170 лет назад, 16 октября 1846 года, в Бостоне, штат Массачусетс, была проведена первая в истории хирургическая операция под наркозом.

У Киплинга есть стихотворение "Гимн физической боли", заставляющей забывать о душевных муках:

Когда, Забвенья Мать,
Берешься Ты за гуж,
Тяжелый гнет снимать
Ты можешь с наших душ...

Вкусив Твоих услуг,
Познаешь благодать:
Ты свору Адских Мук
Способна обуздать!

(Перевод Евгения Фельдмана)

Но для Роберта Бернса, написавшего "Оду зубной боли", эта боль была сравнима с адскими муками:

И я уверен, что в аду,
Куда по высшему суду
Я непременно попаду
(В том нет сомнений!),
Ты будешь первою в ряду
Моих мучений.

(Перевод Самуила Маршака)

Если правда то, что Владимир Маяковский написал поэму "Флейта-позвоночник" в ночь, когда у него болели зубы, весь ее пафос предстает в ином ракурсе:

Если правда, что есть ты,
боже,
боже мой,
если звезд ковер тобою выткан,
если этой боли,
ежедневно множимой,
тобой ниспослана, господи, пытка,
судейскую цепь надень.
Жди моего визита.
Я аккуратный,
не замедлю ни на день.
Слушай,
всевышний инквизитор!

Международный день стоматолога отмечается 9 февраля, в день смерти великомученицы Аполлонии Александрийской, которой, как сообщает в своей "Истории церкви" Евсевий Кесарийский, язычники "били по челюстям, выбили все зубы; устроили за городом костер и грозили сжечь ее живьем, если она заодно с ними не произнесет кощунственных возгласов. Аполлония, немного помолившись, отошла в сторону, прыгнула с разбега в огонь и сгорела".

И недаром граф Толстой, умеющий воздать своим героям по заслугам, заставляет графа Вронского, весь роман показывавшего нам "крепкие сплошные зубы", страдать в финале зубной болью, от которой одно спасение – умереть на войне с турками.

– Я рад тому, что есть за что отдать мою жизнь, которая мне не то что не нужна, но постыла. Кому-нибудь пригодится. – И он сделал нетерпеливое движение скулой от неперестающей, ноющей боли зуба, мешавшей ему даже говорить с тем выражением, с которым он хотел.

"Избавление от боли при хирургических операциях – это химера. Нелепо пытаться избежать ее. Нож и боль неотделимы в сознании пациента. Мы должны приучить себя к этому принудительному сочетанию". Так сказал в 1839 году знаменитый французский хирург Альфред Арман Луи Мари Вельпо. Но в январе 1847 года он делал в парижской Академии доклад об эфирном наркозе. Между этими двумя датами разыгралась бурная драма великого открытия.

Может быть, и нет ничего удивительного в том, что анестезию изобрели дантисты, в ту пору не имевшие права называться врачами. Дилетанты нередко совершают открытия.

До изобретения анестезии средством притупления боли в медицине был месмеризм. В популярной литературе Франц Антон Месмер изображается как шарлатан. Это звание он заслужил вполне. Его учение о животном магнетизме оказалось лженаукой, антураж его сеансов исцеления был спектаклем. Однако он же положил начало научному гипнотизму и психотерапии. И это в истории науки скорее правило: было время, когда астрономия и астрология, химия и алхимия были одной наукой.

Человек с высшим медицинским образованием (он получил его в Вене, его диплом подписал лейб-медик императрицы Марии Терезии Герард ван Свитен), Месмер увлекся изучением воздействия на организм магнитов. Дабы усилить слабое магнитное поле металла и увеличить пропускную способность своего кабинета, целитель соорудил устройство под названием baquet ("ушат" или "лохань"). Это была емкость, наполненная водой, которую предварительно зарядил своим магнетизмом сам Месмер. Собственно, лохань Месмера представляла собой гигантскую Лейденскую банку – электрический конденсатор с выходящими из него металлическими стержнями. Пациенты прикладывали концы стержней к больным местам. Одновременно лекарь воздействовал на них своим взглядом, пассами рук и всей обстановкой комнаты, включавшей неземные звуки стеклянной гармоники.

Фрагмент из фильма Роджера Споттисвуда "Месмер" (1994). В роли Месмера – Алан Рикман.

Месмер покровительствовал юному Моцарту. В благодарность маэстро вставил сцену магнитотерапии в свою оперу "Так поступают все женщины". Правда, сцена комедийная – Моцарт, видимо, не верил в месмеризм.

Постепенно Месмер понял, что на пациентов воздействует не столько магнитное поле, сколько его собственная сила внушения. Но отказаться от своей теории и своего антуража он, конечно, уже не мог. В 1784 году Людовик XVI назначил комиссию для исследования месмеризма. В комиссию вошли химик Антуан Лавуазье, астроном Жан Сильвен Байи, ботаник Антуан Лоран де Жюссье, четыре врача, в том числе Жозеф Игнас Гильотен, и Бенджамен Франклин – американский посол в Париже, естествоиспытатель и изобретатель громоотвода. По странному стечению обстоятельств, Лавуазье и Байи впоследствии были обезглавлены аппаратом, изобретенным Гильотеном, да и сам доктор едва ускользнул от ножа машины своего имени.

Вердикт комиссии гласил, что "воображение без магнетизма может вызвать судороги, а магнетизм без воображения ничего не в состоянии вызвать", а посему необыкновенный эффект сеансов Месмера "должно объяснить при­косновениями, воображением и тем автоматическим рефлексом, который побуждает нас против воли переживать явления, действующие на наши чувства".

Магнетизм был развенчан, но гипнотизм остался. Ученик Месмера Арман-Мари-Жак де Шансанэ, маркиз де Пюисегюр научился вводить людей в гипнотический транс. Врачи, называвшие себя месмеристами, применяли гипноз в своей практике, в том числе хирургической. В литературе описаны операции, проведенные под гипнозом, – это главным образом удаление опухолей, различные ампутации и, конечно, удаление зубов. Если верить описаниям, операции эти проходили безболезненно.

Один из таких врачей стал героем романа Александра Дюма "Таинственный доктор":

Доктор... улыбнулся и, приблизившись к больному, пристально взглянул ему в глаза, простер над ним руку и повелительным тоном приказал ему заснуть.

Трое врачей с усмешкой переглянулись; до них, живущих вдали от Парижа, долетали смутные слухи о месмеризме, но они никогда не видели его в действии. К их немалому удивлению, больной тотчас повиновался приказу и крепко заснул. Доктор взял его за руку и спросил мягким, но властным голосом: "Вы спите?" Убедившись, что больной в самом деле спит, он тотчас достал инструменты и так же невозмутимо, как если бы имел дело с трупом, принялся за операцию. Доктор обещал, что она займет десять минут: точно через девять минут нога была ампутирована и вынесена прочь из комнаты, окровавленная простыня заменена чистой, больной переложен на другую постель, рана перевязана; больше того, к великому изумлению трех врачей, больной, проснувшийся по приказу доктора, улыбался.

(Перевод Веры Мильчиной)

Впоследствии психиатр Жан-Мартен Шарко практиковал гипноз для лечения своих пациентов.

