В двадцатую годовщину «Революции роз» грузинские политики плевали друг в друга ядом, словно сиамские кобры, а словоохотливые комментаторы живописали события 2003 года. Кто-то утверждал, что они обеспечили ускоренное развитие страны, кто-то видел в них предпосылки формирования жестокого режима. И то и другое было правдой. И то и другое было ложью.
Партийная пропаганда безжалостно, как Прокруст, отсекает все неоднозначное, амбивалентное, чтобы целевая аудитория получала четкие сигналы – «Это хорошо», «Это плохо», сдобренные беспримесной любовью или ненавистью. Она использует весь арсенал – от примитивных лозунгов до имитирующих академическую манеру рассуждений с узнаваемой манипуляцией при подборе фактов, аккуратно подводящих реципиента к выводу «И все же прекрасного/ужасного было больше». У нее всегда будут потребители, которые хотят удостовериться, что сделали в прошлом правильный, морально оправданный выбор. Но если мы присмотримся к реакции общественности на очередную годовщину, нам, вероятно, покажется, что она стала более индифферентной, а большую часть молодежи попросту не интересуют споры стареющих сограждан, которые повествуют о «Революции роз» так, словно испытывают приступ гипертонии или нервной одышки. Точно так же молодые люди и рассудительные представители старших поколений в поздних 90-х и «нулевых» отстранились от яростных дискуссий «звиадистов» и их противников, наверное, потому, что вместо полезного опыта обнаруживали только запоздалые попытки самоутверждения и самооправдания (в лучшем случае; обычно ожесточившимся умам требовалась очередная доза «гормона ненависти»). Многие выдающиеся авторы писали, что извлечение ценного опыта из исторических событий становится возможным лишь десятилетия спустя, поскольку даже объективный взгляд современника не охватывает всю картину – личные переживания и политическая конъюнктура приковывают его внимание к отдельным фрагментам мозаики, и историкам иногда шутя советуют повременить лет 50, а лучше 500. Благая цель передачи полезных знаний потомкам зачастую маскирует поток эмоций и разочарование тем, что жизнь п(р)ошла совсем не так как хотелось. Поэтому лучше «разминировать» исходный вопрос «Чем являлась “Революция роз”?» и подумать над тем, чему она нас (не) научила.
Когда целесообразность противопоставляется демократии, кризис становится неизбежным – он может показаться отложенным или вялотекущим, но рано или поздно проявит себя с тектонической силой. «Революция роз» началась с заявлений о фальсификации результатов парламентских выборов 2003 года – по сути, она свершилась во имя демократии, но, когда назначили новые выборы, выяснилось, что они коснутся лишь той части парламента, которая избирается по пропорциональной системе, а мандаты депутатов-мажоритариев, полученные по итогам жульнических выборов, будут считаться действительными и вполне законными. Многие недоумевали, когда им предложили рассматривать голосование как наполовину легитимное, а наполовину нелегитимное, но близкие к новым властям комментаторы, в принципе, не скрывали, что в рамках этой сделки мандаты обменивались на лояльность, чтобы изгнанные из парламента мажоритарии не усилили гипотетическое сопротивление, которое в тот период (особенно до смещения Аслана Абашидзе с поста главы Аджарии 06.05.04) казалось вполне возможным. «Мы тогда очень боялись реванша», – скажет позже лидер парламентского большинства Майя Надирадзе.
Затем были приняты поправки к Основному закону, создавшие модель, которую конституционалисты часто называли суперпрезидентской. Это произошло очень быстро, без предусмотренного законом периода обсуждения (инициаторы оправдывались тем, что предложения уже рассматривались в годы президентства Шеварднадзе) и без учета критических оценок Венецианской комиссии (документ от 06.02.04). В новых условиях президент мог назначить или оставить на посту премьера вопреки мнению парламента, министры юстиции, внутренних дел и обороны фактически перешли в его прямое подчинение, его полномочия в бюджетной сфере расширились. Противники реформы говорили о серьезной угрозе системе разделения властей, но правящая партия прикрывалась все той же целесообразностью – «времени на раскачку нет», «реформы нужно проводить быстро и решительно» и т. д.
