К обеду в понедельник 19 августа 1991 года в одном московском НИИ на третьем, кажется, этаже выстроилась очередь: расслабившиеся за годы перестройки коммунисты заторопились в партком платить взносы, в том числе долги, накопившиеся за время вольницы. Изможденные хозрасчетом доктора и кандидаты, включая вполне прогрессивных, вздыхали, но с надеждой предвкушали возвращение бюджетного финансирования.
На другом столичном предприятии спустя два дня секретарь парткома признавался директору, что августовские, а если совсем честно, то и не только августовские, взносы он придержал и в райком не сдал. «Что будем делать?» – спрашивал он, зная ответ. И не ошибся. «Как что? – вскинул брови директор, – Пропить!»
То прощание с большой страной сослуживцы вспоминали потом еще долгие годы, и это тоже история. Может быть, даже более значимая, чем Ельцин на танке или Гамсахурдия, признающий ГКЧП. Потому что танк уехал, а люди, в том числе и те, которые были на нем рядом с Ельциным, а сегодня прославляющие его преемника, никуда не делись. И, скорее всего, не очень изменились.
Разрушить безнадежное
К любой революции большинство обычно относится либо равнодушно, либо с любопытством, может, даже с умеренной симпатией – миг разрушения завораживает даже скептиков. Досада приходит потом, когда выясняется, что революция если и шанс, то не для всех, и, по мере осознания этого открытия все слаще и приятнее становится дым утерянного отечества, о котором вольтеровский Кандид должен был бы сказать, что если не все в нем было хорошо, то все было по крайней мере терпимо.
Сначала об этом говорится вполголоса, но обязательно наступает миг, когда едва ли не каждая постсоветская власть начинает сражаться со своим Августом. Просто у каждого Август – свой. Знаменитое путинское «в свое время поураганили в 90-е» перевел на грузинский премьер-министр Грузии Ираклий Гарибашвили. Мы прекрасно знаем, что происходило за последние 30 лет, сказал он, мы своими же руками разрушили свою полностью обустроенную страну, с заводами, фабриками, производством…
Казалось бы, что Ираклию Гарибашвили социалистическая индустрия, неужели и в самом деле он тоскует по поруганному знамени пролетарского братства? Вряд ли. Он вообще о другом, как и все эти тоскующие люди на бывших просторах никогда не заходившего солнца. Он вовсе не об СССР, как кто-то мог подумать. Он о своем, больном – о Саакашвили, но звучит, как кантата: в результате «Революции роз», репетировал Гарибашвили ту же мысль несколько месяцев назад, мы полностью разрушили и без того безнадежную экономику...
Следует, конечно, поднять отдельный тост за людей, умеющих придать отчаянному оксюморону звучание подлинной максимы. Нащупанная формула изящная, как золотое сечение, это идеальное кредо: разоренное счастье былой беспросветности не вернуть, да, в общем, не очень и надо. А вот у того, кто разорил и надругался, есть имя, соратники и, главное, последователи, желающие повторить, и снова порушить то, что удалось, вопреки их злочинности, как-то возродить и на живую нитку отстроить. Не полностью, конечно - слишком ретивы были разрушители.
У каждого свой Август. Розы 2003-го года на проспекте Руставели – для Грузии - это во многом опоздавший 91-й. Обычный постсоветский график в Грузии был немного сбит сюжетами с Гамсахурдия, событиями 91-92 годов, войной и последующим поствоенным затмением. И, конечно, особым фактором Шеварднадзе, который сам себе был последним Политбюро. Август случается и по ноября, - конечно, с поправками на время и персонажей, и эти поправки делают, как и положено, сравнение условным. Но есть одно безусловное, непреложное сходство – система обвинений тех, кто ураганил и разорял.
Революцию пожирают собственные дети
Август, где бы и когда он ни случался, – с технологической точки зрения одно и то же: вызванный эпохальной сменой правил игры симбиоз старой элиты и самозванных вожаков, вынужденных вместе переплавляться в элиту новую. И выбора нет ни у кого: нравится, не нравится – другого не дано, carpe, как говорили древние, diem, срывай день, лови момент со всеми вытекающими последствиями и линиями поведения.