Но не у всех докторов есть гипнотические способности. У зубного врача Уильяма Мортона их определенно не было. По бедности родителей он не получил настоящего медицинского образования. Дантист в те времена был всего лишь зубодером сродни парикмахеру или мозольному оператору. Когда болят зубы, пойдешь и к зубодеру. Мортон закончил колледж зубной хирургии в Балтиморе и, желая усовершенствоваться в своем ремесле и набраться практического опыта, познакомился с уже практикующим дантистом-самоучкой Хорасом Уэллсом. Они открыли на паях зубоврачебный кабинет в Бостоне, но дело пошло не шибко, и спустя год, в ноябре 1843-го, партнеры расстались.

Мортон продолжал совершенствоваться. Он получил полноценное высшее медицинское образование в Гарварде. Главным, что его волновало в профессиональном отношении, были невыразимые мучения пациентов. Никакие рекламные ухищрения не могли заставить публику забыть душераздирающие ассоциации, связанные со словом "дантист". Испытывая панический страх перед инструментарием зубного врача, мало кто вообще отваживался не вырывать больные зубы, а лечить их. В кабинет дантиста шли как в камеру пыток. А ведь именно регулярное лечение, а не экстренное удаление способно обеспечить врачу постоянную практику. Мортон прекрасно понимал, что единственный способ добиться этого – притупить болевые ощущения при стоматологической операции. Он неустанно экспериментировал с различными химикалиями на себе самом, домашних животных, добровольцах.

Тем временем Хорас Уэллс, переселившись в Хартфорд, штат Коннектикут, занимался аналогичными поисками. В декабре 1844 года ему довелось присутствовать на представлении "профессора" Колтона. Гарднер Квинси Колтон был на самом деле недоучившимся студентом-медиком, разъезжающим по стране с лекциями и демонстрацией воздействия на человека "веселящего газа" – оксида азота. Вдыхая газ, участники опытов Колтона впадали в состояние, схожее с опьянением. Они приходили в возбуждение, начинали бессознательно танцевать, размахивать руками, вести яростный спор с несуществующим оппонентом. Других одолевала сонливость и невосприимчивость к физической боли. На глазах у почтеннейшей публики доброволец из зала, молодой аптекарь, надышавшись "веселящего газа", дал поранить себе ногу и, судя по его поведению, не испытал ни при этом никакой боли.

Наутро после представления Уэллс явился к Колтону в гостиницу и предложил ему сотрудничество. Для начала он предложил себя в качестве пациента: его коллега Джон Риггс должен был удалить ему здоровый коренной зуб, а Колтон исполнял функции анестезиолога. Операция прошла замечательно. Уэллс был уверен, что нашел нужное вещество. В течение следующего месяца Уэллс и Риггс удалили около дюжины зубов с обезболиванием оксидом азота. Технология была примитивной. Газ закачивался в бычий пузырь и оттуда по деревянной трубке поступал в ротовую полость больного. Ассистент при этом зажимал больному ноздри.

Навострившись использовать "веселящий газ", Уэллс решил, что пора поделиться своим открытием с человечеством. Приехав в Бостон, он рассказал о своих опытах Мортону. Вместе они отправились к солидному ученому, химику и минералогу Чарльзу Томасу Джексону, но тот, сам экспериментировавший с газовым наркозом, категорически не одобрил идею. Уэллс, однако, не внял предупреждениям.

Организатором публичной демонстрации стал профессор хирургии Гарвардского университета Генри Бигелоу. Он и главный хирург Массачусетской главной больницы – основного клинического учреждения Гарвардской школы медицины – Джон Коллинз Уоррен ассистировали Уэллсу, который удалял зуб студенту-добровольцу. Триумфа, однако, не вышло. Пациент кричал от боли, а студенты-медики от возмущения.

В фильме Престона Старджа "Великий момент" воспроизведена эта сцена. В роли Хораса Уэллса – Льюис Джин Хейдт.

Вернувшись в Хартфорд, Уэллс удрученно описал случившееся в интервью местной газете:

К несчастью для опыта, газовый мешок по ошибке убрали слишком быстро, и пациент лишь частично находился под воздействием газа, когда у него удаляли зуб. Он засвидетельствовал, что испытал боль, хотя и не такую острую, как обычно при операции. За неимением других пациентов, на которых можно было бы продолжить опыт, демонстрация была закончена, и некоторые заявили, что присутствовали при надувательстве. И это вся благодарность, какую я получил за свою безвозмездную работу!

Причина провала состояла, по всей видимости, в том, что Уэллс поторопился. Он провел слишком мало операций под наркозом и не умел рассчитывать дозу и концентрацию газа в зависимости от организма и физического состояния конкретного пациента. Во всяком случае, Колтон, который во время калифорнийской золотой лихорадки ринулся искать золото, но на нашел, в 60-е годы в партнерстве с двумя дантистами организовал стоматологическую компанию и разбогател на операциях с обезболиванием оксидом азота.

Что касается Мортона, то он продолжал экспериментировать, стал заядлым месмеристом, но, как уже сказано, был лишен гипнотического дара. Он пробовал применить для обезболивания алкоголь, опиум. Наконец Чарльз Джексон посоветовал ему эфир. Впоследствии он утверждал, что открыл болеутоляющие свойства серного эфира по чистой случайности. Надышавшись у себя в лаборатории парами хлора, он почувствовал себя дурно. Наутро горло все еще саднило, грудь болела. Джексон смочил в эфире полотенце, положил его себе на рот и нос и начал ингаляцию. Вскоре он погрузился в сон, а когда очнулся, боль прошла.

Мортон вспомнил, что в студенческие годы он участвовал в так называемых "эфирных проказах" – вечеринках, на которых студенты вдыхали эфир и впадали в состояние беспричинного веселья.

У выдающегося советского хирурга Сергея Юдина есть очерк "Образы прошлого в развитии хирургического обезболивания". Автор подробно рассказывает в нем историю открытия доктора Мортона. Это не строго научное сочинение, а, скорее, полубеллетристика – в нем есть даже прямая речь героев. К сожалению, Юдин не ссылается на свои источники, порой грешит идеологическими штампами и допускает фактические неточности. Но некоторые эпизоды так выразительны и обаятельны, что от их пересказа невозможно удержаться. Такова, например, сцена, в которой жена Мортона Элизабет в отчаянии видит свою любимую золотую рыбку неподвижно лежащей на лабораторном столе мужа. Рыбка была усыплена эфиром и, вернувшись в аквариум, ожила.

Однако результаты опытов Мортона были неоднозначны. Эфир действовал по-разному в одинаковых, казалось бы, условиях. Он обратился за консультацией к Джексону (отношения к этому времени стали натянутыми), и тот указал причину: не следует покупать эфир в разных аптеках – для анестезии пригоден только эфир высшей степени очистки, который продается в аптеках фирмы Burnett & Metcalf Chemical Co. Фармацевт Джозеф Барнетт стал единственным поставщиком эфира для опытов Мортона.

После новой серии опытов на самом себе Мортон ликовал: он нашел нужную концентрацию и продолжительность вдыхания эфира. В тот же день к вечеру в его приемной появился пациент с острой зубной болью. Это был Эбенезер Хопкинс Фрост. О его профессии существуют различные сведения: его называют и купцом, и музыкантом, и кондитером. Согласно последним архивным изысканиям, он был пекарем и в то же время не чужд музыке: состоял в Бостонском обществе Генделя и Гайдна, а в некрологе назван "хорошо известным учителем музыки".

