менее, "лазейки" еще были – поскольку безграмотность в России зашкаливала, и это заставляло смотреть на просветительское книгоиздание сквозь пальцы. Главное, чтобы в нем не попадалось откровенной крамолы (а за этим неукоснительно следил цензурный комитет).
Первый опыт такого книгоиздания у Худякова получился довольно успешным. Он взял самые удачные фрагменты из своих предыдущих книг (песен, сказок и пословиц), добавил к ним басни Крылова, несколько "разрешенных" стихотворений Некрасова и издал большим тиражом на дешевой бумаге. Книга стоила копейки и быстро разошлась, к тому же ее с удовольствием покупали и возили с собой по деревням "ходившие в народ" разночинцы.
Спустя год Худяков написал для них еще одно подспорье – "Рассказы о старинных людях", где в краткой форме изложил историю мировых религий и цивилизаций, незаметно поставив "веру православную" в один ряд с языческими суевериями, а потом затеял серию "Рассказы о великих людях средних и новых времен". В этих "трехкопеечных книгах", как тогда называли подобные брошюры для простонародья, речь шла (вопреки отечественным образовательным традициям) не о российских императорах и святых, а мировых знаменитостях иного рода – ученых, поэтах, художниках, и даже, страшно сказать, философах. Джордано Бруно, Авраам Линкольн, Колумб, Беранже, Пьер Абеляр... Сплошные бунтари и вольнодумцы! В принципе, эти книжки уже ощутимо покушались на "базовые ценности" тогдашнего российского образования, но цензура как-то недоглядела, и они ушли в тираж.
Спохватились лишь в 1865 году, когда Худяков попытался издать свой очередной "трехкопеечный" труд – "Самоучитель для начинающих обучаться грамоте", который, как обнаружили цензоры, "склоняет к подрыву основ христианского вероучения и государственного порядка", в частности, из-за рассказов естественнонаучного содержания, таких как "Отчего гром гремит". Страшное дело! И гром немедленно грянул – книга была запрещена и изъята из продажи. Правда, спустя год "Самоучитель" переиздали, но уже за границей, в Женеве, куда Худяков самолично отвез рукопись во время свадебного путешествия. По этой книжке учил грамоте свою младшую дочь сам Александр Герцен, с которым Худяков лично познакомился во время своей короткой вылазки за границу.
Любовь и заговор
С 1862 года Худяков окончательно обосновался в Петербурге. Снимал квартиру с земляками из Сибири, которые входили в тайный политический кружок, возникший на обломках общества "Земля и воля".
После освобождения крестьян в 1861 году в воздухе на короткое время запахло реформами. Однако запах быстро выветрился. А спустя несколько лет, жестоко подавив польское восстание, империя продемонстрировала, что не собирается сдавать позиции. Гайки постепенно закручивались. В ответ тут и там в русских городах появлялись клубы заговорщиков.
Худяков пытался совмещать участие в заговорах и фольклористику (где тоже были "заговоры", хотя и другого рола).
В конце концов, на ниве просветительства тоже шла революционная борьба. Причем занимались ею не только мужчины, но и женщины. В те времена в Петербурге гремела слава женской школы Александры Европеус, супруги одного из сосланных петрашевцев. Школа эта считалась нигилистической, и, по мнению критиков, ее целью было "создать эмансипированную женщину, стриженную, в синих очках, неопрятную в одежде, отвергающую употребление гребня и мыла, и живущую в гражданском супружестве с таким же отталкивающим субъектом мужеского пола, или с несколькими из таковых".
Но это фельетон, а на самом деле из стен училища выпархивали очаровательные создания, исполненные женственности и современных идей. С одной из них, 20-летней Леониллой Лебедевой, Худяков однажды случайно встретился в типографии, и между ними незамедлительно вспыхнул роман.
Кстати, сам Худяков вполне соответствовал характеристике "отталкивающего субъекта", с которыми надлежало жить выпускнице школы Европеус. По воспоминаниям современников, он выглядел как "худощавый, болезненный, крайне нервный человек невысокого роста, с жидким голосом и жидким же блеском в маленьких беспокойных глазках. Носил темно-русые волосы, постоянно в беспорядке, и небольшую бородку". Идеальный портрет нигилиста! Эмансипированные женщины влюблялись в таких решительно – и на всю жизнь.
