Продолжение рассказа. Начало читайте здесь.

Изгнанный из России Екатериной II французский дипломат Эдмон Шарль Жене получил новое назначение. Революционная Франция верила в то, что братский американский народ поможет ей в борьбе с монархиями Европы...

Летом 1792 года Жене возвращался на родину со смешанным чувством тревоги и надежды. Он принес присягу революционному правительству, как и его обожаемый король, поклявшийся на конституции. Но революция на этом отнюдь не закончилась. В апреле правительство жирондистов объявило войну Австрии, позднее – еще и Пруссии. Отношения правительства с монархом были крайне напряженными. Против Жиронды выступала более радикальная партия монтаньяров во главе с Дантоном, Маратом и Робеспьером. Людовику грозило низложение.

А ведь в свите королевы состояли две сестры Эдмона, Анриетта и Аделаида. Обе они вышли замуж за придворных и превратились в мадам Кампан и мадам Огюйе. Первая уже овдовела. Она была главным ходатаем Эдмона перед Марией-Антуанеттой, но теперь королеве самой нужны были помощь и поддержка.

Аделаиду Огюйе королева называла "моя львица". Эта характеристика полностью подтвердилась в ночь с 5 на 6 октября 1789 года – ночь "похода женщин" на Версаль. Толпа, осадившая дворец, пылала особенной злобой к королеве. Парижский сброд и опьяненная вседозволенностью беднота грозились выпустить ей кишки и вырвать сердце. Во дворце царила паника.

В ту ночь Аделаида была одной из двух дежурных камеристок королевы. Увидев ранним утром залитых кровью лейб-гвардейцев, она не потеряла самообладания, а разбудила королеву, помогла ей одеться, сопроводила ее в покои короля и, как могла, успокоила. Командующий Национальной гвардией маркиз де Лафайет переломил ситуацию. По его совету король, королева и дофин вышли на балкон, и переменчивая толпа приветствовала их криками "Да здравствует король! Да здравствует королева!".

Несмотря на такую близость к престолу, Жене получил новое назначение. Да и некому, вероятно, было проверять его лояльность режиму: всего за два месяца с того дня, как Жене покинул Петербург и еще не успел добраться до Парижа, у Франции сменилось шесть министров иностранных дел. Шестой, Лебрен-Тондю, был среди них политическим долгожителем: он продержался почти год и был казнен в декабре 1793-го.

Гораздо большее значение, чем служба его сестер при дворе, имело дерзкое противостояние Жене русскому самодержавию, которое он, уж верно, сумел расписать самыми яркими красками, а также его щедрые пожертвования в фонд Национальной гвардии (Эдмон расстался даже с золотой медалью, которой наградил его шведский король, и серебряным медальоном – подарком Екатерины). Вождь жирондистов Жак-Пьер Бриссо в одном из выступлений назвал Жене "настоящим демократом". Ожидавший указаний в Варшаве Жене получил распоряжение спешно возвращаться: французский дипкорпус, состоявший главным образом из аристократов, сильно поредел, дельных людей не хватало.

К тому времени, когда Эдмон Жене прибыл в Париж, французская монархия перестала существовать. Власть перешла к Национальному конвенту. Король, королева и дофин были заключены в тюрьму. Мадам Кампан и мадам Огюйе оставались с королевой вплоть до ее ареста. Как последний знак верности Аделаида передала королеве, которую отправляли в тюрьму, 25 луидоров – все свое достояние.

Жене назначили послом в США. Он был рад новой должности. Америка была его специальностью, к тому же братской революционной страной. Но отбыть к месту назначения Эдмон не спешил. Он дожидался окончания суда над Людовиком. Жирондисты хотели сохранить ему жизнь. Жене должен был сопровождать бывшего монарха за океан, в изгнание. Однако из этого плана ничего не вышло. Большинство в Конвенте проголосовало за смертную казнь. За казнь голосовал и Бриссо.

21 января Людовик был обезглавлен. Эдмон Жене покинул Париж на следующий день. Он ехал в Рошфор, где его ждал 32-пушечный фрегат L’Embuscade. Он еще находился на берегу, когда 1 февраля Франция объявила войну Англии, Нидерландам и Испании.

Сестрам Анриетте и Аделаиде спасла жизнь присяга, которую их брат принес революции, и его репутация "настоящего демократа". Но Аделаида отняла у себя жизнь сама. Через 10 месяцев после казни Марии-Антуанетты, 26 июля 1794 года, в разгар якобинского террора Аделаида Огюйе покончила с собой от отчаяния и страха расправы. Она выбросилась из окна. Ее дочь Аглая-Луиза стала впоследствии женой маршала Нея и фрейлиной императрицы Жозефины – они были подругами юности: обе воспитывались в пансионе тетки Аглаи мадам Кампан.

L’Embuscade вышел в рейс 20 февраля. Зимние штормы и отсутствие попутного ветра сильно задержали плавание. Вместо Филадельфии фрегат прибыл в Чарльстон в Южной Каролине. Американские авторы обычно пишут, что корабль сбился с курса, а французские – что капитан Жан Батист Бомпар изменил курс по метеоусловиям.

У Редъярда Киплинга есть рассказ "Брат Широкая Нога" (перевод Марины Бородицкой), в котором описано это плавание, увиденное глазами случайно оказавшегося на борту контрабандиста:

Капитан Бомпар и господин Жене день за днем толковали все об одном и том же: какое великое дело совершила Франция, да как Соединенные Штаты примут ее сторону в войне и помогут ей разбить англичан. Жене – тот чуть ли не силой собирался заставить Америку воевать за Францию.

