В дискуссии о вмешательстве России в американский избирательный процесс не раз упоминалось имя "гражданина Жене" – посла революционной Франции в США – как пример аналогичных недопустимых действий. Он действительно в нарушение всех норм дипломатического этикета занимался откровенной пропагандой, пытался втравить Америку в войну с Англией, поссорил между собой членов кабинета президента Вашингтона и едва не учинил американский "майдан". В конце концов Вашингтон был вынужден потребовать его замены. Но прежде, чем оказаться в Америке, Жене служил в Петербурге, обращал в свою революционную веру гвардейских офицеров и был объявлен Екатериной нежелательным лицом. Яркая, но забытая фигура.

Эдмон Шарль Жене был незнатного происхождения и сделал карьеру благодаря собственным способностям и семейным связям. Он был девятым и последним ребенком чиновника министерства иностранных дел Эдма Жака Жене. Жене-старший занимал пост главы Бюро переводов, но его функции выходили далеко за эти рамки. Он внимательно следил за событиями в североамериканских колониях и считался специалистом по этому вопросу. Его осведомленность весьма ценил министр Этьен Франсуа де Шуазель, проводивший антианглийскую политику. При сменившем Шуазеля Верженне положение Жене еще более укрепилось – он стал ближайшим советником министра-американофила.

Эдмон рос в атмосфере обожания и восхищения. Он был баловнем семьи и с пеленок привык к мысли о своей исключительности. Однако отец рано взялся за его образование и воспитание. Французский историк Клод Муази пишет об этом так:

Рассматриваемый матерью как дар солнца, Эдмон был в течение первых лет своей жизни объектом непрестанного внимания своих старших сестер и всех домашних. Ему прощали все его капризы. Он был бы неисправимо избалован, если бы его отец лично не взялся формировать его характер и ум.

Образование Эдмон получил блестящее. В 12 лет он бегло читал и изъяснялся на пяти языках, не считая древних, занимался естественными науками, музыкой и пением, брал уроки фехтования, танцев, верховой езды. Между тем одна из его сестер, известная в истории как мадам Кампан, служила при версальском дворе: она была чтицей у дочерей Людовика XV, а при Людовике XVI стала первой камеристкой Марии-Антуанетты. В лице королевы Эдмон приобрел свою благодетельницу. Благодаря ей юный полиглот – 14 лет от роду – был назначен устным переводчиком к брату короля графу Прованскому. Это была синекура, но благодаря ей Эдмон получил доступ в апартаменты принцев и стал сопровождать отца в его поездках в европейские столицы.

В 1778 году пятнадцатилетний Эдмон был представлен Вольтеру. 84-летний старец вернулся из изгнания. Молодой чиновник Иностранной коллегии Денис Фонвизин, находившийся тогда во Франции, сообщал об этом событии:

Прибытие Волтера в Париж произвело точно такое в народе здешнем действие, как бы сошествие какого-нибудь божества на землю. Почтение, ему оказываемое, ничем не разнствует от обожания. Я уверен, что если б глубокая старость и немощи его не отягчали и он захотел бы проповедовать теперь новую какую секту, то б весь народ к нему обратился.

К знаменитому мудрецу началось паломничество. Благословение Вольтера стало последним писком парижской моды. Другая парижская знаменитость, Бенджамин Франклин, привел к Вольтеру своего внука. Вольтер, возложив руку на голову юноши, будто бы произнес: "Бог и свобода". На что Джон Адамс саркастически заметил: "Два старых актера на сцене театра философии и фривольности".

К тому моменту, когда перед Вольтером предстал Эдмон Жене, старец уже не мог говорить, но, по словам самого Жене, знаками дал понять, что преподнесенный ему юным дарованием перевод "Истории царствования шведского Эрика XIV" он рассмотрит как "интересный исторический документ".

Образование молодого человека той эпохи считалось незавершенным, если он не предпринял большого заграничного путешествия, притом самостоятельного. Эдмон Шарль Жене отправился в поездку в 1780 году, в возрасте 17 лет, с пачкой рекомендательных писем и в мундире драгуна. Это турне вскружило ему голову. Его радушно принимают французские послы. Он представляется монархам. Дамы без ума от молодого красавца.

Но в сентябре 1781 года семью Жене постиг удар: неожиданно умер Жене-старший, и 18-летний Эдмон стал главой семейства. У семьи было два дома, хороший выезд и штат слуг, но отец оставил Эдмону 100 тысяч ливров долга и никакого надежного положения. Уже в день смерти отца он написал министру Верженну:

Переполняемый самой глубокой и самой искренней скорбью, позвольте мне, месье, обрисовать вам жестокую ситуацию матери, которая со смертью мужа потеряла источники к существованию, и несчастное положение сына, который не может больше ожидать иной участи, чем та, о которой он взывает к вашей доброте.

Верженн доложил о служебном рвении и необыкновенных способностях Жене-младшего королю, и Эдмон занял место отца. Как и отец, он весьма интересовался американскими делами. Он сопровождал Джона Адамса во время его визита ко двору. Ему поручено составлять ежедневную сводку о событиях в Северной Америке на основе сообщений европейской и американской прессы. Он находился на острие тогдашней дипломатической злобы дня – переговоров о мире, в которых помимо Лондона, Филадельфии и Парижа участвовали Мадрид и Гаага и которые завершились подписанием в Версале в сентябре 1783 года Парижского мира, означавшего признание независимости США.

Но в феврале 1787 года Фортуна отвернулась от Жене: его покровитель Верженн умер. Нового министра графа де Монморена Америка не интересовала. Жене очутился на задворках министерства. А через полгода после смерти Верженна он получил уведомление, что его должность сокращается. Мадам Кампан в своих мемуарах утверждает, что карьерный крах брата стал результатом интриг англофильской партии в министерстве.

