В дискуссии о вмешательстве России в американский избирательный процесс не раз упоминалось имя "гражданина Жене" – посла революционной Франции в США – как пример аналогичных недопустимых действий. Он действительно в нарушение всех норм дипломатического этикета занимался откровенной пропагандой, пытался втравить Америку в войну с Англией, поссорил между собой членов кабинета президента Вашингтона и едва не учинил американский "майдан". В конце концов Вашингтон был вынужден потребовать его замены. Но прежде, чем оказаться в Америке, Жене служил в Петербурге, обращал в свою революционную веру гвардейских офицеров и был объявлен Екатериной нежелательным лицом. Яркая, но забытая фигура.

Эдмон Шарль Жене был незнатного происхождения и сделал карьеру благодаря собственным способностям и семейным связям. Он был девятым и последним ребенком чиновника министерства иностранных дел Эдма Жака Жене. Жене-старший занимал пост главы Бюро переводов, но его функции выходили далеко за эти рамки. Он внимательно следил за событиями в североамериканских колониях и считался специалистом по этому вопросу. Его осведомленность весьма ценил министр Этьен Франсуа де Шуазель, проводивший антианглийскую политику. При сменившем Шуазеля Верженне положение Жене еще более укрепилось – он стал ближайшим советником министра-американофила.

Эдмон рос в атмосфере обожания и восхищения. Он был баловнем семьи и с пеленок привык к мысли о своей исключительности. Однако отец рано взялся за его образование и воспитание. Французский историк Клод Муази пишет об этом так:

Рассматриваемый матерью как дар солнца, Эдмон был в течение первых лет своей жизни объектом непрестанного внимания своих старших сестер и всех домашних. Ему прощали все его капризы. Он был бы неисправимо избалован, если бы его отец лично не взялся формировать его характер и ум.

Образование Эдмон получил блестящее. В 12 лет он бегло читал и изъяснялся на пяти языках, не считая древних, занимался естественными науками, музыкой и пением, брал уроки фехтования, танцев, верховой езды. Между тем одна из его сестер, известная в истории как мадам Кампан, служила при версальском дворе: она была чтицей у дочерей Людовика XV, а при Людовике XVI стала первой камеристкой Марии-Антуанетты. В лице королевы Эдмон приобрел свою благодетельницу. Благодаря ей юный полиглот – 14 лет от роду – был назначен устным переводчиком к брату короля графу Прованскому. Это была синекура, но благодаря ей Эдмон получил доступ в апартаменты принцев и стал сопровождать отца в его поездках в европейские столицы.

В 1778 году пятнадцатилетний Эдмон был представлен Вольтеру. 84-летний старец вернулся из изгнания. Молодой чиновник Иностранной коллегии Денис Фонвизин, находившийся тогда во Франции, сообщал об этом событии:

Прибытие Волтера в Париж произвело точно такое в народе здешнем действие, как бы сошествие какого-нибудь божества на землю. Почтение, ему оказываемое, ничем не разнствует от обожания. Я уверен, что если б глубокая старость и немощи его не отягчали и он захотел бы проповедовать теперь новую какую секту, то б весь народ к нему обратился.

К знаменитому мудрецу началось паломничество. Благословение Вольтера стало последним писком парижской моды. Другая парижская знаменитость, Бенджамин Франклин, привел к Вольтеру своего внука. Вольтер, возложив руку на голову юноши, будто бы произнес: "Бог и свобода". На что Джон Адамс саркастически заметил: "Два старых актера на сцене театра философии и фривольности".

К тому моменту, когда перед Вольтером предстал Эдмон Жене, старец уже не мог говорить, но, по словам самого Жене, знаками дал понять, что преподнесенный ему юным дарованием перевод "Истории царствования шведского Эрика XIV" он рассмотрит как "интересный исторический документ".

Образование молодого человека той эпохи считалось незавершенным, если он не предпринял большого заграничного путешествия, притом самостоятельного. Эдмон Шарль Жене отправился в поездку в 1780 году, в возрасте 17 лет, с пачкой рекомендательных писем и в мундире драгуна. Это турне вскружило ему голову. Его радушно принимают французские послы. Он представляется монархам. Дамы без ума от молодого красавца.

Но в сентябре 1781 года семью Жене постиг удар: неожиданно умер Жене-старший, и 18-летний Эдмон стал главой семейства. У семьи было два дома, хороший выезд и штат слуг, но отец оставил Эдмону 100 тысяч ливров долга и никакого надежного положения. Уже в день смерти отца он написал министру Верженну:

Переполняемый самой глубокой и самой искренней скорбью, позвольте мне, месье, обрисовать вам жестокую ситуацию матери, которая со смертью мужа потеряла источники к существованию, и несчастное положение сына, который не может больше ожидать иной участи, чем та, о которой он взывает к вашей доброте.