Сомнительно, что Жене обсуждал свои планы с Бомпаром, – они принадлежали к разным слоям общества, – но намерения его были именно такими.

Для США начало 1793 года стало переломным моментом истории. Джордж Вашингтон, утомленный многотрудными обязанностями и постаревший, очень не хотел избираться на второй срок. Но он видел, что его кабинет раздирают противоречия, и только он силой своего авторитета в состоянии держать разлад под контролем. Избирался он, как и в первый раз, на безальтернативной основе. 4 марта он принес присягу. За церемонией, как и тогда, наблюдали горожане, но прежнего энтузиазма не проявляли.

В стране полным ходом шла борьба партий, оба вождя которых, Александер Гамильтон и Томас Джефферсон, были членами правительства: первый – министром финансов, второй – государственным секретарем. Федералисты Гамильтона – Адамса контролировали Сенат, в нижней палате большинство составляли республиканцы Джефферсона. Оставаясь внешне учтивыми, министры вели схватку через партийные газеты, которые не стеснялись в выражениях.

В 1785–1789 годах Джефферсон был послом США в Париже и своими глазами наблюдал революцию. И не просто наблюдал, а считал ее общим делом, продолжением американской революции. Американская республика, в свою очередь, строилась по заветам Монтескье и Руссо. Автор Декларации независимости, Джефферсон помогал Лафайету писать Декларацию прав человека и гражданина – текстуальные совпадения в них не случайны. Эксцессы насилия Джефферсон считал неизбежной платой за обновление общества. Он писал в январе 1789 года из Парижа Джеймсу Мэдисону – для пущей важности по латыни:

Malo periculosam, libertatem quam quietam servitutem

"Я предпочитаю опасную свободу спокойному рабству". И продолжал по-английски:

Я считаю небольшие восстания благом, они столь же необходимы миру политики, сколь бури – миру физическому.

У Вашингтона было неоднозначное отношение к французской революции. Бастилия пала через два месяца после его первой инаугурации.

Революция, имевшая у вас место, столь велика по размаху и столь важна по своей природе, что нам едва удается составить о ней представление. Мы, тем не менее, верим и горячо молимся о том, чтобы ее последствия стали благом для нации, в чьей счастливой судьбе мы весьма заинтересованы, и чтобы ее благотворное влияние ощутили будущие поколения.

Так писал Вашингтон своему другу Лафайету, воевавшему в рядах Континентальной армии, в Париж в октябре 1789 года. А днем раньше он отправил туда же послание послу США Говернеру Моррису, в котором сообщил о своих дурных предчувствиях:

Совершенная во Франции революция настолько изумительна, что не укладывается в голове. Если она закончится так, как предсказывали последние донесения, то эта нация станет самой могущественной и счастливой в Европе. Однако я все же боюсь, что, хотя она и достойно вышла из своего первого пароксизма, это не последний спазм, который ей суждено испытать, прежде чем все окончательно уляжется. Одним словом, революция слишком велика, чтобы завершиться так быстро и столь малой кровью.

Моррис, один из самых блестящих и остроумных людей своей эпохи, посылал президенту подробнейшие депеши, остающиеся одним из ценнейших источников по истории Великой французской революции.

После низложения Людовика Лафайет был объявлен изменником и в августе 1792 года бежал из страны, но был взят в плен прусскими войсками и заключен в крепость (Пруссия, напомним, находилась в состоянии войны с Францией, а Лафайет был одним из французских военачальников). Вашингтон продолжал поддерживать переписку с маркизой де Лафайет и как мог утешал ее, а она горько упрекала его за то, что Америка не сделала ничего для того, чтобы снять оковы с человека, который так много сделал для американской революции. Но что мог в то время сделать для освобождения узника из прусского застенка президент такой второстепенной страны, как США!

По мере усиления террора крепли голоса тех, кто считал, что французы зашли слишком далеко в своем революционном рвении. Гамильтон называл вожаков террора "головорезами, от которых разит кровью убитых ими граждан".

В начале апреля Вашингтон уехал отдохнуть от всех этих треволнений в свое фамильное поместье Маунт-Вернон. Он еще не успел, как делал каждое утро, объехать верхом свои владения, как из Филадельфии примчался курьер со зловещей вестью: в Париже казнен король Людовик.

Вашингтон был потрясен. Он поспешил в столицу – и не узнал города. Вот еще одна цитата из Киплинга:

Народу там было – как на ярмарке! Повсюду толпились и прогуливались нарядные леди и джентльмены. Кто пел, кто размахивал французскими флагами, а капитан Бомпар и его офицеры – и даже кое-кто из матросов – произносили речи насчет войны с Англией. Раздавались крики: "Долой англичан!" – "Долой Вашингтона!" – "Ура Французской Республике!".

Это еще чересчур мягкое описание. Город бурлил. Пели "Марсельезу", ликовали по поводу казни короля. Какие-то балаганщики устроили аттракцион: смастерили гильотину и к вящему восторгу публики отрубали голову чучелу Людовика. Соратники Джефферсона открывали свои клубы по примеру якобинских. Вице-президент Джон Адамс писал о тех днях:

Десять тысяч человек на улицах Филадельфии ежедневно угрожали выволочь Вашингтона из его резиденции и учинить революцию в правительстве или заставить его объявить войну Англии на стороне французской революции.

В такой атмосфере и оказался новый французский посол, ступивший на американский берег 8 апреля в Чарльстоне. Он попросил американцев величать его "гражданином Жене".

Гражданин посол встретил восторженный прием. В его честь давались обеды, он без устали произносил речи, звал американцев на борьбу с тиранами. В Филадельфию он не торопился. Какие там верительные грамоты, что за церемонии, когда народ жаждет идти в бой за общую свободу!