Эдмон был в отчаянии. Ему назначили временное жалованье, и то лишь из особой милости. Между тем еще не были выплачены все отцовские долги. Семья начала продавать обстановку. Любящая сестра мадам Кампан сумела выхлопотать для брата через королеву место секретаря графа де Сегюра – посла Франции в Санкт-Петербурге.

В конце 1787 года Эдмон Шарль Жене отправился в совершенно неизвестную ему страну.

Послу понравился молодой помощник. Он написал о нем:

Его внешность, его манеры и умение вести разговор совершенно отвечают тем похвальным отзывам, которые давали мне о нем лица, чьи письма он привез.

Луи-Филип де Сегюр 24-летним добровольцем участвовал на стороне североамериканских колоний в Войне за независимость, был не чужд идеям Просвещения и свободы. Однако он был также светским человеком и сумел, несмотря на недружественную в целом по отношению к России политику Парижа, наладить прекрасные отношения с императрицей.

Сегюр вошел в ближний круг Екатерины, болтал с ней запросто на "малых эрмитажах", как назывались вечера этого узкого круга, забавлял ее и в числе немногих других дипломатов сопровождал ее в путешествии в Крым. Екатерина писала о нем Гримму:

Меня не удивляет репутация г. де Сегюра, молодого и блестящего посредника, которого удалось обрести версальскому кабинету – по-видимому, она приобретена им по справедливости, и наверное, он самое лучшее из всего, что имеется у нас из ваших мест. Трудно быть любезнее и иметь больше ума. Ему, кажется, нравится у нас: он весел, как зяблик. Он пишет для нас стихи и песенки.

Но постепенно императрица охладела к нему. Причина заключалась в том, что из перлюстрированной переписки Сегюра явствовало, что за его куртуазностью кроется глубокое презрение к российскому деспотизму. В записках кабинет-секретаря Екатерины Храповицкого есть пометка от 3 августа 1789 года. Государыня прочла вскрытое письмо Сегюра к маркизу де Лафайету, в котором он поздравляет адресата со взятием Бастилии, и возмущается:

Может ли так писать королевский министр?.. Он его поздравляет со счастливою революцией, которую произвели неумелость некоторых министров, тяжесть налогов и раздраженное самолюбие парламентов.

Графу, со своей стороны, не терпелось вернуться в Париж, чтобы увидеть все своими глазами и принять личное участие в событиях. Он испросил отпуск на несколько месяцев. Прощальная аудиенция императрицы была холодно-формальной.

Эдмонд Шарль Жене остался в Петербурге поверенным в делах Франции впредь до назначения нового посла. Но назначенный на этот пост маркиз д'Осмон не торопился прибыть к месту службы, и Жене оставался главой дипмиссии три года.

У него на родине происходили великие и грозные события, а молодой дипломат вынужден был следить за ними по прессе и рассказам приезжих. Он обожал короля и особенно королеву, но постепенно его взгляды эволюционировали. Поначалу он воспринимает революцию негативно. "Принимаются очень разумные меры, – докладывал он Монморену об обстановке в российской столице, – чтобы не проникали в страну сведения о волнениях, которые так удручают Францию и вызывают у нее болезненные конвульсии". "Мы показали Европе печальную картину всех бедствий, какие влечет за собой анархия", – писал он в письме в январе 1790 года. Однако год спустя он отправил в Париж текст присяги на верность новому режиму.

После неудачного бегства и ареста королевской семьи Жене оказался в сложной ситуации. "Несмотря на то что я соблюдаю крайнюю осторожность, мое положение становится с каждым днем все труднее и печальнее", – сообщает он министру в июле 1791 года. Тремя днями позже он отправляет новое донесение:

Свобода приводит в ужас деспотов Европы; они хотели бы соединиться, чтобы ее уничтожить, но народы, которые ею пользуются, тесно соединены и дадут отпор этим стремлениям. Долго я не мог усвоить направления новой конституции. Следствия революции меня устрашали, но теперь я вполне привержен той системе, которую избрал народ.

Так Эдмон Жене превратился в конституционного монархиста.

Морморена раздражали рассуждения Жене. Он указывал ему: "Я вас прошу не говорить о нашей революции ни хорошо, ни плохо".

Настроения поверенного не были секретом для императрицы. Хоть он и пользовался в своей переписке очень сложным шифром, шифр этот удалось взломать. Но заслуга эта принадлежит не главе шифровальной службы империи, естествоиспытателю и математику Францу Эспинусу. Ключом к тайне обзавелся по случаю российский посол в Париже Иван Симолин.

В июне 1790 года он сообщил вице-канцлеру графу Остерману:

Неожиданная и крайняя нужда заставила одного чиновника Департамента иностранных дел Франции предложить мне через посредство г. Машкова (секретарь посольства. – В. А.) свои услуги и засвидетельствовать полную преданность нашему Двору. Я счел полезным и даже совершенно необходимым в интересах Императрицы не упустить такой благоприятный для нас случай заручиться надежным источником информации. Вышеуказанный чиновник начал с того, что доставил мне шифр, употребляемый г. Жене при его переписке с графом де Монмореном, и шифр последнего для переписки его с вышеупомянутым поверенным в делах, – эти шифры совершенно различны.

Так Екатерина стала читать всю корреспонденцию Жене, а также получать через Симолина от его агента содержание донесений, отправленных поверенным с оказией или ускользнувших от перлюстрации иным способом. Донесения эти свидетельствовали о недопустимой для дипломата деятельности. В октябре 1791 года Симолин ставил в известность Остермана:

Г-н Жене в своем предпоследнем письме сообщал о крайней сложности в распространении идей их святой революции в России, но что ему тем не менее уже удалось обольстить многих офицеров гвардии.