Фрост ужасно страдал и просил "магнетизировать" его перед операцией (именно так называлось тогда гипнотическое воздействие на пациента врача-месмериста). Мортон объявил ему, что у него есть кое-что получше. Он усадил Фроста в зубоврачебное кресло, смочил эфиром свой носовой платок и приступил к наркозу. Пациент очень быстро лишился сознания. Удалить предстояло "крепко сидящий малый коренной зуб".

Позже Мортон описывал это событие в драматических тонах – его, впрочем, извиняет, что он выступал в школе для девочек. По словам Мортона, сразу после операции пациент "побелел как полотно" и начал сползать с кресла на пол. Мортон увидел перед собой бездыханное тело. Дрожащими руками он в отчаянии схватил Фроста за ворот и стал трясти. Фрост рухнул в кресло. Его лицо приобрело нормальный цвет. Наконец он очнулся и воскликнул: "Аллилуйя!" "Он был добрым методистом, – рассказывал Мортон, – и мне захотелось спеть "аллилуйя" вместе с ним. На мне не было сухой нитки. Я страшно перепугался – боялся, что он умер".

Эбенезер Фрост, напомним, состоял в обществе любителей Генделя, так что в восторге он вполне мог пропеть самое известное место из "Мессии". Он подписал свидетельство следующего содержания:

Настоящим удостоверяю, что я обратился к доктору Мортону в 9 часов пополудни сего дня, страдая от невыносимой зубной боли. Доктор Мортон взял свой носовой платок и пропитал его приготовленным им составом, коим я дышал с полминуты, а затем уснул. Спустя мгновение я очнулся и увидел, что мой зуб валяется на полу. Я не испытал ни малейшей боли. После этого я оставался в его кабинете еще 20 минут и не ощутил никаких неприятных последствий операции.

Подлинность и истинность свидетельства удостоверили присутствовавшие при операции ассистент Мортона Гренвилл Хейден и репортер газеты Daily Journal Альберт Тенни. Документ датирован 30 сентября 1846 года.

На полотне британского живописца Эрнеста Боарда, запечатлевшего это событие, видны двое свидетелей операции (слева) и ассистент Мортона Гренвилл Хейден, держащий керосиновую лампу. Эта лампа вполне могла стать причиной пожара, ведь эфир – легко воспламеняющееся вещество.

Наутро в Daily Journal появилась заметка в несколько строк, благодаря которой об операции узнали крупнейшие бостонские медицинские светила – Генри Бигелоу и Джон Коллинз Уоррен. Они пригласили Мортона продемонстрировать свое искусство в той же самой аудитории той же самой Массачусетской больницы, где так позорно провалился Хорас Уэллс. Испытание было назначено на 10 часов утра 16 октября.

Мортона охватило неописуемое волнение. В этот день решалась его судьба. В оставшееся время он провел еще несколько удачных операций, но ручаться за результат не мог. Вместо платка он решил применить стеклянный ингалятор. Его жена рассказывает:

В ночь накануне операции мой муж работал над своим ингалятором до часу или двух часов утра. Я помогала ему, не помня себя от тревоги... Мне сказали, что произойдет одно из двух: либо опыт провалится и муж станет посмешищем всего мира, либо он погубит пациента и будет отвечать за убийство. И хотя я питала беспредельную веру в своего мужа, мне казалось невероятным, что такой молодой человек (ему в то время было всего 27 лет) окажется умнее умудренных ученых мужей, перед которыми ему предстояло проделать свою демонстрацию.

Схему ингалятора с клапаном, который препятствовал выдыханию газа, начертил для Мортона известный бостонский натуралист и доктор медицины Огастас Эддисон Гулд. Вообще создается впечатление, что за Мортона переживал и помогал ему весь город.

В назначенный час Мортон в аудитории не появился – он до последней минуты возился со своим ингалятором. Бигелоу и Уоррен уже начали терять терпение, когда Мортон наконец предстал перед ними. Тотчас ему преподнесли сюрприз: пациенту, которого приготовили для демонстрации, предстояло отнюдь не удаление зуба, а операция по поводу врожденной сосудистой опухоли на шее, захватившей уже челюсть и край языка. Пациентом этим был 20-летний печатник Эдвард Джилберт Эббот. Он вдохнул газ, потерял сознания и оставался неподвижным, пока доктор Уоррен иссекал опухоль. Зрелище было необыкновенное. Врачи и студенты, заполнившие амфитеатр аудитории, привыкли к душераздирающим воплям больных во время операций. Но эта проходила в полной тишине.

Когда пациент пришел в себя, доктор Уоррен спросил, что он чувствует. "Вроде как шея расцарапана", – молвил Эббот. Уоррен обернулся к аудитории и провозгласил: "Джентльмены, это не жульничество!"

Для Уильяма Мортона этот великий момент стал лишь началом драмы. Ряд историков медицины, и в их числе Сергей Юдин, изображают первооткрывателя наркоза алчным и беспринципным дельцом, озабоченным жаждой наживы. Существуют работы психологов, полагающих, что он был одержим нарциссизмом. Дело в том, что он попытался запатентовать свое открытие. В этом не было ничего позорного. Но его приоритет стали оспаривать Чарльз Джексон и Хорас Уэллс, а потом в Джорджии объявился хирург Кроуфорд Вильямсон Лонг, заявивший, – и представивший доказательства – что он применяет эфирный наркоз с 1842 года. Особенную настойчивость проявил Джексон, называвший Мортона фальсификатором и мошенником, укравшим у него славу.

В 1850 году Мортон и Джексон снова попали в заголовки газет. Они встретились на громком судебном процессе об убийстве бостонского богача Джорджа Паркмана. Это было одно из первых в истории криминалистики судебных разбирательств, в котором решающую роль играла судебно-медицинская экспертиза. Предстояло по зубам и костям идентифицировать частично кремированное тело. Уильям Мортон выступал экспертом защиты. Он утверждал, что по имеющимся останкам невозможно установить личность жертвы. Чарльз Джексон был свидетелем обвинения. Мортону не удалось убедить присяжных.

Защита проиграла дело. Обвиняемый был осужден и повешен.

На самом деле Мортон был совсем не так корыстолюбив, каким его часто изображают. По условиям патента, который он так и не получил, благотворительным медицинским учреждениям предоставлялось право пользоваться его методом безвозмездно. В годы Гражданской войны он записался добровольцем в армию Севера и участвовал в качестве анестезиолога в тысячах операций в военно-полевых условиях. Он трижды обращался к Конгрессу с петицией о материальном вознаграждении, подкрепленной свидетельствами авторитетных медиков, добился аудиенции у президента Франклина Пирса. Но его попытки остались безуспешными: Джексон и Уэллс настаивали, что первооткрыватели наркоза – именно они.