Иван и Леонилла были противниками официального брака, но другого способа "вырвать девушку из-под домашней опеки" Худяков не видел – поэтому, после недолгого скандала с родителями невесты, они сыграли "нигилистическую свадьбу" с четырьмя гостями, пирогом и бутылкой вина. Мать в качестве приданного послала Леонилле свои проклятия, зато отец (давно живший с другой семьей), узнав о замужестве дочери, выдал новобрачным тысячу рублей. На эти деньги молодые отправились в Европу, в свадебное путешествие.
Леонилла, по воспоминаниям современников, была хороша собой, а в глазах Худякова это было воистину небесное создание, к тому же смелое и решительное – говорят, что именно Лебедева в 1864 году бросила букет цветов на эшафот, где стоял приговоренный к гражданской казни Чернышевский.
Но, даже влюбившись, Худяков оставался верен своему скептицизму. Вскоре он начал обнаруживать недостатки в характере своей избранницы, которую мало интересовали умные разговоры, философия и искусство – по крайней мере, куда меньше, чем модные шляпки в магазинах. И революционные идеи занимали ее очень поверхностно. "Зато все ея силы сосредоточились на самой страстной физической любви… Прощай мое воздержание, прощай здоровье!" – с отчаянием писал Худяков, который до этого женщин знал, похоже, только по книгам.
В Женеве, куда отправились новобрачные в 1865 году, Леонилла решила, что ее призвание – музыка, и поступила на курсы оперных певиц. Худяков же проводил время в общении с революционной эмиграцией. В первую очередь познакомился с Герценом – но тот разочаровал его своей "умеренной" позицией и сомнениями в революции как силе, способной изменить российскую жизнь. Зато Огарев, с которым Иван встречался чуть ни каждый день в течение месяца, полностью его очаровал. По словам Огарева получалось, что революция в России уже стоит где-то почти на пороге, а разбросанные там и тут революционные кружки тайно сплотились (или готовы сплотиться, надо только подать им знак) в могучую революционную организацию.
Один такой кружок в Москве Худякову был хорошо известен – и после месяца разговоров с Огаревым и другими "светилами" политической эмиграции он решил поскорее вернуться в Россию, как буревестник надвигающейся революции.
Вот только Леонилла совсем не хотела уезжать из Европы.
– Дорогой, тебя же обязательно посадят там в тюрьму! Давай останемся тут! – шептала она ему в ухо по ночам.
Худяков отмахивался от этих слов как от явной "женской" слабости, на которую стыдно даже отвечать.
В конце концов он решил ехать один. Супруга, порыдав у него на плече, предпочла остаться в Женеве, пока не кончатся деньги. Впрочем, с этим она управилась быстро – и уже через пару месяцев любящие воссоединились в Петербурге. Увы, ненадолго.
Пистолет для Каракозова
Кружок, о котором Худяков вспомнил после разговора с Огаревым, был организован Николаем Ишутиным, обладавшим харизмой вождя и буйной фантазией: он искренне верил в десятки тайных обществ по всей России, которые только и ждут назначенного дня, чтобы начать революцию. Но знать об этом должны лишь избранные. Иначе будет как с декабристами, которые посвятили в свои замыслы слишком многих.
Два десятка "посвященных в тайну" составляли ядро ишутинской организации и назывались простым и звучным именем "Ад". Остальные члены организации, по замыслу Ишутина, пребывали в блаженстве райского неведения, думая, что участвуют в работе просветительской коммуны, вдохновленной идеалами романа "Что делать?" Чернышевского.
По заветам классика (еще живого, хоть и отправленного в якутскую ссылку) участникам кружка следовало предаваться совместной жизни и совместному труду, что они и делали с переменным успехом. Ими была открыта переплетная и швейная мастерские, основана начальная школа.
На зиму "коммунары" снимали огромный барак во дворе одной из московских усадеб с тонкими дощатыми стенами, и, чтобы не замерзнуть, в нем приходилось беспрерывно топить две маленькие железные печки. При этом деньги у них были. У самого Ишутина будто бы над кроватью в этом холодном бараке висела сумка с десятью тысячами рублей. Но все деньги были "для дела" – на издание пропагандистской литературы и подготовку побегов ссыльных. На собственную жизнь их тратить воспрещалось.