Инструкции министерства предписывали Жене начать переговоры о новом торговом договоре, добиться от США первой выплаты в счет погашения огромного долга перед Францией (первый платеж должен был составить три миллиона ливров, или полмиллиона долларов, из общей суммы долга 10 миллионов долларов), получить поддержку в морской войне против Англии и Испании и побудить американцев напасть на испанские владения, Флориду и Луизиану.

Жене, видя такой энтузиазм населения, взялся сразу за последний пункт. По дороге в Филадельфию – а добирался он почти месяц – посол открыл запись во "Французский революционный легион на реке Миссисипи" для предстоящего вторжения в Луизиану и выдавал лицензии тем, кто желал стать приватиром французского правительства и нападать на британские торговые суда.

Вашингтон диву давался, читая донесения о поведении посла. Уединившись в своей резиденции, он мрачно слушал своих министров.

Джефферсон говорил, что Соединенные Штаты должны уважать свои международные обязательства. По договору о союзе, заключенному в 1778 году на случай войны любой из двух стран с Англией, Америка обязана вступить в войну на стороне Франции. Нарушение договора будет и предательством идеалов американской революции. Монархи Европы только и ждут, когда одна из двух на всей Земле республик предаст другую.

Гамильтон напоминал президенту: 90 процентов американского импорта приходится на Англию, а таможенная пошлина – главная статья доходов федерального бюджета. Англия также главный потребитель американского экспорта. Без торговли с Англией экономика Америки немедленно рухнет, правительство станет банкротом. Кроме того, поддерживать якобинцев, заливших кровью страну, аморально. Наконец, договор заключался на случай оборонительной войны, а в данном случае страной-агрессором является Франция.

Президент погружался в тяжкие раздумья. Его стремление держаться подальше от европейских конфликтов оставалось несбыточной мечтой. Нарушать договоры нехорошо, тем более что Франция и впрямь оказала неоценимую помощь борьбе североамериканских колоний за независимость – и кредитами, и оружием, и знающими военное дело офицерами-добровольцами. Но Вашингтон как никто знал: слабые вооруженные силы молодой республики не выдержат новой масштабной войны.

19 апреля на заседании кабинета он поставил на голосование три вопроса. Первый: проект прокламации о нейтралитете в англо-французской войне. Второй: следует ли правительству США принять посла Французской Республики? Третий: если принять, то на каких предварительных условиях или без таковых?

Пространную запись дискуссии оставил Джефферсон. Относительно нейтралитета Гамильтон сказал, что при его объявлении союзнический договор с Францией автоматически денонсируется. В конце концов, он заключался с монархией, а теперь Франция – республика, и США вправе расторгнуть или видоизменить его. Посла принимать не следует, ибо тем самым США подтвердят, что договор остается в силе. Джефферсон возражал, что по Конституции право объявлять войну и заключать мир принадлежит Конгрессу, а не исполнительной власти – туда и надо перенести дискуссию. Договор с Францией денонсировать не следует, посла, разумеется, принять безо всяких условий. Джефферсон предлагал не торопиться с объявлением нейтралитета. "Данный подход, – пишет современный российский исследователь, – косвенно благоприятствовал Франции".

Джефферсон одержал победу по второму и третьему вопросу, но проиграл первый. Прокламация была опубликована 22 апреля.

Документ издан от имени и за подписью президента, он же верховный главнокомандующий. Вашингтон говорит в нем, что "обязанности и интересы Соединенных Штатов требуют искреннего и добросовестного проведения дружественной и беспристрастной политики в отношении воюющих государств". "Я убеждаю и предупреждаю граждан Соединенных Штатов быть осторожными и не предпринимать ничего, что может помешать подобному расположению", – продолжает он. И заканчивает:

Я также заявляю, что граждане Соединенных Штатов, которых признают виновными в совершении противоправных действий, либо в соучастии или в подстрекательстве к преступлению по законам государств против вышеупомянутых Держав, а также тех, кто попытаются провести товары, признанные контрабандой по современным законам наций, не получат никакой помощи от Соединенных Штатов, чтобы смягчить наказание или оспорить конфискацию; кроме того, я проинструктировал чиновников преследовать всех, кто, по мнению судов Соединенных Штатов, нарушает законы государств по отношению к воюющим Державам или к любой Державе отдельно.

Пожалуй, этот текст может послужить образцом для некоторых государств и в наши дни!

Когда Жене наконец прибыл в Филадельфию в первых числах мая, он еще застал там атмосферу всеобщего ликования. Процитируем еще раз Киплинга:

Целые толпы народу приветствовали французского посла: того самого господина Жене, которого мы высадили в Чарльстоне. Он разъезжал по улицам на коне с таким видом, будто он тут хозяин, и громко призывал всех и каждого немедленно отправляться воевать с англичанами.

Интересно, что чувствовал Жене, видя, как американцы казнят чучело короля, которого он некогда обожал? Во всяком случае, он был потрясен, увидев в вестибюле президентской резиденции бюст Людовика, а на стене гостиной – медальоны с изображением королевского семейства. Рассказывая об этом американским друзьям французской революции, он называл казненного короля по-революционному, Капетом, и говорил, что эти изображения – "оскорбление Франции".

Аудиенция состоялась 18 мая. Вашингтон держался подчеркнуто холодно. Вот отрывок из сериала Тома Хупера "Джон Адамс" – в нем показана и атмосфера в городе, и казнь чучела короля, и разговор президента с послом. В роли Эдмона Шарля Жене – Сирил Десур, Джордж Вашингтон – Дэвид Морс, Александер Гамильтон – Руфус Сьюэлл. Томас Джефферсон (Стивен Диллэйн) не произносит в этой сцене ни единого слова, но видно, что ему мучительно стыдно за посла.