В июле 1868 года, запутавшийся в долгах и изнуренный летним зноем, Уильям Мортон сидел вместе с женой в экипаже, пересекавшем нью-йоркский Центральный парк. Внезапно он приказал кучеру остановиться и бросился к близлежащему пруду, чтобы "освежиться", но упал не добежав. Его хватил удар – по всей видимости, кровоизлияние в мозг. Он скончался на больничной койке 48 лет от роду. По другой версии, его обуял гнев после того, как он прочел в журнале статью о Чарльзе Джексоне как первооткрывателе эфирного наркоза.

Хорас Уэллс, потерпев поражение с "веселящим газом", перешел к опытам с хлороформом. За неимением добровольцев он экспериментировал на самом себе. В конце концов он оказался в наркотической зависимости и стал терять разум. Однажды в припадке безумия он выбежал на улицу и облил серной кислотой двух проституток. Его заключили под стражу. В тюремной камере, без наркотиков, у него наступило просветление, и он осознал свой поступок. Уэллс уговорил конвой отвести его домой, чтобы взять бритвенные принадлежности. Дома он вдохнул хлороформ, бритвой перерезал себе бедренную артерию и истек кровью. Подействовал ли наркоз при этом последнем опыте, история умалчивает.

Чарльз Томас Джексон пережил обоих соперников. В 1847 году он был назначен руководителем проекта по геологическому исследованию бассейна озера Верхнее, где ожидалось открытие крупнейшего в мире месторождения меди, однако не оправдал ожиданий и был снят с должности. В дальнейшем он проявил себя образцовым сутягой. Помимо эфирного наркоза, он настаивал, что изобрел способ производства нитроцеллюлозы ("ружейного пороха") и телеграфа и первым изучил физиологию пищеварения. Он утверждал, что эти достижения незаслуженно приписаны швейцарскому химику Кристиану Фридриху Шёнбейну, изобретателю Сэмюэлю Морзе и физиологу Уильяму Бомонту. Закончилось все это печально. В 1873 году он был помещен в приют для душевнобольных, где и скончался в 1880-м.

80 лет назад завершился судебный процесс "Антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра". Все 16 обвиняемых были приговорены к высшей мере наказания и на следующий день расстреляны. "Процесс шестнадцати" стал первым из трех открытых судов над видными деятелями партии и правительства, открывших дорогу сталинскому Большому террору.

Идея разоблачения антисталинского заговора скрытых троцкистов принадлежит Николаю Ежову. Можно говорить о том, что Ежов угадал желание хозяина. Но автором проекта был именно он.

К началу 1936 года Ежов был уже опытным аппаратчиком, набившим руку (пока – фигурально) в выявлении врагов и вредителей. После XVII съезда Всесоюзной коммунистической партии (большевиков), состоявшегося в январе-феврале 1934-го, он вошел в состав высшей кремлевской номенклатуры: стал членом ЦК, членом Оргбюро, заместителем председателя Комиссии партийного контроля. И даже был председателем Комиссии ЦК ВКП(б) по загранкомандировкам. Именно ему вместе с первым секретарем ЦК ВЛКСМ Александром Косаревым Сталин поручил партийный контроль за расследованием убийства Кирова в декабре 1934 года. В феврале 1935 Ежов был назначен секретарем ЦК, и к нему от Кагановича перешли функции наблюдения за НКВД. В этом качестве он курировал "кремлевское дело", начинавшееся с досужих разговоров кремлевских уборщиц и машинисток и разросшееся до грозного террористического заговора против Сталина.

"Кремлевское дело" было косвенно направлено против председателя ЦИК Авеля Енукидзе, который будто бы не обращал внимания на сигналы НКВД о "контрреволюционных" настроениях его подчиненных. Результаты проведенной Ежовым проверки аппарата ЦИК навели Сталина на мысль о необходимости новой чистки партийных рядов. Поскольку еще не закончилась старая, с точки зрения Сталина – чрезмерно либеральная, благовидным предлогом для повторной, более тщательной проверки членов партии стал обмен партбилетов: в действующих листки учета уплаты членских взносов заканчивались 1934 годом. Мероприятие поручалось Ежову, для чего он был назначен заведующим отделом руководящих партийных органов ЦК.

На новом участке работы Николай Иванович развернулся во всю ширь. Он требовал от партийных руководителей не ограничиваться исключением "чуждого элемента", а подключать к разработке этого элемента компетентные органы. На совещании партактива в сентябре 1935 года он говорил секретарям райкомов, крайкомов и ЦК союзных республик:

Какое разделение труда и какие взаимоотношения должны нормально складываться?.. Вы натыкаетесь на жулика, на авантюриста, на мерзавца, шпиона и т.д. У вас есть некоторые основания подозревать. Вы это дело завершаете, а дальше надо передавать этого человека в органы Наркомвнудела.

Именно эта деятельность натолкнула Ежова на мысль о существовании глубоко законспирированного подполья. Бывшие троцкисты, белогвардейцы и другие враги советской власти, полагал он, не разоружились. Они затаились, поддерживают между собой связь и вынашивают планы реванша наподобие спящих ячеек "Аль-Каиды", направляемой из единого центра. На том же совещании в сентябре 1935 года он впервые огласил эту версию:

Мне кажется, что троцкисты, несомненно, имеют у нас центр где-нибудь в СССР. Не может быть, чтобы заграничный центр троцкистов, сравнительно отдаленный от СССР, мало сведущий в нашей жизни, чтобы он мог настолько конкретно руководить троцкистскими организациями, которые, к нашему сожалению, сохранились у нас, которые мы считали разгромленными.

Тогда же он довел свою теорию до сведения Сталина, и вождь одобрил ее. Дело было за малым: найти ниточку, за которую можно было бы потянуть. Руководство НКВД во главе с Генрихом Ягодой отнеслось к указанию куратора ЦК без энтузиазма, затея казалась ему бесперспективной. Ежову пришлось пожаловаться Сталину на беспечность чекистов. Только после зловещего рычания вождя дело сдвинулось с мертвой точки.

Проверяя сигнал о наличии в Горьковском пединституте тайной организации троцкистов, чекисты наткнулись на необычную личность по имени Валентин Павлович Ольберг. Он родился в Цюрихе и был сыном выходца из Латвии, меньшевика Пауля Ольберга, который эмигрировал после октябрьского переворота в Германию, а оттуда – в Швецию. В 1929 году он вместе с отцом получил немецкое гражданство. Вступил в компартию Германии и примкнул к левой (троцкистской) оппозиции в КПГ. Он был знаком с сыном Троцкого Львом Седовым и в начале 1930 года попытался поступить секретарем к Троцкому, который жил тогда в изгнании на турецком острове Принкипо. Однако Троцкому отсоветовали эту кандидатуру – в Ольберге заподозрили агента-провокатора. Весной 1931 года он вместе со всей троцкистской фракцией был исключен из КПГ, а в 1933-м как еврей лишен немецкого гражданства.

В том же году Валентин Ольберг переехал в Советский Союз. В анкетах он указывал, что работал доцентом кафедры истории Сталинабадского пединститута (Сталинабад – ныне Душанбе). Его преподавательская деятельность продолжалась недолго: уже в ноябре он оказался в Праге. В 1934 году он стал гражданином Гондураса. Гондурасский паспорт Ольберга особенно забавлял и Троцкого, и Вышинского. Они считали его либо фальшивкой, либо приобретенным по знакомству за деньги. Между тем в этой экзотике нет ничего сверхъестественного. Правительство президента Тибурсио Кариаса Андино еще в 20-е годы довольно охотно принимало еврейских иммигрантов из Европы. Эта политика сохранилась и после прихода нацистов к власти. Еврею из Германии получить в гондурасском консульстве паспорт было вполне реально.