А в декабре 2006-го в Конституцию были внесены изменения, продлившие полномочия парламента на шесть месяцев, до осени 2008 года. Именно это решение создало повод для совместного выступления оппозиционных партий, которое позже привело к масштабному политическому кризису. И в данном случае пренебрежение демократическими нормами пытались оправдать целесообразностью. Та же Майя Надирадзе в интервью «Рустави 2» (23.10.07) заявила: «У нас впереди большие задачи. Мы не сможем уступить в связи с этим вопросом. Не потому, что для нас важно еще несколько месяцев остаться в парламенте, а потому, что мы руководствуемся интересами нашей страны. О всех деталях наших главных задач я говорить не могу, поскольку не хочу, чтобы наши враги узнали об этом». Комментируя данную реплику, издание Civil.ge писало: «Говоря о “больших задачах”, официальные лица в основном подразумевают восстановление территориальной целостности страны» (24.10.07).
Перечисленные эпизоды покажутся кому-то блеклыми на фоне резонансных убийств и скандалов тех лет, но они важны и сегодня, очевидно, что в каждом из них «целесообразность не была целесообразной». Выгодная в тактическом плане, грязная сделка с депутатами-мажоритариями сразу же после «Революции роз» породила сомнения в честности и принципиальности нового руководства, что облегчило восприятие доводов, подрывающих его легитимность. Конституционная реформа показалась ему прагматичной в инструментальном плане, но, разрушив баланс между осуществившими революцию группами, позже она разбалансировала всю политическую систему, которая не только перестала справляться с многочисленными кризисами, но и начала порождать их и после августовской войны. Правящая партия инициировала очередной раунд конституционной реформы не только для того, чтобы пересадить Саакашвили из президентского кресла в премьерское. Очень сложно комментировать монологи о «больших задачах», о которых никому нельзя рассказывать, как о предпосылке антиконституционного продления полномочий парламента на полгода. Чему и как могли помешать парламентские выборы? После того, как избиратели на плебисците (05.01.08) отвергли решение властей (за проведение выборов весной высказались 79,17%), они все же прошли в приемлемые для оппозиции сроки, но в совершенно иных условиях – тотальной поляризации и отказа признать итоги подсчета голосов, с которого началась практически беспрерывная, многолетняя политическая лихорадка.
С вершины послезнания эти стратегические просчеты просматриваются очень хорошо, что вовсе не исключает того, что сомнительные решения когда-то казались политикам вполне рациональными, снижающими риски. В новейшей истории Грузии накопилось множество примеров подтверждающих, что разворот от демократии к мнимой целесообразности ни к чему хорошему не приводит – начиная с отказа президента Гамсахурдия и его противников от проведения досрочных парламентских выборов с быстрым соскальзыванием к гражданской войне и заканчивая приступами авторитаризма или подтасовкой результатов голосований последующих лет. Научила ли «Революция роз» нас тому, что демократическими принципами нельзя пренебрегать ни в коем случае? Наверное, еще нет, хотя число граждан, полагающих, что демократия является для Грузии жизненной необходимостью, а не красочным, но бесполезным мыльным пузырем, значительно увеличилось по сравнению в 2003-м и тем более 1993 годом.
За несколько дней до парламентских выборов 2012-го стороны вывалили в эфир десятки компрометирующих записей и среди них были пленки, отображавшие встречи высших руководителей страны с миллиардером Бадри Патаркацишвили. Содержание бесед заинтересовало многих зрителей, некоторые из них потешались над тем, как фигуранты корчили из себя больших боссов, но в целом, в горячке тех дней и последующей смены власти, материалы не задержались в фокусе общественного внимания. И никто не сопоставил их с сообщениями о том, что сместивший Михаила Саакашвили Бидзина Иванишвили до того, как между ними возник конфликт, точно так же встречался с первыми лицами и обсуждал с ними злободневные (например, внешнеполитические) вопросы, финансировал по их просьбе какие-то программы и, вероятно, выдвигал встречные условия. В одном эпизоде Патаркацишвили жаловался министру внутренних дел Вано Мерабишвили, что высокопоставленные чиновники «кинули» его и создали проблемы его бизнесу несмотря на договоренности, в другом Саакашвили пытался регулировать отношения хозяев двух ведущих телекомпаний (Патаркацишвили и Кицмаришвили), в третьем Патаркацишвили и мэр Тбилиси Гиги Угулава (не) стремились «разрулить» возникший конфликт по понятиям, которые, по большому счету, придумывали на ходу и т. д. У комментаторов не хватило времени и терпения для того, чтобы вникнуть в нюансы каждого сюжета, хотя, возможно, им следовало лишь обозначить главную проблему.