В декабре того же года из Парижа пришло известие еще тревожнее: будто бы Жене "создал в Петербурге партию Друзей Человечества и что он нашел здесь значительное число достаточно твердых людей, способных остановить Императрицу в ее планах" (то есть в планах совместной вооруженной интервенции европейских держав с целью подавить революцию).

Почти наверняка Жене в депешах преувеличивал свои успехи в деле пропаганды революции. Тем не менее оставалось фактом, что российское общество воспринимало события во Франции с жгучим интересом, а порой и с симпатией.

Зная об образе мыслей Жене и о подписанной им присяге, императрица объявила, что, поскольку Людовик XVI несвободен, она не может иметь дело с его поверенным. Жене оказался в изоляции. Его не приглашали ко двору и отказывались принимать в Иностранной коллегии. Его не выдворяли из империи только потому, что Екатерине был нужен свой посол в Париже для наблюдения за развитием событий. Когда Симолин доложил, что Жене направлены новые верительные грамоты, Екатерина распорядилась: "Буде снова Жене аккредитован будет, то просто объявить, что от него ничего принято не будет".

В таком двусмысленном положении Жене оставался почти 11 месяцев. Сестра писала ему о грядущей демократизации дипломатического корпуса, и Жене надеялся на скорое повышение по службе и при этом всячески демонстрировал свою приверженность новому строю. Он, в частности, сделал крупные пожертвования на содержание Национальной гвардии, а когда мадам Кампан сделала ему замечание, что его рвение чрезмерно, ответил ей:

Я патриот не из расчета, а по доброй совести, как всегда. Я люблю свободу, ненавижу насилие, и правила моего поведения основываются на гражданской присяге. Я верен до последнего вздоха закону, нации и королю.

В другом письме к сестре он просит:

Сообщи королеве о моих чувствах и скажи ей, что я пролью свою кровь для ее защиты с такой же готовностью, как и для защиты конституции.

И наконец, в третьем:

Мое поведение докажет, что можно любить свободу и обожать короля.

На полях одного из подобных посланий Екатерина собственноручно изволила начертать:

Да это сумасшедший в полном смысле этого слова.

Некоторые исследователи полагают, что Екатерина использовала Жене для дезинформации правительства Франции посредством санкционированных утечек и не без удовольствия читала затем в его отчетах сведения из "надежных источников". С другой стороны, нельзя отрицать, что несмотря на строжайший приказ императрицы, источники, причем в весьма высоких сферах, у Жене были. Надо полагать, Екатерине не доставили удовольствия пассажи из депеш Жене, имеющие отношение лично к ней – не как к монарху, а как к женщине: "Екатерина II заметно опускается; она это видит, и ею овладевает меланхолия...", "Состояние здоровья императрицы внушает опасения..." От Жене не укрылись семейные тайны русской самодержицы – ее нелюбовь к сыну и характер этого сына (при гатчинском дворе были дамы, поддерживавшие с Жене короткие отношения до тех пор, пока великий князь Павел Петрович не запретил это своей свите):

Великий князь во всем идет по стопам своего несчастного отца, и если сердце великой княгини не есть храм всех добродетелей, то он некогда испытает ту же участь, что и Петр III, и он этого ожидает, говорит это ей самой... Он мрачен, ворчлив, никому не доверяет. Придворные его ненавидят, состоящие под его командой военные стонут от его мелочной строгости. Гвардия его не любит, и, как только он вступит на престол, неисчислимые революционные движения, несомненно, положат конец блестящему периоду царствования Екатерины.

Зато внуки Екатерины Александр и Константин Павловичи внушают Жене симпатию и интерес. Вот, к примеру, сообщение от июня 1792 года:

Лица, приставленные к воспитанию молодых великих князей, впитав, как и весь двор, идею, что императрица ненавидит нашу конституцию, старательно избегали говорить о ней своим августейшим воспитанникам и даже отказывались удовлетворять их любопытство о положении Франции. Но каково же было их изумление, когда они услышали несколько дней тому назад, что в. к. Александр затеял дискуссию о правах человека и других положениях нашего общественного договора. Спрашивали один у другого, кто мог так хорошо все это разъяснить великому князю, каждый клялся, что не касался с ним этих вопросов, и, наконец, решили спросить его самого, чтобы раскрыть эту тайну. Александр любезно удовлетворил их любопытство и со всей невинностью своего возраста сообщил им, что это бабушка рассказала им о французской конституции по всем ее пунктам, разъяснила причины революции 1789 года, но рекомендовала запечатлеть все это в своем сердце и никому не говорить.

Учитывая "дней Александровых прекрасное начало", под которым Пушкин разумел увлечение молодого царя либеральными идеями, рассказ вполне правдоподобен.

Есть данные, что и Жене, а до него Сегюр пользовались услугами и тайных информаторов. На копии одной из депеш французского поверенного в делах, в которой тот сообщал, что Екатерина ответила резким отказом на предложение изгнать из России всех французов, императрица написала: "Наверное, Жене имеет какого-то осведомителя в моей комнате, мне кажется, я догадываюсь, кто это".

Храповицкий в своих записках сообщает:

Дан секретный указ Шешковскому и мне, чтоб, взяв коллегии иностранных дел надворного советника Вальца, допросить в сношениях его с иностранными министрами и не знает ли он того же за другими? Ибо от Симолина получена из Парижа выписка о расходах по иностранному департаменту, в коей показано на него в 1787 г. 60 т. ливров, да в трех последующих годах по 6 т. в каждый.

Степан Шешковский – обер-секретарь Тайной канцелярии, которому поручалось расследование важнейших дел о государственных преступлениях: Пугачева, Радищева, Новикова. Он снискал позорную известность и не был принят в высшем российском обществе.