Верженн доложил о служебном рвении и необыкновенных способностях Жене-младшего королю, и Эдмон занял место отца. Как и отец, он весьма интересовался американскими делами. Он сопровождал Джона Адамса во время его визита ко двору. Ему поручено составлять ежедневную сводку о событиях в Северной Америке на основе сообщений европейской и американской прессы. Он находился на острие тогдашней дипломатической злобы дня – переговоров о мире, в которых помимо Лондона, Филадельфии и Парижа участвовали Мадрид и Гаага и которые завершились подписанием в Версале в сентябре 1783 года Парижского мира, означавшего признание независимости США.

Но в феврале 1787 года Фортуна отвернулась от Жене: его покровитель Верженн умер. Нового министра графа де Монморена Америка не интересовала. Жене очутился на задворках министерства. А через полгода после смерти Верженна он получил уведомление, что его должность сокращается. Мадам Кампан в своих мемуарах утверждает, что карьерный крах брата стал результатом интриг англофильской партии в министерстве.

Эдмон был в отчаянии. Ему назначили временное жалованье, и то лишь из особой милости. Между тем еще не были выплачены все отцовские долги. Семья начала продавать обстановку. Любящая сестра мадам Кампан сумела выхлопотать для брата через королеву место секретаря графа де Сегюра – посла Франции в Санкт-Петербурге.

В конце 1787 года Эдмон Шарль Жене отправился в совершенно неизвестную ему страну.

Послу понравился молодой помощник. Он написал о нем:

Его внешность, его манеры и умение вести разговор совершенно отвечают тем похвальным отзывам, которые давали мне о нем лица, чьи письма он привез.

Луи-Филип де Сегюр 24-летним добровольцем участвовал на стороне североамериканских колоний в Войне за независимость, был не чужд идеям Просвещения и свободы. Однако он был также светским человеком и сумел, несмотря на недружественную в целом по отношению к России политику Парижа, наладить прекрасные отношения с императрицей.

Сегюр вошел в ближний круг Екатерины, болтал с ней запросто на "малых эрмитажах", как назывались вечера этого узкого круга, забавлял ее и в числе немногих других дипломатов сопровождал ее в путешествии в Крым. Екатерина писала о нем Гримму:

Меня не удивляет репутация г. де Сегюра, молодого и блестящего посредника, которого удалось обрести версальскому кабинету – по-видимому, она приобретена им по справедливости, и наверное, он самое лучшее из всего, что имеется у нас из ваших мест. Трудно быть любезнее и иметь больше ума. Ему, кажется, нравится у нас: он весел, как зяблик. Он пишет для нас стихи и песенки.

Но постепенно императрица охладела к нему. Причина заключалась в том, что из перлюстрированной переписки Сегюра явствовало, что за его куртуазностью кроется глубокое презрение к российскому деспотизму. В записках кабинет-секретаря Екатерины Храповицкого есть пометка от 3 августа 1789 года. Государыня прочла вскрытое письмо Сегюра к маркизу де Лафайету, в котором он поздравляет адресата со взятием Бастилии, и возмущается:

Может ли так писать королевский министр?.. Он его поздравляет со счастливою революцией, которую произвели неумелость некоторых министров, тяжесть налогов и раздраженное самолюбие парламентов.

Графу, со своей стороны, не терпелось вернуться в Париж, чтобы увидеть все своими глазами и принять личное участие в событиях. Он испросил отпуск на несколько месяцев. Прощальная аудиенция императрицы была холодно-формальной.

Эдмонд Шарль Жене остался в Петербурге поверенным в делах Франции впредь до назначения нового посла. Но назначенный на этот пост маркиз д'Осмон не торопился прибыть к месту службы, и Жене оставался главой дипмиссии три года.

У него на родине происходили великие и грозные события, а молодой дипломат вынужден был следить за ними по прессе и рассказам приезжих. Он обожал короля и особенно королеву, но постепенно его взгляды эволюционировали. Поначалу он воспринимает революцию негативно. "Принимаются очень разумные меры, – докладывал он Монморену об обстановке в российской столице, – чтобы не проникали в страну сведения о волнениях, которые так удручают Францию и вызывают у нее болезненные конвульсии". "Мы показали Европе печальную картину всех бедствий, какие влечет за собой анархия", – писал он в письме в январе 1790 года. Однако год спустя он отправил в Париж текст присяги на верность новому режиму.