Рядом с видимой, демократической – хотя бы на словах – системой существовала и расширялась «теневая зона» неформального управления, где не вели протоколов и пренебрегали законами. Иванишвили хорошо освоился в ней, изучил слабости политических партнеров, создал сети влияния, дождался момента, когда власти атаковали Патаркацишвили, разрушая «теневой баланс» и получая болезненные имиджевые раны из-за захвата телекомпании «Имеди» и других силовых акций, и в конце концов сгреб со стола все ставки. В те годы он отгородился от прессы и просил визави не упоминать в комментариях его имя – они нередко объясняли это психологическими особенностями, хотя, оглядываясь на опыт и постсоветских, и передовых стран, Иванишвили мог прийти к выводу, что формируемое независимыми (и даже полунезависимыми) СМИ общественное мнение является едва ли не единственным значимым барьером, который мешает олигархам подмять под себя слабое государство. Их практически невозможно победить в «тени», как нельзя было побороть великана Антея, не оторвав его от матери-земли.
Интересно, что вскоре после «Революции роз» Иванишвили закрыл свой «9 канал», зафиксировав стремление новых руководителей к насаждению единомыслия в эфире; он, вероятно, казался им менее опасным, чем Патаркацишвили, который упорно оборонял и раскручивал «Имеди». Как бы то ни было, имея возможность использовать огромный арсенал демократической политики и время для того, чтобы освоить его, власти обратились к практике непрозрачных, неподконтрольных избирателям закулисных договоренностей – наверное, они считали более целесообразным и это. Мысль «Чтобы защитить себя от критики, надо договориться с Бадри (Бидзиной)» могла сгоряча показаться кому-то гениальной, но в то же время указывала на неизбежный крах в будущем вне зависимости от того, прошла ли она позже через стадию «Нужно захватить телекомпанию» или нет. Сегодня та стратегия установления контроля над ключевыми телекомпаниями выглядит безумной, нелепой, тем более что власти она не спасла, но важно подчеркнуть, что ее породила «логика тени», отделившая сферу принятия реальных решений от публичной политики, превращенной в пафосное и потому надоедающее шоу. Нельзя упрекать лидеров «нулевых» за то, что они начали действовать в тени, поскольку грузинская политика уже пребывала в ней; проблема в другом: они углубились в нее и, вероятно, быстро поддались ее главному соблазну – возможности чувствовать себя всемогущими, бесконечно «крутыми», не имея на то достаточных оснований. Давление на СМИ, как правило, является «положительным онкомаркером», указывающим на погружение политической системы в «тень». Судя по нынешней ситуации, этот послереволюционный урок также остался невыученным.
Тогда власти любили ставить в пример молодых, приветливых, некоррумпированных чиновников, а их противники проклинали таких же молодых силовиков, жестоко избивавших, пытавших, а порой насиловавших и убивавших сограждан. Очень часто за рвением – и в относительно безобидном карьеристском, и в брутальном карательном варианте – стояло желание любой ценой вырваться из нижних кругов социального ада, подкрепленное не только усердием, но и готовностью к моральным компромиссам. В постсоветском обществе госслужба нередко казалась чем-то более перспективным и надежным, чем бизнес. Ускоренные структурные реформы и волна «тотальной приватизации» должны были изменить порядок вещей, но возникла очень серьезная проблема. Форсированное построение капитализма (а как еще это назвать?) вскоре потребовало от исполнительной власти самоограничения, поскольку стреноженный конституционной реформой, фактически однопартийный, сервильный парламент и неполноценная судебная система не могли, да и не пытались оттащить ее от характерной для постсоветских стран роли верховного сюзерена, распределяющего права и привилегии. С одной стороны, бизнесмены в результате реформ получили весьма удобное для ведения дел государство, с другой – его политическое руководство продолжало вмешиваться в их жизнь в десятках аспектов, начиная с добровольно-принудительного сбора средств в различные фонды, заканчивая добровольно-принудительным перераспределением активов в пользу приближенных новых правителей. Оптимисты полагали, что рано или поздно, после смены власти или до нее, произойдет выгодная для экономической элиты, объективно неизбежная перебалансировка интересов, однако они никак не могли помешать формированию генерации госслужащих и их прихлебателей, полагавших, что исполнительная власть является верховной, а ее воля – определяющей. Их «запоздалый этатизм» с чуть ли не обожествленным сильным государством-спасителем и просветителем стоит ближе к авторитарному, а то и к тоталитарному мировосприятию, чем к демократическому, и изменить его намного сложнее, чем вышвырнуть правителя из дворца. Оно, словно сила трения, еще долго будет тормозить развитие Грузии, вызывая рецидивы верхушечной коррупции и неправомерного вмешательства чиновников в экономическую или, например, в культурную жизнь.