После "медового месяца" с изнеженной Леониллой аскетичный Худяков чувствовал себя у Ишутина как дома. Его рассказ про эмигрантские ожидания русской революции тоже пришелся как нельзя кстати. Худякова сразу приняли в "Ад", где разговоры велись самые крамольные – поговаривали даже о цареубийстве.
Среди членов "Ада" выделялся мрачный человек, у которого "характер далеко превосходил силу ума" (по определению Худякова). Дмитрий Каракозов, двоюродный брат Ишутина. Великан почти двухметрового роста, красавец, тоже недоучившийся студент, который считал, что слово "Ад" в названии их кружка – это неспроста, и надобно сделать так, чтобы ад поскорее поглотил действующего монарха.
Когда Худяков отправился в Петербург, чтобы дальше заниматься своими издательскими делами и "наводить мосты" со столичными подпольными кружками, Каракозов поехал следом. Из его обмолвок "ишутинцы" уже знали – зачем. Сам Ишутин слал в Петербург отчаянные письма, стараясь отговорить Каракозова от попытки покушения на царя. Каракозов их читал и рвал в клочки.
Дважды весной 1866 года он приходил к Худякову просить денег, и тот, ни о чем не подозревая, давал. Думал, что на жилье, одежду и пропитание. На самом деле Каракозов собирал денежки сперва на бомбу, потом, передумав, на пистолет. Наконец, 4 апреля он попробовал осуществить задуманное.
Хотя слово "задуманное" тут лучше бы взять в кавычки.
Как известно, позднее на Александра II было совершено одно за другим еще 10 покушений – и все они были организованы с разной степенью идиотизма. Но даже на их фоне покушение Каракозова выглядит чем-то выдающимся. Во-первых, в ожидании приезда императора в Нескучный сад Караказов, одетый в длинное "нигилистическое" пальто, целый час ошивался неподалеку и уговаривал полицейских пропустить его поближе к ограде – "потому что очень надо". Во-вторых, увидев Александра и достав пистолет, он поскользнулся – и пуля ушла "в молоко". В-третьих, он забыл, что пистолет двухзарядный, и вместо того, чтобы нажать на второй курок, бросился бежать, но запутался в плаще и упал, так что схватить его не стоило никакого труда.
Но это все ерунда по сравнению с чудесами конспирации, которые проявил Каракозов. В кармане пальто у него нашли записку, по которой выяснили адрес, где он снимал комнату. А в комнате на полу лежали клочки разорванного письма от Ишутина, в котором тот уговаривал отложить покушение. Поэтому не удивительно, что уже через три дня полиция нагрянула по указанному в письме московскому адресу.
Удивительнее другое: полицейские обнаружили там весь кружок "Ада", почти два десятка человек, в полном составе. Ишутинцы, собравшиеся за неделю до того, чтобы обсудить план похищения из ссылки Чернышевского, узнали из газет о покушении Каракозова – и, не сойдя с места, третьи сутки задавались теперь вопросом, поднятым их любимым революционным классиком: "Что делать?" Полицейские дали им исчерпывающий ответ и увезли всех в Петербург, где один за другим они предстали перед следственной комиссией.
Председателем Верховной комиссии по делу Каракозова был генерал Николай Муравьев, широко известный среди либеральной общественности как "Муравьев-вешатель" – за жестокое подавление Польского восстания и другие богоугодные дела. Этот государственный муж не отличался физической красотой, однако превосходил многих своим хитроумием и шириной эполет. Довольно скоро "ишутинцы" начали давать признательные показания. Хуже всего, что среди арестованных оказался брат Леониллы, который тоже участвовал в Ишутинском кружке – и он, всегда ревновавший сестру к "этому выскочке", указал на Худякова как на одного из организаторов цареубийства. Некстати дал показания и Каракозов, который признал, что деньги на пистолет взял у Худякова. Так что Иван (а заодно и недавно вернувшаяся из Швейцарии Леонилла, которая, к своему удивлению, впервые убедилась в собственной мудрости) оказались за решеткой.
Муравьев допрашивал каждого из "ишутинцев" по многу часов, и спустя несколько недель практически все они рассказали именно то, что он хотел услышать. Исключением стал лишь Худяков, который хранил молчание и не оговорил никого.
Возможно, это спасло ему жизнь. Муравьев уже убедился, допрашивая остальных, что роль Худякова в заговоре была ничтожной. Но это ведь не повод его прощать? "Вешатель" был знаменит тем, что не прощал никому и ничего.