После неудачного бегства и ареста королевской семьи Жене оказался в сложной ситуации. "Несмотря на то что я соблюдаю крайнюю осторожность, мое положение становится с каждым днем все труднее и печальнее", – сообщает он министру в июле 1791 года. Тремя днями позже он отправляет новое донесение:

Свобода приводит в ужас деспотов Европы; они хотели бы соединиться, чтобы ее уничтожить, но народы, которые ею пользуются, тесно соединены и дадут отпор этим стремлениям. Долго я не мог усвоить направления новой конституции. Следствия революции меня устрашали, но теперь я вполне привержен той системе, которую избрал народ.

Так Эдмон Жене превратился в конституционного монархиста.

Морморена раздражали рассуждения Жене. Он указывал ему: "Я вас прошу не говорить о нашей революции ни хорошо, ни плохо".

Настроения поверенного не были секретом для императрицы. Хоть он и пользовался в своей переписке очень сложным шифром, шифр этот удалось взломать. Но заслуга эта принадлежит не главе шифровальной службы империи, естествоиспытателю и математику Францу Эспинусу. Ключом к тайне обзавелся по случаю российский посол в Париже Иван Симолин.

В июне 1790 года он сообщил вице-канцлеру графу Остерману:

Неожиданная и крайняя нужда заставила одного чиновника Департамента иностранных дел Франции предложить мне через посредство г. Машкова (секретарь посольства. – В. А.) свои услуги и засвидетельствовать полную преданность нашему Двору. Я счел полезным и даже совершенно необходимым в интересах Императрицы не упустить такой благоприятный для нас случай заручиться надежным источником информации. Вышеуказанный чиновник начал с того, что доставил мне шифр, употребляемый г. Жене при его переписке с графом де Монмореном, и шифр последнего для переписки его с вышеупомянутым поверенным в делах, – эти шифры совершенно различны.

Так Екатерина стала читать всю корреспонденцию Жене, а также получать через Симолина от его агента содержание донесений, отправленных поверенным с оказией или ускользнувших от перлюстрации иным способом. Донесения эти свидетельствовали о недопустимой для дипломата деятельности. В октябре 1791 года Симолин ставил в известность Остермана:

Г-н Жене в своем предпоследнем письме сообщал о крайней сложности в распространении идей их святой революции в России, но что ему тем не менее уже удалось обольстить многих офицеров гвардии.

В декабре того же года из Парижа пришло известие еще тревожнее: будто бы Жене "создал в Петербурге партию Друзей Человечества и что он нашел здесь значительное число достаточно твердых людей, способных остановить Императрицу в ее планах" (то есть в планах совместной вооруженной интервенции европейских держав с целью подавить революцию).

Почти наверняка Жене в депешах преувеличивал свои успехи в деле пропаганды революции. Тем не менее оставалось фактом, что российское общество воспринимало события во Франции с жгучим интересом, а порой и с симпатией.

Зная об образе мыслей Жене и о подписанной им присяге, императрица объявила, что, поскольку Людовик XVI несвободен, она не может иметь дело с его поверенным. Жене оказался в изоляции. Его не приглашали ко двору и отказывались принимать в Иностранной коллегии. Его не выдворяли из империи только потому, что Екатерине был нужен свой посол в Париже для наблюдения за развитием событий. Когда Симолин доложил, что Жене направлены новые верительные грамоты, Екатерина распорядилась: "Буде снова Жене аккредитован будет, то просто объявить, что от него ничего принято не будет".

В таком двусмысленном положении Жене оставался почти 11 месяцев. Сестра писала ему о грядущей демократизации дипломатического корпуса, и Жене надеялся на скорое повышение по службе и при этом всячески демонстрировал свою приверженность новому строю. Он, в частности, сделал крупные пожертвования на содержание Национальной гвардии, а когда мадам Кампан сделала ему замечание, что его рвение чрезмерно, ответил ей:

Я патриот не из расчета, а по доброй совести, как всегда. Я люблю свободу, ненавижу насилие, и правила моего поведения основываются на гражданской присяге. Я верен до последнего вздоха закону, нации и королю.

В другом письме к сестре он просит:

Сообщи королеве о моих чувствах и скажи ей, что я пролью свою кровь для ее защиты с такой же готовностью, как и для защиты конституции.

И наконец, в третьем:

Мое поведение докажет, что можно любить свободу и обожать короля.