В своем указе Екатерина строго предупреждала о неразглашении обстоятельств дела:

Допрос его нам представьте, произведя дело сие с крайнею и непроницаемою тайной, да отнюдь не забирая и не требуя ни оговоренных, ниже каких-либо от кого бы то ни было справок без точного нам доклада и нашего повеления.

Из перлюстрированного донесения прусского посла в Петербурге Гольца было известно, что чиновник Иностранной коллегии Иван Вальц сотрудничает и с этим посольством. Вальца арестовали. На допросе он клялся "ужасными клятвами" в невиновности: секретарь прусского посольства пытался подкупить его, но тщетно, французская же ведомость о выплате ему гонораров – "сущая неправда". Дело продолжения не получило: Екатерина повелела в административном порядке выслать его в собственное имение в Пензу под надзор местных властей.

Имена двух своих агентов Жене выдал сам в шифрованном донесении, не зная, что шифр взломан. Летом 1792 года, когда по Европе пронесся слух, что Россия направляет к берегам Франции военную эскадру для высадки десанта в Нормандии, поверенный докладывал в Париж, что на каждом русском корабле будет его осведомитель, руководить же этой агентурой будут двое:

Это два молодых морских офицера, один голландец, другой француз по происхождению, рожденный в Англии по безрассудству Людовика XIV, но опять сделавшийся французом, благодаря мудрости наших новых законов и отеческой доброте Людовика XVI. Имя первого Луск, а второго Шатонёф. Не из выгоды они будут нам служить, а из ненависти к деспотизму, любви к свободе и в надежде попасть в наш флот. Оба с отличием служили России, имеют почетные дипломы, уважаемы товарищами и начальниками.

Шатонеф был адъютантом вице-президента Адмиралтейств-коллегии графа Чернышева и действительно имел доступ к государственным тайнам.

В депешах Жене то и дело встречаются ссылки на "надежные, но совершенно секретные" и "очень верные" источники. Его осведомленность о настроениях императрицы, ее планах и последних новостях при дворе была действительно необыкновенной, хотя часто он становился жертвой преднамеренной дезинформации. К концу своего пребывания в России Жене начал догадываться, что его переписка перлюстрируется:

Я имею основания подозревать, что мои письма задерживаются или перехватываются.

Таким образом, "война утечек" велась обеими сторонами с той лишь разницей, что Екатерину живо интересовали донесения Жене, а министра Монморена и сменившего его Лессара – ни в малейшей степени.

Когда Жене впал в немилость у Екатерины, многие его знакомые почли за долг порядочного человека не прерывать знакомства с ним. "При дворе, – сообщал Жене в одном из писем, – есть смелые люди, которые открыто защищают меня; особенно в гвардии у меня много друзей, молодежь вся за меня". Подобные утверждения в его переписке встречаются не раз.

В феврале 1792 года Екатерина решила отозвать из Парижа посла Симолина. Война европейских монархий с революционной Францией стремительно приближалась. Однако в марте, с разницей в 15 дней, сначала скоропостижно скончался австрийский император, брат Марии-Антуанетты Леопольд II, затем был убит заговорщиками король Швеции Густав III. По Европе пронесся слух, что обе смерти – дело рук "французских демагогов" и что на очереди Екатерина.

В донесении из Берлина сообщалось и имя французского агента, замышляющего убить русскую самодержицу, – Бассевиль. Екатерина приняла эти сведения как нельзя более всерьез. Пограничной страже было приказано смотреть в оба. В Петербурге прошли допросы и обыски французов. Здание французского посольства было, по словам Жене, "окружено сыщиками". "Агенты, – писал он, – распускают по всему городу и особенно среди народа слухи, что друзья конституции, объединясь с якобинцами... намереваются отравить императрицу". Говорили, что злоумышленники скрываются в посольстве.

Но Бассевиль как в воду канул. Посольство осталось неприкосновенным. В июне того же 1792 года Жене получил высочайшее предписание покинуть пределы империи в восьмидневный срок, что он с величайшим облегчением и исполнил.

В своих записках граф де Сегюр напишет об Эдмоне Жене:

По желанию королевы, мне дали молодого человека, пользовавшегося ее покровительством, г-на Жене, брата г-жи Кампан. Он был умен, образован, знал несколько языков и был талантлив, но очень пылок. Впоследствии он был увлечен революцией и назначен партией жирондистов посланником в Американские штаты...

Именно о его пребывании в США мы и собираемся рассказать во второй части.

***

В работе над этим очерком использованы, помимо указанных в тексте, следующие публикации и работы историков:

Французская революция 1789 г. в донесениях русского посла в Париже И. М. Симолина / Вступительная статья "Царизм и французская буржуазная революция 1789 г. по донесениям И. М. Симолина" и общая редакция Н. Лукина. Публикация, архивная справка и перевод текстов Е. Александровой. "Литературное наследство", т. 29/30. М., 1937

Богоявленский С. Россия и Франция в 1789-1792 гг.: По материалам перлюстрации донесений французского поверенного в делах в России Эдмона Жене. "Литературное наследство", т. 33/34. М., 1939

Штранге М. М. Русское общество и французская революция 1789-1794 гг. М., 1956

Гладышев А. В. Юность дипломата: Э. Ш. Жене. Журнал Саратовского ГУ "История и историческая память", № 1, 2910

170 лет назад, 16 октября 1846 года, в Бостоне, штат Массачусетс, была проведена первая в истории хирургическая операция под наркозом.

У Киплинга есть стихотворение "Гимн физической боли", заставляющей забывать о душевных муках:

Когда, Забвенья Мать,
Берешься Ты за гуж,
Тяжелый гнет снимать
Ты можешь с наших душ...

Вкусив Твоих услуг,
Познаешь благодать:
Ты свору Адских Мук
Способна обуздать!