Кстати, Муравьеву посвятил хвалебное стихотворение ни кто иной, как "самый крестьянский" поэт России, издатель прогрессивного "Современника" Николай Некрасов, не побоявшийся двумя годами раньше опубликовать у себя в журнале "коран нигилизма" – роман Чернышевского "Что делать?".
А что делать? В смысле, как быть, когда судьба твоего журнала висит на волоске, и власти вот-вот собираются его закрыть?
Свою "Оду Муравьеву" Некрасов прочитал 16 апреля 1866 года на торжественном обеде в честь генерала в Английском клубе Санкт-Петербурга, буквально через неделю после того как члены Ишутинского кружка оказались за решеткой.
Однако "прогиб" Некрасова не был засчитан, "Современник" все равно закрыли. А бескомпромиссный Худяков, сидевший в это время в тюрьме и регулярно допрашиваемый Муравьевым, узнав об этом демарше, с горечью написал: "Некрасов сделал бы меньшую подлость, если бы на собственный счет построил для нас виселицы".
Впрочем, в России хорошо умели строить виселицы, и на этот раз справились без поэта Некрасова. Каракозов, первый в истории России террорист, был и повешен первым, 3 сентября 1866 года. Та же участь по приговору суда ждала и Ишутина, а остальных участников кружка – гражданская казнь и ссылка. К счастью, Леониллу отпустили, не найдя за ней серьезной вины. А Худякову и еще нескольким десяткам "ишутинцев" предстояло выйти холодным осенним утром на плац, чтобы самим подвергнуться гражданской казни и увидеть, как предводитель кружка умрет на их глазах. Ишутину надели на шею петлю, и оставили в таком виде на десять минут. Барабаны все не били, стояла тишина.
На самом деле это был традиционный метод психологического давления, чтобы человек попрощался с жизнью, пока не приедет фельдъегерь с императорским указом о помиловании. Многие в таких случаях сходили с ума, и для Ишутина эти десять минут тоже не прошли даром. Правда, сумасшедшим он был признан лишь через 20 лет, когда доживал свои дни на Карийской каторге. Что же касается Худякова, то он пока оставался в своем рассудке, но тоже навсегда простился с прошлой жизнью, которая теперь казалась ему сказкой, рассказанной о ком-то другом.
Ссылка и безумие
Прямо с плаца – под конвоем поездом в Нижний Новгород, а оттуда на тряских тележках на восток, в Сибирь.
Большинство осужденных направлялось в ссылку в Забайкалье, но в отношении Худякова из III отделения пришел неожиданный приказ: "назначить ему одно из таких самых отдаленных мест Сибири, с которого бы он не мог ни под каким предлогом скрыться". Трудно сказать почему. Возможно, у следствия осталось сомнения по поводу его роли в заговоре. Бумаги, конфискованные у Худякова, приводили следователей в растерянность: сплошные сказки, загадки, побасенки! Что это значит? Может, какой-нибудь тайный шифр?
Худякова сначала отправили в Якутск, а потом еще дальше, в совсем глухие места, где 50-градусные морозы даже в марте являются самым обычным делом. "По строгости предписания, – вспоминал Худяков – меня должны были везти в Верхоянск под охраной с обнаженными саблями. Но из-за зверских морозов этот приказ исполнить было невозможно".
Наблюдение за ним якутский губернатор поручил столоначальнику своей канцелярии Трофимову, который при первом знакомстве с Худяковым выдал себя за ссыльного поляка Трохимовича – и легко завоевал его доверие. В сущности, Трофимов, который, чертыхаясь, был вынужден ехать в Верхоянск (тогда этот поселок, а вернее якутское зимовье, где жило человек 50, считался "полюсом холода") оказался тут единственным собеседником – и Худяков был с ним полностью откровенен. Он рассуждал о том, что царская власть скоро падет, что за первым покушением на Александра II непременно последуют другие. А на возражения, что, мол, народ не хочет избавляться от царя, возражал: "Даже караульные в Шлиссельбургской тюрьме нам сочувствовали – и огорчались, что Каракозов промахнулся. Я знаю народ. Я говорил с народом".