Вашингтон: Теперь, когда между вашей страной и Великобританией объявлена война, мы должны оставаться нейтральными, посол Жене. Соединенные Штаты – молодая и независимая нация. В наших национальных интересах держаться подальше от дел, к которым мы не имеем никакого отношения.

Жене: Дело Франции – разумеется, дело и Америки, и всего мира. Угроза Франции – это угроза Америке. И у нас есть договор, господин президент. Договор, заключенный тогда, когда вы воевали с Англией.

Гамильтон: Напомню послу, что свой договор с Францией мы заключили с королем Людовиком. Убийство короля делает это соглашение необязательным для нас.

Жене: Тысячи ваших граждан называют себя нашими братьями. С тех пор, как я прибыл в Америку, я нашел много желающих воевать.

Вашингтон: Извольте воздержаться, посол Жене, от дальнейших попыток завербовать наших граждан для участия во враждебных действиях. Я не разрешаю вам снаряжать приватиры, чтобы они участвовали в вашей войне с Англией.

Жене: Не вам говорить мне это.

Вашингтон: Выбирайте выражения, сэр.

Жене: Народ прикажет мне, как он приказывает вам.

Вашингтон: Посол Жене...

Жене: Вы еще меня услышите, сэр. И тогда я буду говорить с вами от имени миллионов. И вы подчинитесь. (Откланивается.)

Гамильтон: Хваленая французская дипломатия.

Вашингтон: Господин Джефферсон, посол Жене лишился рассудка.

Прокламация о нейтралитете отнюдь не подвела черту под спором. Джефферсон не считал партию проигранной. Он уговорил Мэдисона выступить в печати против нейтралитета. Мэдисону отвечал Гамильтон. Оба укрылись под псевдонимами: Мэдисон подписывался латинским именем Гельвидий, Гамильтон – Пацификусом. Эта полемика стала выдающимся образцом американской политической мысли. Речь шла, в сущности, о том же, о чем спорят американские политики по сей день: должна ли Америка руководствоваться в международных делах исключительно своими эгоистическими интересами или принципами и ценностями тоже?

К лету 1794 года Джефферсон осознал, что якобинская диктатура – это и есть предательство идеалов революции, и попросил Мэдисона поддержать Прокламацию. 4 июня 1794 года Конгресс принял Закон о нейтралитете, запретивший гражданам США участвовать в конфликтах со странами, не воюющими с Америкой.

Между тем Эдмон Жене продолжал свою деятельность, далекую от дипломатического статуса. Фрегат Embuscade продолжал свои операции близ американских берегов. Он захватил британское торговое судно Little Sarah и привел его в гавань Филадельфии. Там оно было переименовано в Petite Démocrate, и его при активном участии Жене стали оснащать оружием с тем, чтобы он мог выйти в море в качестве французского приватира. На увещания Джефферсона посол не реагировал. Президент Вашингтон отдыхал в своем имении. В его отсутствие кабинет собирался для обсуждения проблемы несколько раз, но так и не пришел ни к какому решению. Гамильтон предлагал не выпускать корабль из порта, если потребуется – обстрелять из береговой артиллерии. Единственное, чего добился от Жене Джефферсон, – обещания, что Petite Démocrate не снимется с якоря до возвращения Вашингтона. Свое обещание Жене не сдержал.

Президент вернулся в первых числах июля. На первом же заседании кабинета было решено просить Париж отозвать посла. Гамильтон предлагал выдворить Жене, но на эту меру президент не пошел.

Париж согласился заменить посла, но в ответ потребовал отозвать Говернера Морриса как явного роялиста.

Вероятно, в этот момент опьяневший от воздуха свободы Эдмон протрезвел. Ему стало страшно возвращаться во Францию. В стране царил кровавый якобинский террор. Правительство жирондистов, пославшее его в Америку, чуть ли не в полном составе было истреблено: кто не сложил голову на плахе, покончил самоубийством. Он попросил Джефферсона о последней услуге: ходатайствовать перед Вашингтоном о политическом убежище. Президент – хотя, надо полагать, не без колебаний – разрешил Жене остаться в США.

Эдмон уехал в Нью-Йорк, стал американским гражданином и в том же году посватался к дочери губернатора штата Нью-Йорк генерала Джорджа Клинтона Корнелии. Супруги поселились на ферме, расположенной на берегу Гудзона близ столицы штата Олбани. Корнелия умерла в 1810 году, и Жене женился во второй раз на дочери генерального почтмейстера США Сэмюжля Осгуда Марте. Его сын от первого брака Генри Жене был в 1832 году избран в законодательную ассамблею штата.

Больше Эдмон Жене ничем в истории не отличился. Он скончался на 72-м году жизни, в 1834-м. Теперь мы можем продолжить цитату графа Сегюра:

По желанию королевы, мне дали молодого человека, пользовавшегося ее покровительством, г-на Жене, брата г-жи Кампан. Он был умен, образован, знал несколько языков и был талантлив, но очень пылок. Впоследствии он был увлечен революцией и назначен партией жирондистов посланником в Американские Штаты. Там его кипучая деятельность оборвалась в попытке пошатнуть авторитет Вашингтона и дать американскому правительству более демократический характер.

Томас Джефферсон подал в отставку с поста госсекретаря в декабре 1793 года, и президент принял ее с облечением. А в ноябре 1794-го специальный посланник Джон Джей подписал в Лондоне по инструкциям Гамильтона договор о дружбе и торговле с Англией.

Воевать Америке все равно пришлось – сначала с Францией, а потом и с Англией.