(Перевод Евгения Фельдмана)

Но для Роберта Бернса, написавшего "Оду зубной боли", эта боль была сравнима с адскими муками:

И я уверен, что в аду,
Куда по высшему суду
Я непременно попаду
(В том нет сомнений!),
Ты будешь первою в ряду
Моих мучений.

(Перевод Самуила Маршака)

Если правда то, что Владимир Маяковский написал поэму "Флейта-позвоночник" в ночь, когда у него болели зубы, весь ее пафос предстает в ином ракурсе:

Если правда, что есть ты,
боже,
боже мой,
если звезд ковер тобою выткан,
если этой боли,
ежедневно множимой,
тобой ниспослана, господи, пытка,
судейскую цепь надень.
Жди моего визита.
Я аккуратный,
не замедлю ни на день.
Слушай,
всевышний инквизитор!

Международный день стоматолога отмечается 9 февраля, в день смерти великомученицы Аполлонии Александрийской, которой, как сообщает в своей "Истории церкви" Евсевий Кесарийский, язычники "били по челюстям, выбили все зубы; устроили за городом костер и грозили сжечь ее живьем, если она заодно с ними не произнесет кощунственных возгласов. Аполлония, немного помолившись, отошла в сторону, прыгнула с разбега в огонь и сгорела".

И недаром граф Толстой, умеющий воздать своим героям по заслугам, заставляет графа Вронского, весь роман показывавшего нам "крепкие сплошные зубы", страдать в финале зубной болью, от которой одно спасение – умереть на войне с турками.

– Я рад тому, что есть за что отдать мою жизнь, которая мне не то что не нужна, но постыла. Кому-нибудь пригодится. – И он сделал нетерпеливое движение скулой от неперестающей, ноющей боли зуба, мешавшей ему даже говорить с тем выражением, с которым он хотел.

"Избавление от боли при хирургических операциях – это химера. Нелепо пытаться избежать ее. Нож и боль неотделимы в сознании пациента. Мы должны приучить себя к этому принудительному сочетанию". Так сказал в 1839 году знаменитый французский хирург Альфред Арман Луи Мари Вельпо. Но в январе 1847 года он делал в парижской Академии доклад об эфирном наркозе. Между этими двумя датами разыгралась бурная драма великого открытия.

Может быть, и нет ничего удивительного в том, что анестезию изобрели дантисты, в ту пору не имевшие права называться врачами. Дилетанты нередко совершают открытия.

До изобретения анестезии средством притупления боли в медицине был месмеризм. В популярной литературе Франц Антон Месмер изображается как шарлатан. Это звание он заслужил вполне. Его учение о животном магнетизме оказалось лженаукой, антураж его сеансов исцеления был спектаклем. Однако он же положил начало научному гипнотизму и психотерапии. И это в истории науки скорее правило: было время, когда астрономия и астрология, химия и алхимия были одной наукой.

Человек с высшим медицинским образованием (он получил его в Вене, его диплом подписал лейб-медик императрицы Марии Терезии Герард ван Свитен), Месмер увлекся изучением воздействия на организм магнитов. Дабы усилить слабое магнитное поле металла и увеличить пропускную способность своего кабинета, целитель соорудил устройство под названием baquet ("ушат" или "лохань"). Это была емкость, наполненная водой, которую предварительно зарядил своим магнетизмом сам Месмер. Собственно, лохань Месмера представляла собой гигантскую Лейденскую банку – электрический конденсатор с выходящими из него металлическими стержнями. Пациенты прикладывали концы стержней к больным местам. Одновременно лекарь воздействовал на них своим взглядом, пассами рук и всей обстановкой комнаты, включавшей неземные звуки стеклянной гармоники.

Фрагмент из фильма Роджера Споттисвуда "Месмер" (1994). В роли Месмера – Алан Рикман.

Месмер покровительствовал юному Моцарту. В благодарность маэстро вставил сцену магнитотерапии в свою оперу "Так поступают все женщины". Правда, сцена комедийная – Моцарт, видимо, не верил в месмеризм.

Постепенно Месмер понял, что на пациентов воздействует не столько магнитное поле, сколько его собственная сила внушения. Но отказаться от своей теории и своего антуража он, конечно, уже не мог. В 1784 году Людовик XVI назначил комиссию для исследования месмеризма. В комиссию вошли химик Антуан Лавуазье, астроном Жан Сильвен Байи, ботаник Антуан Лоран де Жюссье, четыре врача, в том числе Жозеф Игнас Гильотен, и Бенджамен Франклин – американский посол в Париже, естествоиспытатель и изобретатель громоотвода. По странному стечению обстоятельств, Лавуазье и Байи впоследствии были обезглавлены аппаратом, изобретенным Гильотеном, да и сам доктор едва ускользнул от ножа машины своего имени.

Вердикт комиссии гласил, что "воображение без магнетизма может вызвать судороги, а магнетизм без воображения ничего не в состоянии вызвать", а посему необыкновенный эффект сеансов Месмера "должно объяснить при­косновениями, воображением и тем автоматическим рефлексом, который побуждает нас против воли переживать явления, действующие на наши чувства".

Магнетизм был развенчан, но гипнотизм остался. Ученик Месмера Арман-Мари-Жак де Шансанэ, маркиз де Пюисегюр научился вводить людей в гипнотический транс. Врачи, называвшие себя месмеристами, применяли гипноз в своей практике, в том числе хирургической. В литературе описаны операции, проведенные под гипнозом, – это главным образом удаление опухолей, различные ампутации и, конечно, удаление зубов. Если верить описаниям, операции эти проходили безболезненно.

Один из таких врачей стал героем романа Александра Дюма "Таинственный доктор":

Доктор... улыбнулся и, приблизившись к больному, пристально взглянул ему в глаза, простер над ним руку и повелительным тоном приказал ему заснуть.