На полях одного из подобных посланий Екатерина собственноручно изволила начертать:

Да это сумасшедший в полном смысле этого слова.

Некоторые исследователи полагают, что Екатерина использовала Жене для дезинформации правительства Франции посредством санкционированных утечек и не без удовольствия читала затем в его отчетах сведения из "надежных источников". С другой стороны, нельзя отрицать, что несмотря на строжайший приказ императрицы, источники, причем в весьма высоких сферах, у Жене были. Надо полагать, Екатерине не доставили удовольствия пассажи из депеш Жене, имеющие отношение лично к ней – не как к монарху, а как к женщине: "Екатерина II заметно опускается; она это видит, и ею овладевает меланхолия...", "Состояние здоровья императрицы внушает опасения..." От Жене не укрылись семейные тайны русской самодержицы – ее нелюбовь к сыну и характер этого сына (при гатчинском дворе были дамы, поддерживавшие с Жене короткие отношения до тех пор, пока великий князь Павел Петрович не запретил это своей свите):

Великий князь во всем идет по стопам своего несчастного отца, и если сердце великой княгини не есть храм всех добродетелей, то он некогда испытает ту же участь, что и Петр III, и он этого ожидает, говорит это ей самой... Он мрачен, ворчлив, никому не доверяет. Придворные его ненавидят, состоящие под его командой военные стонут от его мелочной строгости. Гвардия его не любит, и, как только он вступит на престол, неисчислимые революционные движения, несомненно, положат конец блестящему периоду царствования Екатерины.

Зато внуки Екатерины Александр и Константин Павловичи внушают Жене симпатию и интерес. Вот, к примеру, сообщение от июня 1792 года:

Лица, приставленные к воспитанию молодых великих князей, впитав, как и весь двор, идею, что императрица ненавидит нашу конституцию, старательно избегали говорить о ней своим августейшим воспитанникам и даже отказывались удовлетворять их любопытство о положении Франции. Но каково же было их изумление, когда они услышали несколько дней тому назад, что в. к. Александр затеял дискуссию о правах человека и других положениях нашего общественного договора. Спрашивали один у другого, кто мог так хорошо все это разъяснить великому князю, каждый клялся, что не касался с ним этих вопросов, и, наконец, решили спросить его самого, чтобы раскрыть эту тайну. Александр любезно удовлетворил их любопытство и со всей невинностью своего возраста сообщил им, что это бабушка рассказала им о французской конституции по всем ее пунктам, разъяснила причины революции 1789 года, но рекомендовала запечатлеть все это в своем сердце и никому не говорить.

Учитывая "дней Александровых прекрасное начало", под которым Пушкин разумел увлечение молодого царя либеральными идеями, рассказ вполне правдоподобен.

Есть данные, что и Жене, а до него Сегюр пользовались услугами и тайных информаторов. На копии одной из депеш французского поверенного в делах, в которой тот сообщал, что Екатерина ответила резким отказом на предложение изгнать из России всех французов, императрица написала: "Наверное, Жене имеет какого-то осведомителя в моей комнате, мне кажется, я догадываюсь, кто это".

Храповицкий в своих записках сообщает:

Дан секретный указ Шешковскому и мне, чтоб, взяв коллегии иностранных дел надворного советника Вальца, допросить в сношениях его с иностранными министрами и не знает ли он того же за другими? Ибо от Симолина получена из Парижа выписка о расходах по иностранному департаменту, в коей показано на него в 1787 г. 60 т. ливров, да в трех последующих годах по 6 т. в каждый.

Степан Шешковский – обер-секретарь Тайной канцелярии, которому поручалось расследование важнейших дел о государственных преступлениях: Пугачева, Радищева, Новикова. Он снискал позорную известность и не был принят в высшем российском обществе.

В своем указе Екатерина строго предупреждала о неразглашении обстоятельств дела:

Допрос его нам представьте, произведя дело сие с крайнею и непроницаемою тайной, да отнюдь не забирая и не требуя ни оговоренных, ниже каких-либо от кого бы то ни было справок без точного нам доклада и нашего повеления.

Из перлюстрированного донесения прусского посла в Петербурге Гольца было известно, что чиновник Иностранной коллегии Иван Вальц сотрудничает и с этим посольством. Вальца арестовали. На допросе он клялся "ужасными клятвами" в невиновности: секретарь прусского посольства пытался подкупить его, но тщетно, французская же ведомость о выплате ему гонораров – "сущая неправда". Дело продолжения не получило: Екатерина повелела в административном порядке выслать его в собственное имение в Пензу под надзор местных властей.