В дискуссии о вмешательстве России в американский избирательный процесс не раз упоминалось имя "гражданина Жене" – посла революционной Франции в США – как пример аналогичных недопустимых действий. Он действительно в нарушение всех норм дипломатического этикета занимался откровенной пропагандой, пытался втравить Америку в войну с Англией, поссорил между собой членов кабинета президента Вашингтона и едва не учинил американский "майдан". В конце концов Вашингтон был вынужден потребовать его замены. Но прежде, чем оказаться в Америке, Жене служил в Петербурге, обращал в свою революционную веру гвардейских офицеров и был объявлен Екатериной нежелательным лицом. Яркая, но забытая фигура.

Эдмон Шарль Жене был незнатного происхождения и сделал карьеру благодаря собственным способностям и семейным связям. Он был девятым и последним ребенком чиновника министерства иностранных дел Эдма Жака Жене. Жене-старший занимал пост главы Бюро переводов, но его функции выходили далеко за эти рамки. Он внимательно следил за событиями в североамериканских колониях и считался специалистом по этому вопросу. Его осведомленность весьма ценил министр Этьен Франсуа де Шуазель, проводивший антианглийскую политику. При сменившем Шуазеля Верженне положение Жене еще более укрепилось – он стал ближайшим советником министра-американофила.

Эдмон рос в атмосфере обожания и восхищения. Он был баловнем семьи и с пеленок привык к мысли о своей исключительности. Однако отец рано взялся за его образование и воспитание. Французский историк Клод Муази пишет об этом так:

Рассматриваемый матерью как дар солнца, Эдмон был в течение первых лет своей жизни объектом непрестанного внимания своих старших сестер и всех домашних. Ему прощали все его капризы. Он был бы неисправимо избалован, если бы его отец лично не взялся формировать его характер и ум.

Образование Эдмон получил блестящее. В 12 лет он бегло читал и изъяснялся на пяти языках, не считая древних, занимался естественными науками, музыкой и пением, брал уроки фехтования, танцев, верховой езды. Между тем одна из его сестер, известная в истории как мадам Кампан, служила при версальском дворе: она была чтицей у дочерей Людовика XV, а при Людовике XVI стала первой камеристкой Марии-Антуанетты. В лице королевы Эдмон приобрел свою благодетельницу. Благодаря ей юный полиглот – 14 лет от роду – был назначен устным переводчиком к брату короля графу Прованскому. Это была синекура, но благодаря ей Эдмон получил доступ в апартаменты принцев и стал сопровождать отца в его поездках в европейские столицы.

В 1778 году пятнадцатилетний Эдмон был представлен Вольтеру. 84-летний старец вернулся из изгнания. Молодой чиновник Иностранной коллегии Денис Фонвизин, находившийся тогда во Франции, сообщал об этом событии:

Прибытие Волтера в Париж произвело точно такое в народе здешнем действие, как бы сошествие какого-нибудь божества на землю. Почтение, ему оказываемое, ничем не разнствует от обожания. Я уверен, что если б глубокая старость и немощи его не отягчали и он захотел бы проповедовать теперь новую какую секту, то б весь народ к нему обратился.

К знаменитому мудрецу началось паломничество. Благословение Вольтера стало последним писком парижской моды. Другая парижская знаменитость, Бенджамин Франклин, привел к Вольтеру своего внука. Вольтер, возложив руку на голову юноши, будто бы произнес: "Бог и свобода". На что Джон Адамс саркастически заметил: "Два старых актера на сцене театра философии и фривольности".

К тому моменту, когда перед Вольтером предстал Эдмон Жене, старец уже не мог говорить, но, по словам самого Жене, знаками дал понять, что преподнесенный ему юным дарованием перевод "Истории царствования шведского Эрика XIV" он рассмотрит как "интересный исторический документ".

Образование молодого человека той эпохи считалось незавершенным, если он не предпринял большого заграничного путешествия, притом самостоятельного. Эдмон Шарль Жене отправился в поездку в 1780 году, в возрасте 17 лет, с пачкой рекомендательных писем и в мундире драгуна. Это турне вскружило ему голову. Его радушно принимают французские послы. Он представляется монархам. Дамы без ума от молодого красавца.

Но в сентябре 1781 года семью Жене постиг удар: неожиданно умер Жене-старший, и 18-летний Эдмон стал главой семейства. У семьи было два дома, хороший выезд и штат слуг, но отец оставил Эдмону 100 тысяч ливров долга и никакого надежного положения. Уже в день смерти отца он написал министру Верженну:

Переполняемый самой глубокой и самой искренней скорбью, позвольте мне, месье, обрисовать вам жестокую ситуацию матери, которая со смертью мужа потеряла источники к существованию, и несчастное положение сына, который не может больше ожидать иной участи, чем та, о которой он взывает к вашей доброте.

Верженн доложил о служебном рвении и необыкновенных способностях Жене-младшего королю, и Эдмон занял место отца. Как и отец, он весьма интересовался американскими делами. Он сопровождал Джона Адамса во время его визита ко двору. Ему поручено составлять ежедневную сводку о событиях в Северной Америке на основе сообщений европейской и американской прессы. Он находился на острие тогдашней дипломатической злобы дня – переговоров о мире, в которых помимо Лондона, Филадельфии и Парижа участвовали Мадрид и Гаага и которые завершились подписанием в Версале в сентябре 1783 года Парижского мира, означавшего признание независимости США.

Но в феврале 1787 года Фортуна отвернулась от Жене: его покровитель Верженн умер. Нового министра графа де Монморена Америка не интересовала. Жене очутился на задворках министерства. А через полгода после смерти Верженна он получил уведомление, что его должность сокращается. Мадам Кампан в своих мемуарах утверждает, что карьерный крах брата стал результатом интриг англофильской партии в министерстве.