С этим паспортом Ольберг в июле 1935 года снова приехал в СССР с женой Бетти (тоже гражданкой Республики Гондурас) на постоянное жительство и получил место преподавателя истории революционных движений в Горьковском пединституте. Карьера, конечно, несколько странная, но оснований считать его, как это делают некоторые авторы, агентом НКВД у нас нет. Версия о вербовке Ольберга еще в 20-е годы исходит от Александра Орлова – нелегала НКВД, ставшего невозвращенцем. Но его свидетельство нельзя принимать на веру: за границей он с Ольбергом не контактировал, а детали следствия знал лишь в пересказе коллег (впрочем, утверждает, что видел протоколы некоторых допросов). Его книга "Тайная история сталинских преступлений" написана к тому же в полубеллетристической манере, затрудняющей ее использование в качестве исторического источника. По словам Орлова, Ольберг был специально внедрен в кружок горьковских троцкистов:

В этот период ЦК партии и "органы" усиленно занимались проблемой роста троцкистских настроений в Высшей партийной школе. Студентам ВПШ, изучавшим Маркса и Ленина "по первоисточникам", понемногу становилось ясно, что "троцкизм", заклейменный Сталиным как ересь, в действительности представляет собой подлинный марксизм-ленинизм.

Наиболее серьезное положение создалось в Горьковском пединституте, студенты которого образовали даже нелегальные кружки по изучению трудов Ленина и Троцкого. Здесь ходили по рукам запрещенные партийные документы, в том числе знаменитое "ленинское завещание". Ольберг считался одним из наиболее опытных агентов, поэтому НКВД решил направить его на работу в этот пединститут.

В январе 1936 года Ольберга арестовали. И на первых же допросах объяснили, что от него требуется. Биограф Ежова Алексей Павлюков, тоже считающий Ольберга агентом Лубянки, цитирует его письмо следователю, которое противоречит этой версии:

После Вашего последнего допроса 25/1 меня охватил отчего-то ужасный, мучительный страх смерти. Я, кажется, могу оговорить себя и сделать все, чтобы положить конец этим мукам. Но я явно не в силах возвести на себя поклеп и сказать заведомую ложь, т.е. что я троцкист, эмиссар Троцкого и т.д. Я приехал в Союз по собственной инициативе, теперь – в тюрьме уже – я понял, что это было сумасшествие, преступление. Горько раскаиваюсь в нем. Я сделал несчастными не только себя, но и жену мою, брата. Теперь я понял, до чего неправилен был мой шаг, т.е. приезд в СССР по неверным данным и сокрытие моего троцкистского прошлого.

Но еще через две недели он показывает на допросе все, что от него хотят:

Я был непосредственно связан с Троцким, с которым поддерживал регулярную связь, и с Львом Седовым, который давал мне лично ряд поручений организационного порядка, в частности по нелегальной связи с Советским Союзом. Я являлся эмиссаром Троцкого в Советском Союзе вплоть до моего ареста. С целью ведения в Советском Союзе троцкистской контрреволюционной работы и организации террористических актов над Сталиным, я нелегально приехал в СССР... Седов мне сказал прямо, что нужно начинать реальную подготовку убийства Сталина, что совершение теракта изменит в корне ситуацию, и члены ЦК ВКП(б) при первых же трудностях внутри- и внешнеполитического порядка призовут к руководству страны Троцкого.

Дело пошло на лад. Оказалось, в лаборатории института изготавливали метательные снаряды. С этими снарядами две боевые группы троцкистов из числа студентов и преподавателей намеревались приехать в Москву и участвовать в первомайской демонстрации на Красной площади. Поравнявшись с Мавзолеем, бомбисты пускают в ход свои снаряды. Вторая группа в тот же момент устраивает стрельбу в стороне от основной акции. Метальщики, воспользовавшись суматохой, скрываются с места преступления.

Нашлись и вещественные доказательства в лаборатории и мастерской института: шарообразные литые чугунные оболочки (использовались – видимо, в целях маскировки – в качестве учебных пособий по физике) и "достаточное количество химикатов для изготовления взрывчатых веществ".

Однако этого было мало. Заговору не хватало масштаба, у него не было организационного центра на территории страны, о котором говорил Ежов. В феврале обозначилось новое перспективное направление: при обыске у одного из бывших оппозиционеров обнаружился "архив Троцкого" – кое-какие рукописи и письма, датированные 1927 годом. Выяснилось, что бумаги переданы на хранение Александрой Сафоновой – бывшей (второй) женой Ивана Смирнова.

Иван Никитич Смирнов был одним из виднейших революционеров-ленинцев. В годы Гражданской войны он руководил большевистским подпольем Урала и Сибири, считался организатором разгрома Колчака и заслужил неофициальное наименование "сибирский Ленин". В 1923–1927 годах Смирнов занимал пост наркома почт и телеграфов и одновременно был одним из лидеров Левой оппозиции. В частности, его подпись стоит под "Заявлением 46-ти" от октября 1923 года. Письмо, адресованное в Политбюро и имеющее гриф "секретно", было манифестом сторонников Троцкого, направленным против триумвирата Сталин – Каменев – Зиновьев, взявшего на себя функции верховной власти в связи с тяжкой и неизлечимой болезнью Ленина. В этом послании говорилось о порочной экономической политике правительства, о бюрократизации партийного аппарата, его отрыве от масс и нетерпимости к инакомыслию в партийных рядах.

В декабре 1927 года Смирнов в числе 75 виднейших деятелей РКП(б) был исключен из партии, а в начале следующего арестован и осужден по 58-й статье на три года ссылки. В то время высшую партийную номенклатуру не приговаривали к большим срокам и даже особо провинившихся содержали в политизоляторах – специальных тюрьмах с облегченным режимом.

В феврале 1929 года из страны был выдворен Троцкий. От оппозиционеров стали добиваться публичного отречения от него. Смирнов проявил в этом вопросе исключительное упорство. Он не желал каяться и считал, что партия должна, напротив, отказаться от репрессий и вернуть оппозицию в свои ряды. В Кремле заявление Смирнова отредактировали до неузнаваемости и вернули его на руководящую работу. Однако в начале 1933 года Смирнов снова был арестован.

Ему вменялась организация подпольной контрреволюционной троцкистской группы. Группа действительно существовала. Смирнов был опытным конспиратором, выезжал за рубеж, где встречался с Седовым и наладил связь с Троцким. Но дальше обмена информацией и дискуссий ее члены пойти не успели вследствие случайного ареста одного из них. Смирнов, имевший своего информатора в НКВД, узнал от него о провале и, по-видимому, успел уничтожить наиболее серьезные улики.

На допросах он держался с большим достоинством, признал, что питал сомнения относительно конкретных способов колхозного строительства, но не генеральной линии партии. "Всеми указанными выше сомнениями, –​ заявил он, – я делился в узком кругу своих товарищей, бывших троцкистов, большая часть из них восстановлена в ВКП(б). ...Никаких противопоставлений из моих сомнений мероприятиям партии я не делал".