Трое врачей с усмешкой переглянулись; до них, живущих вдали от Парижа, долетали смутные слухи о месмеризме, но они никогда не видели его в действии. К их немалому удивлению, больной тотчас повиновался приказу и крепко заснул. Доктор взял его за руку и спросил мягким, но властным голосом: "Вы спите?" Убедившись, что больной в самом деле спит, он тотчас достал инструменты и так же невозмутимо, как если бы имел дело с трупом, принялся за операцию. Доктор обещал, что она займет десять минут: точно через девять минут нога была ампутирована и вынесена прочь из комнаты, окровавленная простыня заменена чистой, больной переложен на другую постель, рана перевязана; больше того, к великому изумлению трех врачей, больной, проснувшийся по приказу доктора, улыбался.

(Перевод Веры Мильчиной)

Впоследствии психиатр Жан-Мартен Шарко практиковал гипноз для лечения своих пациентов.

Но не у всех докторов есть гипнотические способности. У зубного врача Уильяма Мортона их определенно не было. По бедности родителей он не получил настоящего медицинского образования. Дантист в те времена был всего лишь зубодером сродни парикмахеру или мозольному оператору. Когда болят зубы, пойдешь и к зубодеру. Мортон закончил колледж зубной хирургии в Балтиморе и, желая усовершенствоваться в своем ремесле и набраться практического опыта, познакомился с уже практикующим дантистом-самоучкой Хорасом Уэллсом. Они открыли на паях зубоврачебный кабинет в Бостоне, но дело пошло не шибко, и спустя год, в ноябре 1843-го, партнеры расстались.

Мортон продолжал совершенствоваться. Он получил полноценное высшее медицинское образование в Гарварде. Главным, что его волновало в профессиональном отношении, были невыразимые мучения пациентов. Никакие рекламные ухищрения не могли заставить публику забыть душераздирающие ассоциации, связанные со словом "дантист". Испытывая панический страх перед инструментарием зубного врача, мало кто вообще отваживался не вырывать больные зубы, а лечить их. В кабинет дантиста шли как в камеру пыток. А ведь именно регулярное лечение, а не экстренное удаление способно обеспечить врачу постоянную практику. Мортон прекрасно понимал, что единственный способ добиться этого – притупить болевые ощущения при стоматологической операции. Он неустанно экспериментировал с различными химикалиями на себе самом, домашних животных, добровольцах.

Тем временем Хорас Уэллс, переселившись в Хартфорд, штат Коннектикут, занимался аналогичными поисками. В декабре 1844 года ему довелось присутствовать на представлении "профессора" Колтона. Гарднер Квинси Колтон был на самом деле недоучившимся студентом-медиком, разъезжающим по стране с лекциями и демонстрацией воздействия на человека "веселящего газа" – оксида азота. Вдыхая газ, участники опытов Колтона впадали в состояние, схожее с опьянением. Они приходили в возбуждение, начинали бессознательно танцевать, размахивать руками, вести яростный спор с несуществующим оппонентом. Других одолевала сонливость и невосприимчивость к физической боли. На глазах у почтеннейшей публики доброволец из зала, молодой аптекарь, надышавшись "веселящего газа", дал поранить себе ногу и, судя по его поведению, не испытал ни при этом никакой боли.

Наутро после представления Уэллс явился к Колтону в гостиницу и предложил ему сотрудничество. Для начала он предложил себя в качестве пациента: его коллега Джон Риггс должен был удалить ему здоровый коренной зуб, а Колтон исполнял функции анестезиолога. Операция прошла замечательно. Уэллс был уверен, что нашел нужное вещество. В течение следующего месяца Уэллс и Риггс удалили около дюжины зубов с обезболиванием оксидом азота. Технология была примитивной. Газ закачивался в бычий пузырь и оттуда по деревянной трубке поступал в ротовую полость больного. Ассистент при этом зажимал больному ноздри.

Навострившись использовать "веселящий газ", Уэллс решил, что пора поделиться своим открытием с человечеством. Приехав в Бостон, он рассказал о своих опытах Мортону. Вместе они отправились к солидному ученому, химику и минералогу Чарльзу Томасу Джексону, но тот, сам экспериментировавший с газовым наркозом, категорически не одобрил идею. Уэллс, однако, не внял предупреждениям.

Организатором публичной демонстрации стал профессор хирургии Гарвардского университета Генри Бигелоу. Он и главный хирург Массачусетской главной больницы – основного клинического учреждения Гарвардской школы медицины – Джон Коллинз Уоррен ассистировали Уэллсу, который удалял зуб студенту-добровольцу. Триумфа, однако, не вышло. Пациент кричал от боли, а студенты-медики от возмущения.

В фильме Престона Старджа "Великий момент" воспроизведена эта сцена. В роли Хораса Уэллса – Льюис Джин Хейдт.

Вернувшись в Хартфорд, Уэллс удрученно описал случившееся в интервью местной газете:

К несчастью для опыта, газовый мешок по ошибке убрали слишком быстро, и пациент лишь частично находился под воздействием газа, когда у него удаляли зуб. Он засвидетельствовал, что испытал боль, хотя и не такую острую, как обычно при операции. За неимением других пациентов, на которых можно было бы продолжить опыт, демонстрация была закончена, и некоторые заявили, что присутствовали при надувательстве. И это вся благодарность, какую я получил за свою безвозмездную работу!

Причина провала состояла, по всей видимости, в том, что Уэллс поторопился. Он провел слишком мало операций под наркозом и не умел рассчитывать дозу и концентрацию газа в зависимости от организма и физического состояния конкретного пациента. Во всяком случае, Колтон, который во время калифорнийской золотой лихорадки ринулся искать золото, но на нашел, в 60-е годы в партнерстве с двумя дантистами организовал стоматологическую компанию и разбогател на операциях с обезболиванием оксидом азота.