Эдмон был в отчаянии. Ему назначили временное жалованье, и то лишь из особой милости. Между тем еще не были выплачены все отцовские долги. Семья начала продавать обстановку. Любящая сестра мадам Кампан сумела выхлопотать для брата через королеву место секретаря графа де Сегюра – посла Франции в Санкт-Петербурге.

В конце 1787 года Эдмон Шарль Жене отправился в совершенно неизвестную ему страну.

Послу понравился молодой помощник. Он написал о нем:

Его внешность, его манеры и умение вести разговор совершенно отвечают тем похвальным отзывам, которые давали мне о нем лица, чьи письма он привез.

Луи-Филип де Сегюр 24-летним добровольцем участвовал на стороне североамериканских колоний в Войне за независимость, был не чужд идеям Просвещения и свободы. Однако он был также светским человеком и сумел, несмотря на недружественную в целом по отношению к России политику Парижа, наладить прекрасные отношения с императрицей.

Сегюр вошел в ближний круг Екатерины, болтал с ней запросто на "малых эрмитажах", как назывались вечера этого узкого круга, забавлял ее и в числе немногих других дипломатов сопровождал ее в путешествии в Крым. Екатерина писала о нем Гримму:

Меня не удивляет репутация г. де Сегюра, молодого и блестящего посредника, которого удалось обрести версальскому кабинету – по-видимому, она приобретена им по справедливости, и наверное, он самое лучшее из всего, что имеется у нас из ваших мест. Трудно быть любезнее и иметь больше ума. Ему, кажется, нравится у нас: он весел, как зяблик. Он пишет для нас стихи и песенки.

Но постепенно императрица охладела к нему. Причина заключалась в том, что из перлюстрированной переписки Сегюра явствовало, что за его куртуазностью кроется глубокое презрение к российскому деспотизму. В записках кабинет-секретаря Екатерины Храповицкого есть пометка от 3 августа 1789 года. Государыня прочла вскрытое письмо Сегюра к маркизу де Лафайету, в котором он поздравляет адресата со взятием Бастилии, и возмущается:

Может ли так писать королевский министр?.. Он его поздравляет со счастливою революцией, которую произвели неумелость некоторых министров, тяжесть налогов и раздраженное самолюбие парламентов.

Графу, со своей стороны, не терпелось вернуться в Париж, чтобы увидеть все своими глазами и принять личное участие в событиях. Он испросил отпуск на несколько месяцев. Прощальная аудиенция императрицы была холодно-формальной.

Эдмонд Шарль Жене остался в Петербурге поверенным в делах Франции впредь до назначения нового посла. Но назначенный на этот пост маркиз д'Осмон не торопился прибыть к месту службы, и Жене оставался главой дипмиссии три года.

У него на родине происходили великие и грозные события, а молодой дипломат вынужден был следить за ними по прессе и рассказам приезжих. Он обожал короля и особенно королеву, но постепенно его взгляды эволюционировали. Поначалу он воспринимает революцию негативно. "Принимаются очень разумные меры, – докладывал он Монморену об обстановке в российской столице, – чтобы не проникали в страну сведения о волнениях, которые так удручают Францию и вызывают у нее болезненные конвульсии". "Мы показали Европе печальную картину всех бедствий, какие влечет за собой анархия", – писал он в письме в январе 1790 года. Однако год спустя он отправил в Париж текст присяги на верность новому режиму.

После неудачного бегства и ареста королевской семьи Жене оказался в сложной ситуации. "Несмотря на то что я соблюдаю крайнюю осторожность, мое положение становится с каждым днем все труднее и печальнее", – сообщает он министру в июле 1791 года. Тремя днями позже он отправляет новое донесение:

Свобода приводит в ужас деспотов Европы; они хотели бы соединиться, чтобы ее уничтожить, но народы, которые ею пользуются, тесно соединены и дадут отпор этим стремлениям. Долго я не мог усвоить направления новой конституции. Следствия революции меня устрашали, но теперь я вполне привержен той системе, которую избрал народ.

Так Эдмон Жене превратился в конституционного монархиста.

Морморена раздражали рассуждения Жене. Он указывал ему: "Я вас прошу не говорить о нашей революции ни хорошо, ни плохо".

Настроения поверенного не были секретом для императрицы. Хоть он и пользовался в своей переписке очень сложным шифром, шифр этот удалось взломать. Но заслуга эта принадлежит не главе шифровальной службы империи, естествоиспытателю и математику Францу Эспинусу. Ключом к тайне обзавелся по случаю российский посол в Париже Иван Симолин.

В июне 1790 года он сообщил вице-канцлеру графу Остерману:

Неожиданная и крайняя нужда заставила одного чиновника Департамента иностранных дел Франции предложить мне через посредство г. Машкова (секретарь посольства. – В. А.) свои услуги и засвидетельствовать полную преданность нашему Двору. Я счел полезным и даже совершенно необходимым в интересах Императрицы не упустить такой благоприятный для нас случай заручиться надежным источником информации. Вышеуказанный чиновник начал с того, что доставил мне шифр, употребляемый г. Жене при его переписке с графом де Монмореном, и шифр последнего для переписки его с вышеупомянутым поверенным в делах, – эти шифры совершенно различны.