По делу было арестовано 89 человек, в том числе Александра Сафонова, ранее исключенная из партии и осужденная к ссылке как троцкистка. Многие вели себя на следствии стойко, отказались от дачи показаний. В частности, Сафонова заявила следователю: "После возвращения из изолятора встречалась со многими бывшими троцкистами... О своих беседах и разговорах с бывшими троцкистами не считаю нужным ответить".

В итоге Иван Смирнов был приговорен к пяти годам лишения свободы. Это было самое суровое наказание. Сафонова получила три года ссылки. О масштабных планах Смирнова по созданию широкого оппозиционного блока и о его контактах с Троцким и Седовым следствие так ничего и не узнало.

Однако теперь нить, протянувшаяся от "архива Троцкого" к Смирнову, выглядела перспективно. Смирнов был виднейшим деятелем оппозиции, на его примере можно было продемонстрировать "перерождение" фракционера во врага. Сталину долго приходилось терпеть "старых большевиков". Но в жизни каждого тирана наступает момент, когда необходимо учинить "ночь длинных ножей" – избавиться, говоря образно, от друзей детства, которые знают о тебе плохое и стыдное и мешают ваять образ гениального вождя в непорочных ризах.

Этого замысла чекисты, конечно, не знали. Но их направлял в нужную сторону Ежов, получавший указания хозяина.

Получив докладную записку об Ольберге и конфискованном архиве, Сталин наложил на ней резолюцию: "Чрезвычайно важное дело, предлагаю троцкистский архив передать Ежову, во-вторых, назначить Ежова наблюдать за следствием, чтобы следствие вела ЧК вместе с Ежовым".

Правда, со Смирновым имелась неувязка: ведь он сидел в тюрьме, когда орудовали террористы. Но разве террористами нельзя руководить из-за решетки? Вот как описывал Ежов на февральско-мартовском пленуме 1937 года условия содержания заключенных в политизоляторах:

Следующий вопрос, на котором я хотел остановиться, это вопрос о тюрьмах. Нам казалось и всем кажется совершенно законным, что заклятые враги народа, осужденные к отбытию тюремного заключения –​ троцкисты, зиновьевцы, правые –​ они отбывают наказание тюремное. Но на деле, по существу тюремного наказания никто из осужденных не нес. В системе НКВД имеются тюрьмы особого типа или политизоляторы. Эти политизоляторы, я без преувеличения могу сказать, больше походят на принудительные дома отдыха, нежели на тюрьмы. Такие политизоляторы имеются в Суздале, Челябинске и в ряде других мест. Внутреннее содержание в тюрьме преступников, осужденных таково, что они тесным образом общаются друг с другом.., имеют возможность обсуждать свои вопросы, разрабатывать планы своей антисоветской деятельности...

Во многих случаях арестованным предоставлялась возможность отбывать наказание вместе со своими женами. (Смех. Молотов. Во всяком случае мы так не сидели раньше.) Так, И.Н. Смирнов отбывал наказание вместе со своей женой Короб. Даже романы завязывались там в изоляторе... Разрешали, как я уже говорил, передавать спиртные напитки. Этим, например, очень широко пользовался И. Н. Смирнов, который регулярно выпивал чарочку водки. А вот что пишут после обследования насчет Суздальского изолятора: "Камеры большие и светлые, с цветами на окнах. Есть семейные комнаты... ежедневные прогулки заключенных мужчин и женщин по 3 часа". (Смех. Берия. Дом отдыха.)

Здесь все, от первого до последнего слова, – ложь. Иван Смирнов отбывал свой пятилетний срок в Суздальском изоляторе до августа 1936 года, а затем для нового следствия был переведен во внутреннюю тюрьму НКВД. Первая жена Смирнова Роза Михайловна с 1933 года содержалась в Верхне-Уральском изоляторе, а в 1936-м была переведена в Ухтпечлаг в Воркуте. Александра Сафонова, как уже сказано, в апреле 1933 года была приговорена к трем годам ссылки в Среднюю Азию. В августе 1936-го ее тоже привезли на Лубянку. Ей и Смирнову была устроена очная ставка, что исключает совместное проживание.

Другим неудобным обстоятельством были железная воля и упрямый характер Смирнова. Но у НКВД имелись свои методы убеждения. Не пытки. Пытки тогда еще не применялись.

В конце мая следствие вышло на ленинградский след: там обнаружилась контрреволюционная организация ученых во главе с востоковедом Яковлевым. Арестованный Яковлев признался, что в июне 1934 года он получил указание от Льва Каменева готовить покушение на Кирова:

Каменев передал мне решение центра об организации борьбы против руководителей ВКП(б) и правительства путем террора. Он спросил, как я отношусь к этому, и, получив мой положительный ответ, сделал прямое предложение о необходимости подготовки теракта над Кировым, сообщив одновременно, что в Москве организацией подготовляется покушение на Сталина... Каменев сказал, что объединение зиновьевской организации, возглавляемой мною, с троцкистской группой Зайделя полностью соответствует установкам московского центра зиновьевской организации. Тогда же Каменев сообщил мне, что в Москве на этой же основе террористической борьбы против партийного руководства зиновьевский центр давно уже объединился с троцкистской организацией Смирнова –​ Мрачковского. Каменев сказал, что в объединенный центр зиновьевско-троцкистской организации входят Зиновьев, он, Каменев, Бакаев, Смирнов, Тер-Ваганян и Мрачковский.

Этот набор имен очень понравился Сталину. Ягода, прекрасно понимавший, что все это самооговор и что таких показаний недостаточно для привлечения к ответственности таких фигур, как Зиновьев и Каменев, попытался представить вождю эти протоколы лишь как дополнение к делу об убийстве Кирова. Но Сталин с ним не согласился. На июньском пленуме 1936 года он сам зачитал цитаты из допросов ленинградских ученых и потребовал продолжать расследование. Именно тогда, по всей видимости, он принял решение о проведении открытого судебного процесса и о том, что на этот раз Зиновьев и Каменев не отделаются "морально-политической ответственностью", какую они признали за собой после покушения на Кирова.

Идея открытого процесса с участием государственных мужей такого уровня пугала следователей НКВД. Конечно, в практике ведомства уже были публичные суды – шахтинское дело, дело Промпартии. Но калибр подсудимых был несравним. Дело троцкистско-зиновьевского центра к тому времени уже обросло обильными показаниями второстепенных лиц. Но без признательных показаний главных фигурантов затевать открытый процесс было, конечно, немыслимо.

В середине июля Зиновьев и Каменев были доставлены из мест лишения свободы в Москву. Первый отбывал 10-летний срок по делу "Московского центра", второй – 10 лет по "кремлевскому делу" (с поглощением пяти, полученных за "Московский центр"). На первых допросах оба решительно отказались признаваться в мнимых преступлениях.