Но в Верхоянске не оказалось даже таких караульных, сочувствовавших "опальному барину". Трофимов, доставив пленника по назначению, вернулся в Якутск писать донесения, и о Худякове на время забыли. Ему даже не назначили казенного содержания, а просто оставили выживать под надзором нескольких якутов, едва умевших говорить по-русски. Дали место в юрте, рядом с загоном для домашнего скота. Немного бумаги и чернил. А пропитание – какое бог пошлет.
К аскетической жизни Худякову было не привыкать. Но вот отсутствие общения – это испытание оказалось куда более серьезным. Сперва он пытался занять себя работой, написал небольшую книжку воспоминаний (спустя много лет эта рукопись каким-то чудом попала за границу, и была издана в Женеве под названием "Опыт автобиографии"). Потом занялся исследованием Верхоянского уезда. Но, поскольку из поселка ему нельзя было никуда отлучаться, информацию собирал, расспрашивая якутов. Постепенно начал учить якутский язык, пытался записывать и переводить якутские песни и сказания, и даже составлять якутско-русский словарь, один из первых в России. Работа хоть как-то развлекала его в этих диких местах, "где люди, даже если ты понимаешь их язык, предлагают лишь чуть больше роскоши общения, чем животные".
Когда летом 1868 года Трофимов приехал в Верхоянск, чтобы проведать своего "подопечного", он обнаружил Худякова в крайне подавленном состоянии. Тот на целые часы погружался в глубокое молчание, а при попытке заговорить по-русски с возмущением требовал, чтобы собеседник перешел на якутский, хотя говорил на нем еще очень скверно. Тем не менее он передал Трофимову свой "словарь" и другие рукописи, которые рассчитывал издать в Якутске или Петербурге. Даже их названия кажутся удивительными: "Успехи человека в прошедшем и будущем", "Об устройстве в Сибири железной дороги", "О вымышленных и действительных Робинзонах". Мечтания, за которые он хватался как за соломинку, чтобы сохранить рассудок… Увы, все эти бумаги сгинули в архивах III отделения и никогда не увидели свет. Трофимов уехал, и Худяков вновь остался в одиночестве.
Правда, в том же 1868 году через Верхоянск случайно проезжал географ и путешественник Герхард Майдель, исследовавший самые холодные места Сибири, и искавший специалистов для метеорологических наблюдений. Его появление, пусть всего на несколько дней, показалось Худякову спасительным. Он с радостью принял предложение заняться научной работой. Надо было дважды в сутки, в определенное время, записывать температуру – и вносить цифры в журнал наблюдений. Для этого Майдель оставил ему часы и термометр – два предмета, которые казались для Худякова священными. Он истово занялся наблюдениями, и вел их не дважды в сутки, а через каждый час, вставая даже посреди ночи. Возможно, служение науке окончательно подорвало его здоровье. Весной 1872 года Трофимов писал якутскому губернатору: "Государственный преступник Иван Худяков по настоящее время находится в умопомешательстве, и временами помешательство его увеличивается, но особенных действий его никаких не замечено".
Исхудавший, с остановившимся взглядом, он производил столь тревожное впечатление даже на своих охранников, что они стали хлопотать о его переводе в Якутск или Красноярск. О том же хлопотала и мать Худякова. А больше хлопотать было некому – друзья по большей части сами оказались в ссылке, отец умер, а Леонилла растворилась где-то в своей петербургской жизни, забыв о незадачливом муже-сказочнике.
Но прошения в России, как правило, идут неспешно. Не один год.
А когда доходят, это уже все равно.
В психиатрическую больницу Иркутска Худяков попал лишь в 1875 году, в возрасте 34 лет, и всего за несколько месяцев до смерти. Как вспоминает его товарищ Николай Гончаров (последний, кто видел Худякова живым), он "имел вид первобытного существа… Во всем потоке его слов чувствовалось большое напряжение, стремление проникнуть во что-то непостижимое – тайну, – окутавшую его судьбу. Слова, не застревая, бурно неслись в беспорядочном хаосе. Все черное, мрачное затопило его когда-то светлые мысли. И порой он быстро повторял все одну фразу, произнесенную министром юстиции при обряде публичной казни: "Даровать жизнь Николаю Ишутину".
Вы можете еще почитать:
Адрианов А. В. Славный сибиряк Худяков. Санкт-Петербург. 1911.
Худяков И. А. Великорусские сказки. Москва. 1860.
Образцы народной литературы якутов, собранные И. А. Худяковым. С-Петербург. 1913.