Можно предположить, что эта система взглядов распространилась так быстро и широко потому, что наилучшим образом соответствовала претензии молодых политиков и госслужащих на социальное самоутверждение. Она сулила им нечто большее, чем защиту интересов и обслуживание старых «патрициев», многие из которых – ни перед сменой власти в 2003-м, ни в наши дни – так и не поняли, что бесперебойная работа социальных лифтов должна волновать верхние слои как минимум не меньше, чем низшие. Социально-политические конфликты, проявившиеся до и после «Революции роз» из-за скомканной урбанизации, бандитской приватизации и т. д., не разрешены по сей день, а будто бы «заметены под ковер» и продолжают таить в себе угрозу. Их необходимо исследовать, поскольку мы обычно полагаемся лишь на ощущения, и, если заимствовать известную фразу Ю. Андропова, «еще не изучили в должной степени общество, в котором живем» (Шеварднадзе очень любил говорить что-то похожее социологам, телевизионщикам и др., видимо, их осенило как-то одновременно, хоть и большим опозданием). К слову, тогда, выступая на пленуме ЦК КПСС (15.06.1983), бывший председатель КГБ добавил: «Поэтому порой [мы] вынуждены действовать, так сказать, эмпирически, весьма нерациональным способом проб и ошибок».
В художественном фильме «Тот, кто рядом» (2020) о последних днях президента Пак Чон Хи два руководителя южнокорейской разведки вспоминали, как 18 годами ранее меняли власть, благодаря чему сначала оказались на высоких постах, а затем попали в смертельно опасный переплет.
– Зачем ты предложил устроить революцию?
– А ты зачем ее устроил?
– Я устроил потому, что ты предложил устроить.
– Я?! Не ты?
– Я?! Да… Чтоб тебя… Не знаю…
Диалог показался бы комедийным, если бы фильм не был убийственно серьезен. Герои продемонстрировали, что помнят друг о друге все, но намеренно оставили воспоминания немного размытыми, чтобы они не помешали им продвинуться вперед, ведь иногда отчетливые образы прошлого опасны, как противопехотные мины.
В книгах и фильмах, не говоря уже о частных беседах, все реже встречаются распространенные прежде фразы «Мне нужно побыть одному… Подумать над этим…», за которыми следовало осмысление обретенного опыта, меняющее персонажей. Намного чаще плохо обработанные сознанием впечатления практически моментально вываливают в социальные сети или сбивчиво рассказывают о них друзьям – будто бы ретранслируют, передают дальше, и они не оказывают существенного влияния на внутренний мир, не «застревают» в нем. Это делает воспоминание более значимым, чем понимание.
Структура таких сообщений, как правило, проста: кто-то вспоминает, как его захлестнула волна ликования, когда Шеварднадзе подал в отставку или как он гордился, когда его зарубежные знакомые убеждались, что чиновники в Грузии больше не берут взяток или как он выл от боли, когда полицейские продолжали избивать его, хотя он уже терял сознание или как он задыхался от ярости и бессилия, когда смотрел на бесконечную колонну забытых или брошенных военно-политическим руководством резервистов и беженцев. Кому-то запомнились счастливые улыбки детей в новых безопасных скверах под самыми красивыми в мире флагами, кому-то – лоснящиеся хари силовиков, объяснявших, что собственность лучше уступить добровольно. За яркими, вызывающими короткие эмоциональные замыкания образами обычно следует попытка изложить то, что почувствовал фигурант, несколько восклицательных знаков, пара многоточий и генерализирующий вывод типа «Все это было очень хорошо/плохо», который интересует партийных пропагандистов больше всего, они неутомимо, как муравьи, разносят подобные публикации по сети, выделяя важные, по их мнению, моменты. Затем полгода или год спустя, обжигающее воспоминание возвращается, ретранслируется вновь, несмотря на то, что интересует окружающих (особенно молодых людей) все меньше – у них есть свои воспоминания и чувства, и им не нравится, когда им предлагают готовые выводы (относительно качественная пропаганда, в отличие от второсортной, никогда не предлагает их, а лишь подводит к ним, оставляя иллюзию свободного выбора). Но ксерокопирование воспоминаний тем не менее продолжается, и, когда в связи с очередной годовщиной (чего бы то ни было) они вновь забьют информационное поле, чутким умам может показаться, что с ними нужно сделать что-то еще.