Работавший с ними следователь Лев Миронов чувствовал, что ему просто не хватает полномочий, чтобы допрашивать подследственных такого уровня. Это был вообще переломный момент в чекистском менталитете, для которого авторитет партии оставался непререкаемым. Орлов пишет, что после первого допроса Каменева Миронов признавался ему:

–​ Честно сказать, я был смущен. Как-никак все же это Каменев! Его речи я слушал когда-то с таким благоговением! Залы, где он выступал, дрожали от аплодисментов. Ленин сидел в президиуме и тоже аплодировал. Мне было так странно, что этот сидящий тут заключенный –​ тот же самый Каменев, и я имел полную власть над ним…

Не срабатывали ни аргумент "следствию все известно", ни очные ставки с другими подследственными. Тогда место за столом следователя занял Ежов. Он не стал убеждать Зиновьева и Каменева в том, что они совершили то, чего они не совершали. Он предложил им дать суду ложные показания во имя интересов партии, требующих международной дискредитации Троцкого. Первым сдался Зиновьев. Он был тяжко болен и измучен условиями внутренней тюрьмы. Зиновьев попросил свидания с Каменевым и уговорил его согласиться на предложение Ежова.

Каменев сломался после того, как Ежов в его присутствии приказал по телефону доставить в тюрьму для участия в предстоящем процессе его сына. Показания на сына к этому времени уже были получены. Орлов, сообщающий эту деталь, не уточняет, о каком из двух сыновей Каменева идет речь – старшем Александре или среднем Юрии (младшему Владимиру от второго брака было тогда семь лет). Судя по реакции Каменева – о подростке Юрии. Александр к тому времени уже был осужден на три года ссылки.

После разговора наедине Зиновьев и Каменев, если верить Орлову, объявили Ягоде, что они согласны дать показания, если Сталин лично в присутствии Политбюро пообещает сохранить им жизнь и не репрессировать членов их семей. Сталин, к которому их доставили на следующий день, такое обещание дал, хотя и не вполне прямым текстом. Из членов Политбюро при этом присутствовал только Ворошилов.

В конце июля ЦК ВКП(б) направил руководящим партийным органам страны закрытое письмо, в котором излагались признательные показания Зиновьева, Каменева и других фигурантов дела о "фактах подлой контрреволюционной белогвардейской террористической деятельности зиновьевцев". В письме часто упоминается фамилия Ивана Смирнова, но его показаний в тексте нет. Зато есть три цитаты из протоколов допросов Мрачковского.

Сергей Мрачковский был членом партии с 30-летним стажем. Он даже родился в ссылке, куда его отец попал за участие в организации "Южнорусского союза рабочих". Отличился как военачальник на фронтах Гражданской войны – части под его командованием брали Тобольск и Иркутск. В момент расстрела царской семьи Мрачковский был членом Екатеринбургского совета. Ему приписывается фраза "по милости царизма я родился в тюрьме", которой он будто бы ответил на реплику сопровождавшего Николая II генерала Татищева. После войны командовал тремя различными военными округами, затем перешел на хозяйственную работу. Входил в Левую оппозицию, был преданным соратником Троцкого. В сентябре 1927-го года Мрачковский вместе с другими троцкистами был арестован, исключен из партии и приговорен к трем годам ссылки. В 1930-м, как и Смирнов, восстановлен в партии и направлен на ответственную работу – начальником Управления строительства Байкало-Амурской магистрали, где работали заключенные. В 1933-м арестовывался по делу о подпольной организации Смирнова, но осужден не был. Его направили в Акмолинск на строительство железной дороги Караганда – Балхаш. В январе 1935-го он снова был арестован, но на сей раз не за оппозиционную деятельность, а за высокую смертность заключенных. Приговорен Особым совещанием НКВД к пяти годам лишения свободы.

О поведении Мрачковского на новом следствии существуют противоречивые сведения. По словам Орлова, "Мрачковский дал себя уговорить без большого труда". Перебежчик Вальтер Кривицкий ссылается на рассказ начальника Иностранного отдела ГУГБ НКВД Абрама Слуцкого, который работал с Мрачковским. Слуцкий утверждает, что Мрачковский отличался исключительным упорством, и только "инквизиторский" дар позволил Слуцкому в конце концов сломить его сопротивление. Но не исключено, что Слуцкий просто набивал себе цену. Историк Вадим Роговин пишет, что Мрачковский, как и Смирнов, упорствовал "на протяжении нескольких месяцев". Но это противоречит июльскому письму ЦК, где самый ранний протокол допроса Мрачковского датирован 4 июля, а подследственным он стал никак не ранее первых чисел июня.

Жена Мрачковского Ида Орловская добилась свидания с мужем и написала заявление с просьбой изменить ему режим содержания:

Мрачковский –​ форменный инвалид, совершеннейший старик, едва передвигающий [больную] ногу.

Ежов наложил на эту слезную просьбу резолюцию: "Послать ее к черту".

Как бы то ни было, Мрачковский в конечном счете сдался и пытался склонить к капитуляции Смирнова. Однако тот остался непреклонен. Тогда следователи пустили в ход его жену. Александра Сафонова была к тому времени уже полностью деморализована и показывала все, что от нее требовал следователь. Ее очная ставка со Смирновым описана в романе Анатолия Рыбакова "Страх":

Наконец Сафонова справилась с собой, вытерла слезы.

Смирнов кивнул на заявление.

–​ Твое?

Она опять всхлипнула, вытерла глаза, прерывающимся голосом заговорила:

–​ Иван! У нас нет другого выхода. Ни у тебя, ни у Розы (она назвала имя нынешней жены Смирнова), ни у Ольги (так звали дочь Смирнова). Только ты можешь спасти наши жизни –​ подчинись Политбюро. Ведь всем ясно: процесс этот направлен против Троцкого. Даже Зиновьев и Каменев это поняли. Если ты выйдешь на суд, то тебя увидит весь мир и тебя тогда не расстреляют, а если не выйдешь, то расстреляют и тебя, и нас, и никто об этом не узнает.

Смирнов молча слушал. И эту женщину он когда-то уважал, стойкая, принципиальная, непримиримая, бесстрашная, и вот как ее согнули –​ баба, простая, насмерть перепуганная баба.

–​ Уведите эту дуру! –​ сказал Смирнов.

Монолог Сафоновой Рыбаков передает близко к тексту Орлова. Но далее следует сцена, которой у Орлова нет:

Его вели по коридору тюрьмы, и вдруг в конце коридора он увидел свою дочь Ольгу. Ее, истерзанную, с растрепанными волосами, в порванном платье, держали за руки два дюжих конвоира. Ольга, видно, не узнала Ивана Никитича, не кинулась к нему, кинулся к ней сам Иван Никитич, но сопровождавший его конвоир схватил его сзади железной хваткой. Ольгу тут же втащили в камеру, дверь захлопнулась.

Ольга Смирнова была еще в 1927 году исключена из комсомола, в 1933-м ее по делу подпольной троцкистской группы отца приговорили к трем годам лишения свободы. По истечении этого срока ее сослали ее на три года в Казахстан. В апреле 1936-го она была снова арестована, но Смирнов этого, видимо, не знал.

Судьба дочери и стала последним доводом следствия. Смирнов согласился дать показания в ограниченном объеме. Но его дочь это не спасло.

Дело разрасталось. В нем появился украинский эпизод, мелькнуло имя Бухарина, был вскрыт "военный центр троцкистской организации" (именно по этому случаю были арестованы заместитель командующего Ленинградским военным округом комкор Примаков и военный атташе в Лондоне комкор Путна), а также ее "запасной центр" в составе Пятакова, Радека, Серебрякова и Сокольникова. Это был хороший задел на будущее.