Что касается Мортона, то он продолжал экспериментировать, стал заядлым месмеристом, но, как уже сказано, был лишен гипнотического дара. Он пробовал применить для обезболивания алкоголь, опиум. Наконец Чарльз Джексон посоветовал ему эфир. Впоследствии он утверждал, что открыл болеутоляющие свойства серного эфира по чистой случайности. Надышавшись у себя в лаборатории парами хлора, он почувствовал себя дурно. Наутро горло все еще саднило, грудь болела. Джексон смочил в эфире полотенце, положил его себе на рот и нос и начал ингаляцию. Вскоре он погрузился в сон, а когда очнулся, боль прошла.

Мортон вспомнил, что в студенческие годы он участвовал в так называемых "эфирных проказах" – вечеринках, на которых студенты вдыхали эфир и впадали в состояние беспричинного веселья.

У выдающегося советского хирурга Сергея Юдина есть очерк "Образы прошлого в развитии хирургического обезболивания". Автор подробно рассказывает в нем историю открытия доктора Мортона. Это не строго научное сочинение, а, скорее, полубеллетристика – в нем есть даже прямая речь героев. К сожалению, Юдин не ссылается на свои источники, порой грешит идеологическими штампами и допускает фактические неточности. Но некоторые эпизоды так выразительны и обаятельны, что от их пересказа невозможно удержаться. Такова, например, сцена, в которой жена Мортона Элизабет в отчаянии видит свою любимую золотую рыбку неподвижно лежащей на лабораторном столе мужа. Рыбка была усыплена эфиром и, вернувшись в аквариум, ожила.

Однако результаты опытов Мортона были неоднозначны. Эфир действовал по-разному в одинаковых, казалось бы, условиях. Он обратился за консультацией к Джексону (отношения к этому времени стали натянутыми), и тот указал причину: не следует покупать эфир в разных аптеках – для анестезии пригоден только эфир высшей степени очистки, который продается в аптеках фирмы Burnett & Metcalf Chemical Co. Фармацевт Джозеф Барнетт стал единственным поставщиком эфира для опытов Мортона.

После новой серии опытов на самом себе Мортон ликовал: он нашел нужную концентрацию и продолжительность вдыхания эфира. В тот же день к вечеру в его приемной появился пациент с острой зубной болью. Это был Эбенезер Хопкинс Фрост. О его профессии существуют различные сведения: его называют и купцом, и музыкантом, и кондитером. Согласно последним архивным изысканиям, он был пекарем и в то же время не чужд музыке: состоял в Бостонском обществе Генделя и Гайдна, а в некрологе назван "хорошо известным учителем музыки".

Фрост ужасно страдал и просил "магнетизировать" его перед операцией (именно так называлось тогда гипнотическое воздействие на пациента врача-месмериста). Мортон объявил ему, что у него есть кое-что получше. Он усадил Фроста в зубоврачебное кресло, смочил эфиром свой носовой платок и приступил к наркозу. Пациент очень быстро лишился сознания. Удалить предстояло "крепко сидящий малый коренной зуб".

Позже Мортон описывал это событие в драматических тонах – его, впрочем, извиняет, что он выступал в школе для девочек. По словам Мортона, сразу после операции пациент "побелел как полотно" и начал сползать с кресла на пол. Мортон увидел перед собой бездыханное тело. Дрожащими руками он в отчаянии схватил Фроста за ворот и стал трясти. Фрост рухнул в кресло. Его лицо приобрело нормальный цвет. Наконец он очнулся и воскликнул: "Аллилуйя!" "Он был добрым методистом, – рассказывал Мортон, – и мне захотелось спеть "аллилуйя" вместе с ним. На мне не было сухой нитки. Я страшно перепугался – боялся, что он умер".

Эбенезер Фрост, напомним, состоял в обществе любителей Генделя, так что в восторге он вполне мог пропеть самое известное место из "Мессии". Он подписал свидетельство следующего содержания:

Настоящим удостоверяю, что я обратился к доктору Мортону в 9 часов пополудни сего дня, страдая от невыносимой зубной боли. Доктор Мортон взял свой носовой платок и пропитал его приготовленным им составом, коим я дышал с полминуты, а затем уснул. Спустя мгновение я очнулся и увидел, что мой зуб валяется на полу. Я не испытал ни малейшей боли. После этого я оставался в его кабинете еще 20 минут и не ощутил никаких неприятных последствий операции.

Подлинность и истинность свидетельства удостоверили присутствовавшие при операции ассистент Мортона Гренвилл Хейден и репортер газеты Daily Journal Альберт Тенни. Документ датирован 30 сентября 1846 года.

На полотне британского живописца Эрнеста Боарда, запечатлевшего это событие, видны двое свидетелей операции (слева) и ассистент Мортона Гренвилл Хейден, держащий керосиновую лампу. Эта лампа вполне могла стать причиной пожара, ведь эфир – легко воспламеняющееся вещество.

Наутро в Daily Journal появилась заметка в несколько строк, благодаря которой об операции узнали крупнейшие бостонские медицинские светила – Генри Бигелоу и Джон Коллинз Уоррен. Они пригласили Мортона продемонстрировать свое искусство в той же самой аудитории той же самой Массачусетской больницы, где так позорно провалился Хорас Уэллс. Испытание было назначено на 10 часов утра 16 октября.