Так Екатерина стала читать всю корреспонденцию Жене, а также получать через Симолина от его агента содержание донесений, отправленных поверенным с оказией или ускользнувших от перлюстрации иным способом. Донесения эти свидетельствовали о недопустимой для дипломата деятельности. В октябре 1791 года Симолин ставил в известность Остермана:

Г-н Жене в своем предпоследнем письме сообщал о крайней сложности в распространении идей их святой революции в России, но что ему тем не менее уже удалось обольстить многих офицеров гвардии.

В декабре того же года из Парижа пришло известие еще тревожнее: будто бы Жене "создал в Петербурге партию Друзей Человечества и что он нашел здесь значительное число достаточно твердых людей, способных остановить Императрицу в ее планах" (то есть в планах совместной вооруженной интервенции европейских держав с целью подавить революцию).

Почти наверняка Жене в депешах преувеличивал свои успехи в деле пропаганды революции. Тем не менее оставалось фактом, что российское общество воспринимало события во Франции с жгучим интересом, а порой и с симпатией.

Зная об образе мыслей Жене и о подписанной им присяге, императрица объявила, что, поскольку Людовик XVI несвободен, она не может иметь дело с его поверенным. Жене оказался в изоляции. Его не приглашали ко двору и отказывались принимать в Иностранной коллегии. Его не выдворяли из империи только потому, что Екатерине был нужен свой посол в Париже для наблюдения за развитием событий. Когда Симолин доложил, что Жене направлены новые верительные грамоты, Екатерина распорядилась: "Буде снова Жене аккредитован будет, то просто объявить, что от него ничего принято не будет".

В таком двусмысленном положении Жене оставался почти 11 месяцев. Сестра писала ему о грядущей демократизации дипломатического корпуса, и Жене надеялся на скорое повышение по службе и при этом всячески демонстрировал свою приверженность новому строю. Он, в частности, сделал крупные пожертвования на содержание Национальной гвардии, а когда мадам Кампан сделала ему замечание, что его рвение чрезмерно, ответил ей:

Я патриот не из расчета, а по доброй совести, как всегда. Я люблю свободу, ненавижу насилие, и правила моего поведения основываются на гражданской присяге. Я верен до последнего вздоха закону, нации и королю.

В другом письме к сестре он просит:

Сообщи королеве о моих чувствах и скажи ей, что я пролью свою кровь для ее защиты с такой же готовностью, как и для защиты конституции.

И наконец, в третьем:

Мое поведение докажет, что можно любить свободу и обожать короля.

На полях одного из подобных посланий Екатерина собственноручно изволила начертать:

Да это сумасшедший в полном смысле этого слова.

Некоторые исследователи полагают, что Екатерина использовала Жене для дезинформации правительства Франции посредством санкционированных утечек и не без удовольствия читала затем в его отчетах сведения из "надежных источников". С другой стороны, нельзя отрицать, что несмотря на строжайший приказ императрицы, источники, причем в весьма высоких сферах, у Жене были. Надо полагать, Екатерине не доставили удовольствия пассажи из депеш Жене, имеющие отношение лично к ней – не как к монарху, а как к женщине: "Екатерина II заметно опускается; она это видит, и ею овладевает меланхолия...", "Состояние здоровья императрицы внушает опасения..." От Жене не укрылись семейные тайны русской самодержицы – ее нелюбовь к сыну и характер этого сына (при гатчинском дворе были дамы, поддерживавшие с Жене короткие отношения до тех пор, пока великий князь Павел Петрович не запретил это своей свите):

Великий князь во всем идет по стопам своего несчастного отца, и если сердце великой княгини не есть храм всех добродетелей, то он некогда испытает ту же участь, что и Петр III, и он этого ожидает, говорит это ей самой... Он мрачен, ворчлив, никому не доверяет. Придворные его ненавидят, состоящие под его командой военные стонут от его мелочной строгости. Гвардия его не любит, и, как только он вступит на престол, неисчислимые революционные движения, несомненно, положат конец блестящему периоду царствования Екатерины.

Зато внуки Екатерины Александр и Константин Павловичи внушают Жене симпатию и интерес. Вот, к примеру, сообщение от июня 1792 года:

Лица, приставленные к воспитанию молодых великих князей, впитав, как и весь двор, идею, что императрица ненавидит нашу конституцию, старательно избегали говорить о ней своим августейшим воспитанникам и даже отказывались удовлетворять их любопытство о положении Франции. Но каково же было их изумление, когда они услышали несколько дней тому назад, что в. к. Александр затеял дискуссию о правах человека и других положениях нашего общественного договора. Спрашивали один у другого, кто мог так хорошо все это разъяснить великому князю, каждый клялся, что не касался с ним этих вопросов, и, наконец, решили спросить его самого, чтобы раскрыть эту тайну. Александр любезно удовлетворил их любопытство и со всей невинностью своего возраста сообщил им, что это бабушка рассказала им о французской конституции по всем ее пунктам, разъяснила причины революции 1789 года, но рекомендовала запечатлеть все это в своем сердце и никому не говорить.

Учитывая "дней Александровых прекрасное начало", под которым Пушкин разумел увлечение молодого царя либеральными идеями, рассказ вполне правдоподобен.

Есть данные, что и Жене, а до него Сегюр пользовались услугами и тайных информаторов. На копии одной из депеш французского поверенного в делах, в которой тот сообщал, что Екатерина ответила резким отказом на предложение изгнать из России всех французов, императрица написала: "Наверное, Жене имеет какого-то осведомителя в моей комнате, мне кажется, я догадываюсь, кто это".

Храповицкий в своих записках сообщает:

Дан секретный указ Шешковскому и мне, чтоб, взяв коллегии иностранных дел надворного советника Вальца, допросить в сношениях его с иностранными министрами и не знает ли он того же за другими? Ибо от Симолина получена из Парижа выписка о расходах по иностранному департаменту, в коей показано на него в 1787 г. 60 т. ливров, да в трех последующих годах по 6 т. в каждый.