Однако, хотя Зиновьев и уверял в своих показаниях, что "личная роль Троцкого во всех преступлениях троцкистско-зиновьевского центра была еще большей, чем моя", доказательств этой роли в деле как раз и не хватало. Ольберг, хоть и "получал задания" от Троцкого, встречался не с ним, а с Седовым. Сталин дал указание найти подобных Ольбергу молодых эмигрантов, которые могли бы засвидетельствовать, что поручения по организации терактов им давал лично Троцкий.

Так среди фигурантов появились еще четыре человека: Илья Круглянский (он же Фриц Давид), Конон Берман (он же Александр Юрин), Моисей Лурье и Натан Лурье. Все они были бывшими членами компартии Германии. По сведениям Орлова, Фриц Давид и Берман-Юрин были агентами НКВД. Так или иначе, они показали что требовалось.

Лев Троцкий комментирует московские процессы (по-английски): "Сталинские суды против меня построены на лжесвидетельствах, полученных с помощью методов современной инквизии в интересах правящей клики. Нет в истории более чудовищных по замыслу или исполнению преступлений, чем московские процессы Зиновьева – Каменева и Радека – Пятакова. Эти процессы порождены не коммунизмом, не социализмом, а сталинизмом, который есть безответственный деспотизм бюрократии над народом..." Мексика, 1937. Съемка компании British Pathé

Лев Седов описывал со слов иностранных журналистов, допущенных на суд, поведение подсудимых:

Старики сидели совершенно разбитые, подавленные, отвечали приглушенным голосом, даже плакали. Зиновьев –​ худой, сгорбленный, седой, с провалившимися щеками. Мрачковский харкает кровью, теряет сознание, его выносят на руках. Все они выглядят затравленными и вконец измученными людьми. Молодые же ведут себя бравурно-развязно, у них свежие, почти веселые лица, они чувствуют себя чуть ли не именинниками. С нескрываемым удовольствием рассказывают они о своих связях с гестапо и всякие другие небылицы.

И приходил к горькому выводу:

Нет, на скамье подсудимых сидели лишь тени Смирнова гражданской войны или Зиновьева первых лет Коминтерна. На скамье подсудимых сидели разбитые, загнанные, конченные люди. Перед тем как убить их физически, Сталин искромсал и убил их морально.

Лев Шейнин, следователь по особо важным делам Прокуратуры СССР и по совместительству литератор, излагал фабулу обвинения так:

Потеряв надежду на поддержку масс, видя убожество своих "платформ" и политических прогнозов, троцкистско-зиновьевские заговорщики обратились к последнему средству борьбы – к фашистскому револьверу.

Скатившись в пропасть открытой белогвардейщины, задыхаясь от ненависти и жажды власти, они сомкнулись с передовым отрядом международного фашизма и стали сотрудниками германской охранки – гестапо...

А за границей, дрожа от ярости и нетерпенья, ждет и требует крови руководитель этой банды, предатель и враг нашей родины – Троцкий.

Справедливости ради следует отметить, что Иван Смирнов все же сохранил в суде остатки достоинства. В телеграмме Сталину, который отдыхал в эти дни в Сочи, Каганович и Ежов докладывали:

Смирнов занял линию будто бы он, являясь членом троцкистско-зиновьевского центра и зная о террористических установках, сам не участвовал в практической деятельности организации, не участвовал в подготовке террористических актов и не разделял установок Троцкого –​ Седова. Перекрестными допросами всех подсудимых Смирнов тут же неоднократно уличается во лжи. Под давлением показаний других подсудимых, Смирнов на вечернем заседании вынужден был признать ряд уличающих его фактов и стал менее активен.

Но вне зависимости от линии поведения всем подсудимым была уготована одна и та же участь. От адвокатов они якобы отказались. Обвинительная речь Вышинского заканчивалась фразой:

Взбесившихся собак я требую расстрелять –​ всех до одного!

Речь Вышинского на третьем московском процессе – "антисоветского право-троцкистского блока" (бухаринском). Март 1938 года

Суд удовлетворил требование прокурора. Приговор был объявлен в половине третьего утра. На подачу и рассмотрение ходатайств о помиловании отводилось 72 часа. Ходатайства написали 15 из 16 человек (не стал писать лишь Эдуард Гольцман – активный корреспондент издававшегося Троцким "Бюллетеня оппозиции"; он вообще, если верить Орлову, проявил на следствии недюжинную смелость). Дожидаться истечения отведенного срока не стали. Президиум ЦИК отклонил ходатайства досрочно.

22 августа, прочитав в "Правде" заявление Вышинского о том, что он отдал распоряжение о расследовании причастности к троцкистско-зиновьевскому центру Томского, Рыкова, Бухарина, Угланова, Радека и Пятакова, на своей даче в Болшево застрелился Михаил Томский. На следующий день "Правда" сообщила о самоубийстве "запутавшегося в своих связях с контрреволюционными и троцкистско-зиновьевскими террористами". Остальным перечисленным предстояло испить горькую чашу до дна.

Обещания не преследовать родственников осужденных не были исполнены.

Первая жена Зиновьева Сарра Равич провела в ссылке и лагерях 20 лет и прожила на воле лишь три года после освобождения в 1954-м. Сын Зиновьева от второго брака Стефан Григорьевич Радомысльский был арестован в сентябре 1936 года и приговорен к расстрелу за терроризм. Третья жена Зиновьева Евгения Ласман, уже находившаяся к тому времени в ссылке, получила 10 лет лагерей. До 1954 года находилась на бессрочном поселении в Магадане.

Первую жену Каменева, родную сестру Троцкого Ольгу и его детей от этого брака Александра и Юрия арестовали вскоре после процесса. Все трое расстреляны. Вторая жена Каменева Татьяна Глебова арестована и расстреляна в 1937-м. Ее с Каменевым малолетний сын Владимир 1929 года рождения жил в детских домах, в 1950-м осужден на 10 лет лагерей. Брат Каменева Николай, его жена и сын расстреляны.

Дочь Смирнова Ольга расстреляна в ноябре 1936-го. Первая жена Смирнова Роза расстреляна в мае 1938-го.

Жена Мрачковского Ида Орлавкая расстреляна в апреле 1938-го. Его старший брат Леонид и двое его сыновей Вячеслав и Леонид, расстреляны в апреле 1937-го.

Первая жена Ольберга Софья Ольберг-Браун арестована в феврале 1936 года. В ноябре того же года приговорена к 10 годам лишения свободы. В ноябре 1937-го расстреляна. Вторая жена Ольберга Бетти, урожденная Зирман, арестована в Горьком вместе с мужем. Получила 10 лет лагерей. В 1940-м была выдана гестапо вместе с другими немецкими коммунистами. Ее дальнейшая судьба неизвестна. Младший брат Павел арестован и расстрелян в 1936-м.

Из близких родственников расстрелянных спастись удалось лишь Александре Сафоновой. Ей сохранили жизнь в награду за "чистосердечные" показания. Но срок она, конечно, получила. В 1956 году она написала в своем объяснении в прокуратуру, что ее показания по делу объединенного троцкистско-зиновьевского центра "на 90 процентов не соответствуют действительности".