Рассуждая о творчестве Пруста, Мераб Мамардашвили заметил: «Мы не можем сказать, что 1937 год случился (было бы великим счастьем иметь такую возможность). Он не случился, потому что мы душевно, по уровню наших возможностей, по уровню наших нереализованных актов понимания, нереализованных актов доблести, актов чести и т. д. находимся в том же сцеплении событий и движений, которые порождают и породили 1937 год… Вот если мы задумаемся, в каком смысле мы действительно помним, что происходило в 1937 году, то мы разберем, поймем. Реальность складывается из сделанного и несделанного. И если мы думаем, что мы помним, а в действительности не помним, то есть не извлекли самих себя, и раз не извлекли, то можем снова повторять все то же самое, все те же грехи, которые приводят к этому раскаянию, и так до бесконечности, то это – одна реальность; другая реальность – если мы извлекли из опыта опыт». Можно попробовать подставить вместо «1937» другую дату или слово.
Воспоминания, которые мы тиражируем с таким усердием, отражают «непереваренный», неусвоенный опыт. Они раз за разом подводят нас к неотвязным переживаниям, безвыходным мыслям о том, что «тогда» следовало поступить как-то иначе. Политики часто предлагают простое решение, превращающее их чуть ли не в демиургов нового мира. 22 ноября председатель правящей «Грузинской мечты» Ираклий Кобахидзе назвал «наглостью» желание лидеров «Нацдвижения» отметить годовщину «Революции роз», поскольку она «принесла стране нарушение прав человека, системную практику пыток, рэкет бизнеса, передачу России 20% территории Грузии, тотальную фальсификацию выборов». Судя по комментариям, эта оценка вызвала эмоциональный взрыв в стане сторонников Михаила Саакашвили, она показалась им крайне тенденциозной, несправедливой, и никто из них, вероятно, не вспомнил о том, как лидеры «Революции роз», стремясь превратить ее в «миф основания», точно так же отсекли недавнее прошлое, объявив его кромешным адом, в котором не могло быть ничего хорошего, хотя любая эпоха по определению не является лишь совокупностью деяний политических уголовников, но хранит в себе отпечатки искренних, нередко благородных и самоотверженных устремлений миллионов людей. Многие из них почувствовали себя оскорбленными и в 2003-м, и в 2012-м, решив, что их жизнь, их самих вознамерились выбросить на свалку. Это не значит, что все они умели анализировать полученный опыт вместо того, чтобы просто тиражировать воспоминания и субъективные оценки, как блекнущие со временем фотоснимки.
Говорят, что добыча золота из старой аппаратуры – прибыльное дело, однако мало кто рискует заниматься им. Остальным бесконечные поиски кажутся утомительными, работа с кислотами и щелочами – опасной, доход – мизерным, и они выбирают другие занятия. Извлечение опыта из прошлого еще менее привлекательно, и у него нет рыночной стоимости. Но если бы он не казался важным, сотни людей не возвращались бы ежегодно в стартовую точку с сочинениями на тему «Что это было?», не смея признать, что не могут вырваться за рамки навязанной политиками и одобренной общественным мнением биполярной модели, которая требует однозначных оценок «Это было хорошо/плохо». Каждая из них делает сомнительным, а то и непредставимым любое сотрудничество с носителями противоположных взглядов: прошлое разделяет и властвует. Самоограничение во имя ледяной объективности академических текстов вряд ли поможет без молчаливого осмысления собственных поступков, признания того, что зачастую они были вызваны не давлением политических факторов, а малодушием, конформизмом или «нереализованными актами чести». Стоит попробовать ответить вопрос «Кем был и остаюсь я?», прежде чем начать выяснять «Чем являлась “Революция роз”?», и не исключено, что в какой-то момент второй вопрос покажется излишним.
Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакции
Форум