Степан Шешковский – обер-секретарь Тайной канцелярии, которому поручалось расследование важнейших дел о государственных преступлениях: Пугачева, Радищева, Новикова. Он снискал позорную известность и не был принят в высшем российском обществе.

В своем указе Екатерина строго предупреждала о неразглашении обстоятельств дела:

Допрос его нам представьте, произведя дело сие с крайнею и непроницаемою тайной, да отнюдь не забирая и не требуя ни оговоренных, ниже каких-либо от кого бы то ни было справок без точного нам доклада и нашего повеления.

Из перлюстрированного донесения прусского посла в Петербурге Гольца было известно, что чиновник Иностранной коллегии Иван Вальц сотрудничает и с этим посольством. Вальца арестовали. На допросе он клялся "ужасными клятвами" в невиновности: секретарь прусского посольства пытался подкупить его, но тщетно, французская же ведомость о выплате ему гонораров – "сущая неправда". Дело продолжения не получило: Екатерина повелела в административном порядке выслать его в собственное имение в Пензу под надзор местных властей.

Имена двух своих агентов Жене выдал сам в шифрованном донесении, не зная, что шифр взломан. Летом 1792 года, когда по Европе пронесся слух, что Россия направляет к берегам Франции военную эскадру для высадки десанта в Нормандии, поверенный докладывал в Париж, что на каждом русском корабле будет его осведомитель, руководить же этой агентурой будут двое:

Это два молодых морских офицера, один голландец, другой француз по происхождению, рожденный в Англии по безрассудству Людовика XIV, но опять сделавшийся французом, благодаря мудрости наших новых законов и отеческой доброте Людовика XVI. Имя первого Луск, а второго Шатонёф. Не из выгоды они будут нам служить, а из ненависти к деспотизму, любви к свободе и в надежде попасть в наш флот. Оба с отличием служили России, имеют почетные дипломы, уважаемы товарищами и начальниками.

Шатонеф был адъютантом вице-президента Адмиралтейств-коллегии графа Чернышева и действительно имел доступ к государственным тайнам.

В депешах Жене то и дело встречаются ссылки на "надежные, но совершенно секретные" и "очень верные" источники. Его осведомленность о настроениях императрицы, ее планах и последних новостях при дворе была действительно необыкновенной, хотя часто он становился жертвой преднамеренной дезинформации. К концу своего пребывания в России Жене начал догадываться, что его переписка перлюстрируется:

Я имею основания подозревать, что мои письма задерживаются или перехватываются.

Таким образом, "война утечек" велась обеими сторонами с той лишь разницей, что Екатерину живо интересовали донесения Жене, а министра Монморена и сменившего его Лессара – ни в малейшей степени.

Когда Жене впал в немилость у Екатерины, многие его знакомые почли за долг порядочного человека не прерывать знакомства с ним. "При дворе, – сообщал Жене в одном из писем, – есть смелые люди, которые открыто защищают меня; особенно в гвардии у меня много друзей, молодежь вся за меня". Подобные утверждения в его переписке встречаются не раз.

В феврале 1792 года Екатерина решила отозвать из Парижа посла Симолина. Война европейских монархий с революционной Францией стремительно приближалась. Однако в марте, с разницей в 15 дней, сначала скоропостижно скончался австрийский император, брат Марии-Антуанетты Леопольд II, затем был убит заговорщиками король Швеции Густав III. По Европе пронесся слух, что обе смерти – дело рук "французских демагогов" и что на очереди Екатерина.

В донесении из Берлина сообщалось и имя французского агента, замышляющего убить русскую самодержицу, – Бассевиль. Екатерина приняла эти сведения как нельзя более всерьез. Пограничной страже было приказано смотреть в оба. В Петербурге прошли допросы и обыски французов. Здание французского посольства было, по словам Жене, "окружено сыщиками". "Агенты, – писал он, – распускают по всему городу и особенно среди народа слухи, что друзья конституции, объединясь с якобинцами... намереваются отравить императрицу". Говорили, что злоумышленники скрываются в посольстве.

Но Бассевиль как в воду канул. Посольство осталось неприкосновенным. В июне того же 1792 года Жене получил высочайшее предписание покинуть пределы империи в восьмидневный срок, что он с величайшим облегчением и исполнил.

В своих записках граф де Сегюр напишет об Эдмоне Жене:

По желанию королевы, мне дали молодого человека, пользовавшегося ее покровительством, г-на Жене, брата г-жи Кампан. Он был умен, образован, знал несколько языков и был талантлив, но очень пылок. Впоследствии он был увлечен революцией и назначен партией жирондистов посланником в Американские штаты...

Именно о его пребывании в США мы и собираемся рассказать во второй части.

***

В работе над этим очерком использованы, помимо указанных в тексте, следующие публикации и работы историков:

Французская революция 1789 г. в донесениях русского посла в Париже И. М. Симолина / Вступительная статья "Царизм и французская буржуазная революция 1789 г. по донесениям И. М. Симолина" и общая редакция Н. Лукина. Публикация, архивная справка и перевод текстов Е. Александровой. "Литературное наследство", т. 29/30. М., 1937

Богоявленский С. Россия и Франция в 1789-1792 гг.: По материалам перлюстрации донесений французского поверенного в делах в России Эдмона Жене. "Литературное наследство", т. 33/34. М., 1939

Штранге М. М. Русское общество и французская революция 1789-1794 гг. М., 1956

Гладышев А. В. Юность дипломата: Э. Ш. Жене. Журнал Саратовского ГУ "История и историческая память", № 1, 2910