Имена двух своих агентов Жене выдал сам в шифрованном донесении, не зная, что шифр взломан. Летом 1792 года, когда по Европе пронесся слух, что Россия направляет к берегам Франции военную эскадру для высадки десанта в Нормандии, поверенный докладывал в Париж, что на каждом русском корабле будет его осведомитель, руководить же этой агентурой будут двое:

Это два молодых морских офицера, один голландец, другой француз по происхождению, рожденный в Англии по безрассудству Людовика XIV, но опять сделавшийся французом, благодаря мудрости наших новых законов и отеческой доброте Людовика XVI. Имя первого Луск, а второго Шатонёф. Не из выгоды они будут нам служить, а из ненависти к деспотизму, любви к свободе и в надежде попасть в наш флот. Оба с отличием служили России, имеют почетные дипломы, уважаемы товарищами и начальниками.

Шатонеф был адъютантом вице-президента Адмиралтейств-коллегии графа Чернышева и действительно имел доступ к государственным тайнам.

В депешах Жене то и дело встречаются ссылки на "надежные, но совершенно секретные" и "очень верные" источники. Его осведомленность о настроениях императрицы, ее планах и последних новостях при дворе была действительно необыкновенной, хотя часто он становился жертвой преднамеренной дезинформации. К концу своего пребывания в России Жене начал догадываться, что его переписка перлюстрируется:

Я имею основания подозревать, что мои письма задерживаются или перехватываются.

Таким образом, "война утечек" велась обеими сторонами с той лишь разницей, что Екатерину живо интересовали донесения Жене, а министра Монморена и сменившего его Лессара – ни в малейшей степени.

Когда Жене впал в немилость у Екатерины, многие его знакомые почли за долг порядочного человека не прерывать знакомства с ним. "При дворе, – сообщал Жене в одном из писем, – есть смелые люди, которые открыто защищают меня; особенно в гвардии у меня много друзей, молодежь вся за меня". Подобные утверждения в его переписке встречаются не раз.

В феврале 1792 года Екатерина решила отозвать из Парижа посла Симолина. Война европейских монархий с революционной Францией стремительно приближалась. Однако в марте, с разницей в 15 дней, сначала скоропостижно скончался австрийский император, брат Марии-Антуанетты Леопольд II, затем был убит заговорщиками король Швеции Густав III. По Европе пронесся слух, что обе смерти – дело рук "французских демагогов" и что на очереди Екатерина.

В донесении из Берлина сообщалось и имя французского агента, замышляющего убить русскую самодержицу, – Бассевиль. Екатерина приняла эти сведения как нельзя более всерьез. Пограничной страже было приказано смотреть в оба. В Петербурге прошли допросы и обыски французов. Здание французского посольства было, по словам Жене, "окружено сыщиками". "Агенты, – писал он, – распускают по всему городу и особенно среди народа слухи, что друзья конституции, объединясь с якобинцами... намереваются отравить императрицу". Говорили, что злоумышленники скрываются в посольстве.

Но Бассевиль как в воду канул. Посольство осталось неприкосновенным. В июне того же 1792 года Жене получил высочайшее предписание покинуть пределы империи в восьмидневный срок, что он с величайшим облегчением и исполнил.

В своих записках граф де Сегюр напишет об Эдмоне Жене:

По желанию королевы, мне дали молодого человека, пользовавшегося ее покровительством, г-на Жене, брата г-жи Кампан. Он был умен, образован, знал несколько языков и был талантлив, но очень пылок. Впоследствии он был увлечен революцией и назначен партией жирондистов посланником в Американские штаты...

Именно о его пребывании в США мы и собираемся рассказать во второй части.

***

В работе над этим очерком использованы, помимо указанных в тексте, следующие публикации и работы историков:

Французская революция 1789 г. в донесениях русского посла в Париже И. М. Симолина / Вступительная статья "Царизм и французская буржуазная революция 1789 г. по донесениям И. М. Симолина" и общая редакция Н. Лукина. Публикация, архивная справка и перевод текстов Е. Александровой. "Литературное наследство", т. 29/30. М., 1937

Богоявленский С. Россия и Франция в 1789-1792 гг.: По материалам перлюстрации донесений французского поверенного в делах в России Эдмона Жене. "Литературное наследство", т. 33/34. М., 1939

Штранге М. М. Русское общество и французская революция 1789-1794 гг. М., 1956

Гладышев А. В. Юность дипломата: Э. Ш. Жене. Журнал Саратовского ГУ "История и историческая память", № 1, 2910