Мортона охватило неописуемое волнение. В этот день решалась его судьба. В оставшееся время он провел еще несколько удачных операций, но ручаться за результат не мог. Вместо платка он решил применить стеклянный ингалятор. Его жена рассказывает:

В ночь накануне операции мой муж работал над своим ингалятором до часу или двух часов утра. Я помогала ему, не помня себя от тревоги... Мне сказали, что произойдет одно из двух: либо опыт провалится и муж станет посмешищем всего мира, либо он погубит пациента и будет отвечать за убийство. И хотя я питала беспредельную веру в своего мужа, мне казалось невероятным, что такой молодой человек (ему в то время было всего 27 лет) окажется умнее умудренных ученых мужей, перед которыми ему предстояло проделать свою демонстрацию.

Схему ингалятора с клапаном, который препятствовал выдыханию газа, начертил для Мортона известный бостонский натуралист и доктор медицины Огастас Эддисон Гулд. Вообще создается впечатление, что за Мортона переживал и помогал ему весь город.

В назначенный час Мортон в аудитории не появился – он до последней минуты возился со своим ингалятором. Бигелоу и Уоррен уже начали терять терпение, когда Мортон наконец предстал перед ними. Тотчас ему преподнесли сюрприз: пациенту, которого приготовили для демонстрации, предстояло отнюдь не удаление зуба, а операция по поводу врожденной сосудистой опухоли на шее, захватившей уже челюсть и край языка. Пациентом этим был 20-летний печатник Эдвард Джилберт Эббот. Он вдохнул газ, потерял сознания и оставался неподвижным, пока доктор Уоррен иссекал опухоль. Зрелище было необыкновенное. Врачи и студенты, заполнившие амфитеатр аудитории, привыкли к душераздирающим воплям больных во время операций. Но эта проходила в полной тишине.

Когда пациент пришел в себя, доктор Уоррен спросил, что он чувствует. "Вроде как шея расцарапана", – молвил Эббот. Уоррен обернулся к аудитории и провозгласил: "Джентльмены, это не жульничество!"

Для Уильяма Мортона этот великий момент стал лишь началом драмы. Ряд историков медицины, и в их числе Сергей Юдин, изображают первооткрывателя наркоза алчным и беспринципным дельцом, озабоченным жаждой наживы. Существуют работы психологов, полагающих, что он был одержим нарциссизмом. Дело в том, что он попытался запатентовать свое открытие. В этом не было ничего позорного. Но его приоритет стали оспаривать Чарльз Джексон и Хорас Уэллс, а потом в Джорджии объявился хирург Кроуфорд Вильямсон Лонг, заявивший, – и представивший доказательства – что он применяет эфирный наркоз с 1842 года. Особенную настойчивость проявил Джексон, называвший Мортона фальсификатором и мошенником, укравшим у него славу.

В 1850 году Мортон и Джексон снова попали в заголовки газет. Они встретились на громком судебном процессе об убийстве бостонского богача Джорджа Паркмана. Это было одно из первых в истории криминалистики судебных разбирательств, в котором решающую роль играла судебно-медицинская экспертиза. Предстояло по зубам и костям идентифицировать частично кремированное тело. Уильям Мортон выступал экспертом защиты. Он утверждал, что по имеющимся останкам невозможно установить личность жертвы. Чарльз Джексон был свидетелем обвинения. Мортону не удалось убедить присяжных.

Защита проиграла дело. Обвиняемый был осужден и повешен.

На самом деле Мортон был совсем не так корыстолюбив, каким его часто изображают. По условиям патента, который он так и не получил, благотворительным медицинским учреждениям предоставлялось право пользоваться его методом безвозмездно. В годы Гражданской войны он записался добровольцем в армию Севера и участвовал в качестве анестезиолога в тысячах операций в военно-полевых условиях. Он трижды обращался к Конгрессу с петицией о материальном вознаграждении, подкрепленной свидетельствами авторитетных медиков, добился аудиенции у президента Франклина Пирса. Но его попытки остались безуспешными: Джексон и Уэллс настаивали, что первооткрыватели наркоза – именно они.

В июле 1868 года, запутавшийся в долгах и изнуренный летним зноем, Уильям Мортон сидел вместе с женой в экипаже, пересекавшем нью-йоркский Центральный парк. Внезапно он приказал кучеру остановиться и бросился к близлежащему пруду, чтобы "освежиться", но упал не добежав. Его хватил удар – по всей видимости, кровоизлияние в мозг. Он скончался на больничной койке 48 лет от роду. По другой версии, его обуял гнев после того, как он прочел в журнале статью о Чарльзе Джексоне как первооткрывателе эфирного наркоза.

Хорас Уэллс, потерпев поражение с "веселящим газом", перешел к опытам с хлороформом. За неимением добровольцев он экспериментировал на самом себе. В конце концов он оказался в наркотической зависимости и стал терять разум. Однажды в припадке безумия он выбежал на улицу и облил серной кислотой двух проституток. Его заключили под стражу. В тюремной камере, без наркотиков, у него наступило просветление, и он осознал свой поступок. Уэллс уговорил конвой отвести его домой, чтобы взять бритвенные принадлежности. Дома он вдохнул хлороформ, бритвой перерезал себе бедренную артерию и истек кровью. Подействовал ли наркоз при этом последнем опыте, история умалчивает.

Чарльз Томас Джексон пережил обоих соперников. В 1847 году он был назначен руководителем проекта по геологическому исследованию бассейна озера Верхнее, где ожидалось открытие крупнейшего в мире месторождения меди, однако не оправдал ожиданий и был снят с должности. В дальнейшем он проявил себя образцовым сутягой. Помимо эфирного наркоза, он настаивал, что изобрел способ производства нитроцеллюлозы ("ружейного пороха") и телеграфа и первым изучил физиологию пищеварения. Он утверждал, что эти достижения незаслуженно приписаны швейцарскому химику Кристиану Фридриху Шёнбейну, изобретателю Сэмюэлю Морзе и физиологу Уильяму Бомонту. Закончилось все это печально. В 1873 году он был помещен в приют для душевнобольных, где и скончался в 1880-м.