Но эта новая элита после любой революции оказывается в положении довольно двусмысленном. Революция – единственный источник ее легитимности, притом, что суть ее с каждым днем становится все более контрреволюционной. Но даже выродившись в олигархическую Директорию и в войну в Чечне, эта элита продолжает опираться на былые призраки. С одной стороны, она при любой возможности отрясает со своих ног прах политической легитимности, а с другой, не решается расстаться с легитимностью гражданской. Ценности революции продолжают болтаться у нее на ногах. Еще слишком для многих продолжается путаница: каким бы ни было разочарование в Ельцине или Саакашвили лично, они становятся абстрактными обозначениями идей и ценностей, которые с их именами ассоциировались. Да что там Ельцин или Саакашвили – в Украине и по сей день тьмы и тьмы тех, кто до сих пор верит в реформаторский порыв Юлии Тимошенко!
С одной стороны, революцию технологически желательно продолжать вечно, как у Никола Пашиняна, поскольку пока она продолжается, можно все. С другой стороны, в этом самом всем легко свернуть себе шею самому, поэтому, как любое физическое тело тянется к состоянию покоя, революция со временем стремится стать собственной контрреволюцией – с желанием со всеми договориться. Хотя бы для того, чтобы от недоговороспособных романтиков избавиться безо всякой оглядки на вчерашние идеалы.
Не революция пожирает своих детей, а сами дети норовят ее проглотить, да не получается. Не их это дело, а тех, кто их сменит. И они уходят – поверженные и ненавидимые, в ореоле своей революции, которую теперь можно смело и повсеместно объявить проклятой.
Фрейда сделать былью
Их сменщики, конечно, тоже дети революции, но кто это помнит, тем более что их контрреволюционность безупречна и неиссякаема: они – добросовестные приобретатели, вне подозрений, они выиграли монопольное право регулярно изгонять в пустыню вечного козла, навьюченного пакостями революции.
Но контрреволюционный порыв можно продлить. Если его грамотно использовать, он мутирует в базовую идею. Революция скоротечна, контрреволюция – навсегда. Никто уже не помнит, что во все виноват Чубайс, он обрюзг и стал частью совсем другой истории, а других героев эпохи не ненавидят просто потому, что забыли. Ветераны Августов уступают или уступают место бойцам с совсем другим набором аксиом: белорусский банкир Бабарико с ценностным набором 90-х связан не больше, чем Навальный. Тех, кто верил в Август и розы, все меньше, граждане задают куда более простые вопросы: где деньги, почему менты подбрасывают наркотики, и когда вообще эта власть поменяется – пусть не на лучшую, но хотя бы на другую? И они, может быть, даже согласны, что Крым наш, мигранты достали, а нашу гимнастку засудили пиндосы и сионисты. Это уже не так важно. Обыкновенные понятия, которые еще для простоты называют общечеловеческими ценностями, для постсоветской власти все равно будто произрастают из ненавистных 90-х. И чем активнее власть предается мстительным воспоминаниям о них, тем актуальнее они становятся и для ее, казалось бы, безыдейных оппонентов. «За нашу и вашу свободу» в устах Навального звучит даже смешнее, чем про разрушение безнадежного в исполнении Гарибашвили, и, главное, куда менее политтехнологично. Но, возможно, это только пока. В Минске колонны протестующих путь от всеобщей брезгливости к режиму до готовности вспомнить неизбывные лозунги прошли за пару недель.
А власть, устроенная по-постсоветски, доверчива к словам, которые сама произносит, особенно если они с самого начала шли от сердца. Она не боится сделать своего внутреннего Фрейда былью, потому она не сомневается, что будет понята: в начале был позор, и позор был праздник, но мы его изжили. В Москве 19 августа закутали в День государственного флага и забыли. Тбилисская площадь Революции роз уже давно стала площадью Первой республики. В самом деле, красиво. Хоть и своих подлинных симпатий уже тоже можно не стесняться.
Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакции
