80 лет назад завершился судебный процесс "Антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра". Все 16 обвиняемых были приговорены к высшей мере наказания и на следующий день расстреляны. "Процесс шестнадцати" стал первым из трех открытых судов над видными деятелями партии и правительства, открывших дорогу сталинскому Большому террору.

Идея разоблачения антисталинского заговора скрытых троцкистов принадлежит Николаю Ежову. Можно говорить о том, что Ежов угадал желание хозяина. Но автором проекта был именно он.

К началу 1936 года Ежов был уже опытным аппаратчиком, набившим руку (пока – фигурально) в выявлении врагов и вредителей. После XVII съезда Всесоюзной коммунистической партии (большевиков), состоявшегося в январе-феврале 1934-го, он вошел в состав высшей кремлевской номенклатуры: стал членом ЦК, членом Оргбюро, заместителем председателя Комиссии партийного контроля. И даже был председателем Комиссии ЦК ВКП(б) по загранкомандировкам. Именно ему вместе с первым секретарем ЦК ВЛКСМ Александром Косаревым Сталин поручил партийный контроль за расследованием убийства Кирова в декабре 1934 года. В феврале 1935 Ежов был назначен секретарем ЦК, и к нему от Кагановича перешли функции наблюдения за НКВД. В этом качестве он курировал "кремлевское дело", начинавшееся с досужих разговоров кремлевских уборщиц и машинисток и разросшееся до грозного террористического заговора против Сталина.

"Кремлевское дело" было косвенно направлено против председателя ЦИК Авеля Енукидзе, который будто бы не обращал внимания на сигналы НКВД о "контрреволюционных" настроениях его подчиненных. Результаты проведенной Ежовым проверки аппарата ЦИК навели Сталина на мысль о необходимости новой чистки партийных рядов. Поскольку еще не закончилась старая, с точки зрения Сталина – чрезмерно либеральная, благовидным предлогом для повторной, более тщательной проверки членов партии стал обмен партбилетов: в действующих листки учета уплаты членских взносов заканчивались 1934 годом. Мероприятие поручалось Ежову, для чего он был назначен заведующим отделом руководящих партийных органов ЦК.

На новом участке работы Николай Иванович развернулся во всю ширь. Он требовал от партийных руководителей не ограничиваться исключением "чуждого элемента", а подключать к разработке этого элемента компетентные органы. На совещании партактива в сентябре 1935 года он говорил секретарям райкомов, крайкомов и ЦК союзных республик:

Какое разделение труда и какие взаимоотношения должны нормально складываться?.. Вы натыкаетесь на жулика, на авантюриста, на мерзавца, шпиона и т.д. У вас есть некоторые основания подозревать. Вы это дело завершаете, а дальше надо передавать этого человека в органы Наркомвнудела.

Именно эта деятельность натолкнула Ежова на мысль о существовании глубоко законспирированного подполья. Бывшие троцкисты, белогвардейцы и другие враги советской власти, полагал он, не разоружились. Они затаились, поддерживают между собой связь и вынашивают планы реванша наподобие спящих ячеек "Аль-Каиды", направляемой из единого центра. На том же совещании в сентябре 1935 года он впервые огласил эту версию:

Мне кажется, что троцкисты, несомненно, имеют у нас центр где-нибудь в СССР. Не может быть, чтобы заграничный центр троцкистов, сравнительно отдаленный от СССР, мало сведущий в нашей жизни, чтобы он мог настолько конкретно руководить троцкистскими организациями, которые, к нашему сожалению, сохранились у нас, которые мы считали разгромленными.

Тогда же он довел свою теорию до сведения Сталина, и вождь одобрил ее. Дело было за малым: найти ниточку, за которую можно было бы потянуть. Руководство НКВД во главе с Генрихом Ягодой отнеслось к указанию куратора ЦК без энтузиазма, затея казалась ему бесперспективной. Ежову пришлось пожаловаться Сталину на беспечность чекистов. Только после зловещего рычания вождя дело сдвинулось с мертвой точки.

Проверяя сигнал о наличии в Горьковском пединституте тайной организации троцкистов, чекисты наткнулись на необычную личность по имени Валентин Павлович Ольберг. Он родился в Цюрихе и был сыном выходца из Латвии, меньшевика Пауля Ольберга, который эмигрировал после октябрьского переворота в Германию, а оттуда – в Швецию. В 1929 году он вместе с отцом получил немецкое гражданство. Вступил в компартию Германии и примкнул к левой (троцкистской) оппозиции в КПГ. Он был знаком с сыном Троцкого Львом Седовым и в начале 1930 года попытался поступить секретарем к Троцкому, который жил тогда в изгнании на турецком острове Принкипо. Однако Троцкому отсоветовали эту кандидатуру – в Ольберге заподозрили агента-провокатора. Весной 1931 года он вместе со всей троцкистской фракцией был исключен из КПГ, а в 1933-м как еврей лишен немецкого гражданства.

В том же году Валентин Ольберг переехал в Советский Союз. В анкетах он указывал, что работал доцентом кафедры истории Сталинабадского пединститута (Сталинабад – ныне Душанбе). Его преподавательская деятельность продолжалась недолго: уже в ноябре он оказался в Праге. В 1934 году он стал гражданином Гондураса. Гондурасский паспорт Ольберга особенно забавлял и Троцкого, и Вышинского. Они считали его либо фальшивкой, либо приобретенным по знакомству за деньги. Между тем в этой экзотике нет ничего сверхъестественного. Правительство президента Тибурсио Кариаса Андино еще в 20-е годы довольно охотно принимало еврейских иммигрантов из Европы. Эта политика сохранилась и после прихода нацистов к власти. Еврею из Германии получить в гондурасском консульстве паспорт было вполне реально.

С этим паспортом Ольберг в июле 1935 года снова приехал в СССР с женой Бетти (тоже гражданкой Республики Гондурас) на постоянное жительство и получил место преподавателя истории революционных движений в Горьковском пединституте. Карьера, конечно, несколько странная, но оснований считать его, как это делают некоторые авторы, агентом НКВД у нас нет. Версия о вербовке Ольберга еще в 20-е годы исходит от Александра Орлова – нелегала НКВД, ставшего невозвращенцем. Но его свидетельство нельзя принимать на веру: за границей он с Ольбергом не контактировал, а детали следствия знал лишь в пересказе коллег (впрочем, утверждает, что видел протоколы некоторых допросов). Его книга "Тайная история сталинских преступлений" написана к тому же в полубеллетристической манере, затрудняющей ее использование в качестве исторического источника. По словам Орлова, Ольберг был специально внедрен в кружок горьковских троцкистов:

В этот период ЦК партии и "органы" усиленно занимались проблемой роста троцкистских настроений в Высшей партийной школе. Студентам ВПШ, изучавшим Маркса и Ленина "по первоисточникам", понемногу становилось ясно, что "троцкизм", заклейменный Сталиным как ересь, в действительности представляет собой подлинный марксизм-ленинизм.

Наиболее серьезное положение создалось в Горьковском пединституте, студенты которого образовали даже нелегальные кружки по изучению трудов Ленина и Троцкого. Здесь ходили по рукам запрещенные партийные документы, в том числе знаменитое "ленинское завещание". Ольберг считался одним из наиболее опытных агентов, поэтому НКВД решил направить его на работу в этот пединститут.

В январе 1936 года Ольберга арестовали. И на первых же допросах объяснили, что от него требуется. Биограф Ежова Алексей Павлюков, тоже считающий Ольберга агентом Лубянки, цитирует его письмо следователю, которое противоречит этой версии:

После Вашего последнего допроса 25/1 меня охватил отчего-то ужасный, мучительный страх смерти. Я, кажется, могу оговорить себя и сделать все, чтобы положить конец этим мукам. Но я явно не в силах возвести на себя поклеп и сказать заведомую ложь, т.е. что я троцкист, эмиссар Троцкого и т.д. Я приехал в Союз по собственной инициативе, теперь – в тюрьме уже – я понял, что это было сумасшествие, преступление. Горько раскаиваюсь в нем. Я сделал несчастными не только себя, но и жену мою, брата. Теперь я понял, до чего неправилен был мой шаг, т.е. приезд в СССР по неверным данным и сокрытие моего троцкистского прошлого.

Но еще через две недели он показывает на допросе все, что от него хотят:

Я был непосредственно связан с Троцким, с которым поддерживал регулярную связь, и с Львом Седовым, который давал мне лично ряд поручений организационного порядка, в частности по нелегальной связи с Советским Союзом. Я являлся эмиссаром Троцкого в Советском Союзе вплоть до моего ареста. С целью ведения в Советском Союзе троцкистской контрреволюционной работы и организации террористических актов над Сталиным, я нелегально приехал в СССР... Седов мне сказал прямо, что нужно начинать реальную подготовку убийства Сталина, что совершение теракта изменит в корне ситуацию, и члены ЦК ВКП(б) при первых же трудностях внутри- и внешнеполитического порядка призовут к руководству страны Троцкого.

Дело пошло на лад. Оказалось, в лаборатории института изготавливали метательные снаряды. С этими снарядами две боевые группы троцкистов из числа студентов и преподавателей намеревались приехать в Москву и участвовать в первомайской демонстрации на Красной площади. Поравнявшись с Мавзолеем, бомбисты пускают в ход свои снаряды. Вторая группа в тот же момент устраивает стрельбу в стороне от основной акции. Метальщики, воспользовавшись суматохой, скрываются с места преступления.

Нашлись и вещественные доказательства в лаборатории и мастерской института: шарообразные литые чугунные оболочки (использовались – видимо, в целях маскировки – в качестве учебных пособий по физике) и "достаточное количество химикатов для изготовления взрывчатых веществ".

Однако этого было мало. Заговору не хватало масштаба, у него не было организационного центра на территории страны, о котором говорил Ежов. В феврале обозначилось новое перспективное направление: при обыске у одного из бывших оппозиционеров обнаружился "архив Троцкого" – кое-какие рукописи и письма, датированные 1927 годом. Выяснилось, что бумаги переданы на хранение Александрой Сафоновой – бывшей (второй) женой Ивана Смирнова.

Иван Никитич Смирнов был одним из виднейших революционеров-ленинцев. В годы Гражданской войны он руководил большевистским подпольем Урала и Сибири, считался организатором разгрома Колчака и заслужил неофициальное наименование "сибирский Ленин". В 1923–1927 годах Смирнов занимал пост наркома почт и телеграфов и одновременно был одним из лидеров Левой оппозиции. В частности, его подпись стоит под "Заявлением 46-ти" от октября 1923 года. Письмо, адресованное в Политбюро и имеющее гриф "секретно", было манифестом сторонников Троцкого, направленным против триумвирата Сталин – Каменев – Зиновьев, взявшего на себя функции верховной власти в связи с тяжкой и неизлечимой болезнью Ленина. В этом послании говорилось о порочной экономической политике правительства, о бюрократизации партийного аппарата, его отрыве от масс и нетерпимости к инакомыслию в партийных рядах.

В декабре 1927 года Смирнов в числе 75 виднейших деятелей РКП(б) был исключен из партии, а в начале следующего арестован и осужден по 58-й статье на три года ссылки. В то время высшую партийную номенклатуру не приговаривали к большим срокам и даже особо провинившихся содержали в политизоляторах – специальных тюрьмах с облегченным режимом.

В феврале 1929 года из страны был выдворен Троцкий. От оппозиционеров стали добиваться публичного отречения от него. Смирнов проявил в этом вопросе исключительное упорство. Он не желал каяться и считал, что партия должна, напротив, отказаться от репрессий и вернуть оппозицию в свои ряды. В Кремле заявление Смирнова отредактировали до неузнаваемости и вернули его на руководящую работу. Однако в начале 1933 года Смирнов снова был арестован.

Ему вменялась организация подпольной контрреволюционной троцкистской группы. Группа действительно существовала. Смирнов был опытным конспиратором, выезжал за рубеж, где встречался с Седовым и наладил связь с Троцким. Но дальше обмена информацией и дискуссий ее члены пойти не успели вследствие случайного ареста одного из них. Смирнов, имевший своего информатора в НКВД, узнал от него о провале и, по-видимому, успел уничтожить наиболее серьезные улики.

На допросах он держался с большим достоинством, признал, что питал сомнения относительно конкретных способов колхозного строительства, но не генеральной линии партии. "Всеми указанными выше сомнениями, –​ заявил он, – я делился в узком кругу своих товарищей, бывших троцкистов, большая часть из них восстановлена в ВКП(б). ...Никаких противопоставлений из моих сомнений мероприятиям партии я не делал".

По делу было арестовано 89 человек, в том числе Александра Сафонова, ранее исключенная из партии и осужденная к ссылке как троцкистка. Многие вели себя на следствии стойко, отказались от дачи показаний. В частности, Сафонова заявила следователю: "После возвращения из изолятора встречалась со многими бывшими троцкистами... О своих беседах и разговорах с бывшими троцкистами не считаю нужным ответить".

В итоге Иван Смирнов был приговорен к пяти годам лишения свободы. Это было самое суровое наказание. Сафонова получила три года ссылки. О масштабных планах Смирнова по созданию широкого оппозиционного блока и о его контактах с Троцким и Седовым следствие так ничего и не узнало.

Однако теперь нить, протянувшаяся от "архива Троцкого" к Смирнову, выглядела перспективно. Смирнов был виднейшим деятелем оппозиции, на его примере можно было продемонстрировать "перерождение" фракционера во врага. Сталину долго приходилось терпеть "старых большевиков". Но в жизни каждого тирана наступает момент, когда необходимо учинить "ночь длинных ножей" – избавиться, говоря образно, от друзей детства, которые знают о тебе плохое и стыдное и мешают ваять образ гениального вождя в непорочных ризах.

Этого замысла чекисты, конечно, не знали. Но их направлял в нужную сторону Ежов, получавший указания хозяина.

Получив докладную записку об Ольберге и конфискованном архиве, Сталин наложил на ней резолюцию: "Чрезвычайно важное дело, предлагаю троцкистский архив передать Ежову, во-вторых, назначить Ежова наблюдать за следствием, чтобы следствие вела ЧК вместе с Ежовым".

Правда, со Смирновым имелась неувязка: ведь он сидел в тюрьме, когда орудовали террористы. Но разве террористами нельзя руководить из-за решетки? Вот как описывал Ежов на февральско-мартовском пленуме 1937 года условия содержания заключенных в политизоляторах:

Следующий вопрос, на котором я хотел остановиться, это вопрос о тюрьмах. Нам казалось и всем кажется совершенно законным, что заклятые враги народа, осужденные к отбытию тюремного заключения –​ троцкисты, зиновьевцы, правые –​ они отбывают наказание тюремное. Но на деле, по существу тюремного наказания никто из осужденных не нес. В системе НКВД имеются тюрьмы особого типа или политизоляторы. Эти политизоляторы, я без преувеличения могу сказать, больше походят на принудительные дома отдыха, нежели на тюрьмы. Такие политизоляторы имеются в Суздале, Челябинске и в ряде других мест. Внутреннее содержание в тюрьме преступников, осужденных таково, что они тесным образом общаются друг с другом.., имеют возможность обсуждать свои вопросы, разрабатывать планы своей антисоветской деятельности...

Во многих случаях арестованным предоставлялась возможность отбывать наказание вместе со своими женами. (Смех. Молотов. Во всяком случае мы так не сидели раньше.) Так, И.Н. Смирнов отбывал наказание вместе со своей женой Короб. Даже романы завязывались там в изоляторе... Разрешали, как я уже говорил, передавать спиртные напитки. Этим, например, очень широко пользовался И. Н. Смирнов, который регулярно выпивал чарочку водки. А вот что пишут после обследования насчет Суздальского изолятора: "Камеры большие и светлые, с цветами на окнах. Есть семейные комнаты... ежедневные прогулки заключенных мужчин и женщин по 3 часа". (Смех. Берия. Дом отдыха.)

Здесь все, от первого до последнего слова, – ложь. Иван Смирнов отбывал свой пятилетний срок в Суздальском изоляторе до августа 1936 года, а затем для нового следствия был переведен во внутреннюю тюрьму НКВД. Первая жена Смирнова Роза Михайловна с 1933 года содержалась в Верхне-Уральском изоляторе, а в 1936-м была переведена в Ухтпечлаг в Воркуте. Александра Сафонова, как уже сказано, в апреле 1933 года была приговорена к трем годам ссылки в Среднюю Азию. В августе 1936-го ее тоже привезли на Лубянку. Ей и Смирнову была устроена очная ставка, что исключает совместное проживание.

Другим неудобным обстоятельством были железная воля и упрямый характер Смирнова. Но у НКВД имелись свои методы убеждения. Не пытки. Пытки тогда еще не применялись.

В конце мая следствие вышло на ленинградский след: там обнаружилась контрреволюционная организация ученых во главе с востоковедом Яковлевым. Арестованный Яковлев признался, что в июне 1934 года он получил указание от Льва Каменева готовить покушение на Кирова:

Каменев передал мне решение центра об организации борьбы против руководителей ВКП(б) и правительства путем террора. Он спросил, как я отношусь к этому, и, получив мой положительный ответ, сделал прямое предложение о необходимости подготовки теракта над Кировым, сообщив одновременно, что в Москве организацией подготовляется покушение на Сталина... Каменев сказал, что объединение зиновьевской организации, возглавляемой мною, с троцкистской группой Зайделя полностью соответствует установкам московского центра зиновьевской организации. Тогда же Каменев сообщил мне, что в Москве на этой же основе террористической борьбы против партийного руководства зиновьевский центр давно уже объединился с троцкистской организацией Смирнова –​ Мрачковского. Каменев сказал, что в объединенный центр зиновьевско-троцкистской организации входят Зиновьев, он, Каменев, Бакаев, Смирнов, Тер-Ваганян и Мрачковский.

Этот набор имен очень понравился Сталину. Ягода, прекрасно понимавший, что все это самооговор и что таких показаний недостаточно для привлечения к ответственности таких фигур, как Зиновьев и Каменев, попытался представить вождю эти протоколы лишь как дополнение к делу об убийстве Кирова. Но Сталин с ним не согласился. На июньском пленуме 1936 года он сам зачитал цитаты из допросов ленинградских ученых и потребовал продолжать расследование. Именно тогда, по всей видимости, он принял решение о проведении открытого судебного процесса и о том, что на этот раз Зиновьев и Каменев не отделаются "морально-политической ответственностью", какую они признали за собой после покушения на Кирова.

Идея открытого процесса с участием государственных мужей такого уровня пугала следователей НКВД. Конечно, в практике ведомства уже были публичные суды – шахтинское дело, дело Промпартии. Но калибр подсудимых был несравним. Дело троцкистско-зиновьевского центра к тому времени уже обросло обильными показаниями второстепенных лиц. Но без признательных показаний главных фигурантов затевать открытый процесс было, конечно, немыслимо.

В середине июля Зиновьев и Каменев были доставлены из мест лишения свободы в Москву. Первый отбывал 10-летний срок по делу "Московского центра", второй – 10 лет по "кремлевскому делу" (с поглощением пяти, полученных за "Московский центр"). На первых допросах оба решительно отказались признаваться в мнимых преступлениях.

Работавший с ними следователь Лев Миронов чувствовал, что ему просто не хватает полномочий, чтобы допрашивать подследственных такого уровня. Это был вообще переломный момент в чекистском менталитете, для которого авторитет партии оставался непререкаемым. Орлов пишет, что после первого допроса Каменева Миронов признавался ему:

–​ Честно сказать, я был смущен. Как-никак все же это Каменев! Его речи я слушал когда-то с таким благоговением! Залы, где он выступал, дрожали от аплодисментов. Ленин сидел в президиуме и тоже аплодировал. Мне было так странно, что этот сидящий тут заключенный –​ тот же самый Каменев, и я имел полную власть над ним…

Не срабатывали ни аргумент "следствию все известно", ни очные ставки с другими подследственными. Тогда место за столом следователя занял Ежов. Он не стал убеждать Зиновьева и Каменева в том, что они совершили то, чего они не совершали. Он предложил им дать суду ложные показания во имя интересов партии, требующих международной дискредитации Троцкого. Первым сдался Зиновьев. Он был тяжко болен и измучен условиями внутренней тюрьмы. Зиновьев попросил свидания с Каменевым и уговорил его согласиться на предложение Ежова.

Каменев сломался после того, как Ежов в его присутствии приказал по телефону доставить в тюрьму для участия в предстоящем процессе его сына. Показания на сына к этому времени уже были получены. Орлов, сообщающий эту деталь, не уточняет, о каком из двух сыновей Каменева идет речь – старшем Александре или среднем Юрии (младшему Владимиру от второго брака было тогда семь лет). Судя по реакции Каменева – о подростке Юрии. Александр к тому времени уже был осужден на три года ссылки.

После разговора наедине Зиновьев и Каменев, если верить Орлову, объявили Ягоде, что они согласны дать показания, если Сталин лично в присутствии Политбюро пообещает сохранить им жизнь и не репрессировать членов их семей. Сталин, к которому их доставили на следующий день, такое обещание дал, хотя и не вполне прямым текстом. Из членов Политбюро при этом присутствовал только Ворошилов.

В конце июля ЦК ВКП(б) направил руководящим партийным органам страны закрытое письмо, в котором излагались признательные показания Зиновьева, Каменева и других фигурантов дела о "фактах подлой контрреволюционной белогвардейской террористической деятельности зиновьевцев". В письме часто упоминается фамилия Ивана Смирнова, но его показаний в тексте нет. Зато есть три цитаты из протоколов допросов Мрачковского.

Сергей Мрачковский был членом партии с 30-летним стажем. Он даже родился в ссылке, куда его отец попал за участие в организации "Южнорусского союза рабочих". Отличился как военачальник на фронтах Гражданской войны – части под его командованием брали Тобольск и Иркутск. В момент расстрела царской семьи Мрачковский был членом Екатеринбургского совета. Ему приписывается фраза "по милости царизма я родился в тюрьме", которой он будто бы ответил на реплику сопровождавшего Николая II генерала Татищева. После войны командовал тремя различными военными округами, затем перешел на хозяйственную работу. Входил в Левую оппозицию, был преданным соратником Троцкого. В сентябре 1927-го года Мрачковский вместе с другими троцкистами был арестован, исключен из партии и приговорен к трем годам ссылки. В 1930-м, как и Смирнов, восстановлен в партии и направлен на ответственную работу – начальником Управления строительства Байкало-Амурской магистрали, где работали заключенные. В 1933-м арестовывался по делу о подпольной организации Смирнова, но осужден не был. Его направили в Акмолинск на строительство железной дороги Караганда – Балхаш. В январе 1935-го он снова был арестован, но на сей раз не за оппозиционную деятельность, а за высокую смертность заключенных. Приговорен Особым совещанием НКВД к пяти годам лишения свободы.

О поведении Мрачковского на новом следствии существуют противоречивые сведения. По словам Орлова, "Мрачковский дал себя уговорить без большого труда". Перебежчик Вальтер Кривицкий ссылается на рассказ начальника Иностранного отдела ГУГБ НКВД Абрама Слуцкого, который работал с Мрачковским. Слуцкий утверждает, что Мрачковский отличался исключительным упорством, и только "инквизиторский" дар позволил Слуцкому в конце концов сломить его сопротивление. Но не исключено, что Слуцкий просто набивал себе цену. Историк Вадим Роговин пишет, что Мрачковский, как и Смирнов, упорствовал "на протяжении нескольких месяцев". Но это противоречит июльскому письму ЦК, где самый ранний протокол допроса Мрачковского датирован 4 июля, а подследственным он стал никак не ранее первых чисел июня.

Жена Мрачковского Ида Орловская добилась свидания с мужем и написала заявление с просьбой изменить ему режим содержания:

Мрачковский –​ форменный инвалид, совершеннейший старик, едва передвигающий [больную] ногу.

Ежов наложил на эту слезную просьбу резолюцию: "Послать ее к черту".

Как бы то ни было, Мрачковский в конечном счете сдался и пытался склонить к капитуляции Смирнова. Однако тот остался непреклонен. Тогда следователи пустили в ход его жену. Александра Сафонова была к тому времени уже полностью деморализована и показывала все, что от нее требовал следователь. Ее очная ставка со Смирновым описана в романе Анатолия Рыбакова "Страх":

Наконец Сафонова справилась с собой, вытерла слезы.

Смирнов кивнул на заявление.

–​ Твое?

Она опять всхлипнула, вытерла глаза, прерывающимся голосом заговорила:

–​ Иван! У нас нет другого выхода. Ни у тебя, ни у Розы (она назвала имя нынешней жены Смирнова), ни у Ольги (так звали дочь Смирнова). Только ты можешь спасти наши жизни –​ подчинись Политбюро. Ведь всем ясно: процесс этот направлен против Троцкого. Даже Зиновьев и Каменев это поняли. Если ты выйдешь на суд, то тебя увидит весь мир и тебя тогда не расстреляют, а если не выйдешь, то расстреляют и тебя, и нас, и никто об этом не узнает.

Смирнов молча слушал. И эту женщину он когда-то уважал, стойкая, принципиальная, непримиримая, бесстрашная, и вот как ее согнули –​ баба, простая, насмерть перепуганная баба.

–​ Уведите эту дуру! –​ сказал Смирнов.

Монолог Сафоновой Рыбаков передает близко к тексту Орлова. Но далее следует сцена, которой у Орлова нет:

Его вели по коридору тюрьмы, и вдруг в конце коридора он увидел свою дочь Ольгу. Ее, истерзанную, с растрепанными волосами, в порванном платье, держали за руки два дюжих конвоира. Ольга, видно, не узнала Ивана Никитича, не кинулась к нему, кинулся к ней сам Иван Никитич, но сопровождавший его конвоир схватил его сзади железной хваткой. Ольгу тут же втащили в камеру, дверь захлопнулась.

Ольга Смирнова была еще в 1927 году исключена из комсомола, в 1933-м ее по делу подпольной троцкистской группы отца приговорили к трем годам лишения свободы. По истечении этого срока ее сослали ее на три года в Казахстан. В апреле 1936-го она была снова арестована, но Смирнов этого, видимо, не знал.

Судьба дочери и стала последним доводом следствия. Смирнов согласился дать показания в ограниченном объеме. Но его дочь это не спасло.

Дело разрасталось. В нем появился украинский эпизод, мелькнуло имя Бухарина, был вскрыт "военный центр троцкистской организации" (именно по этому случаю были арестованы заместитель командующего Ленинградским военным округом комкор Примаков и военный атташе в Лондоне комкор Путна), а также ее "запасной центр" в составе Пятакова, Радека, Серебрякова и Сокольникова. Это был хороший задел на будущее.

Однако, хотя Зиновьев и уверял в своих показаниях, что "личная роль Троцкого во всех преступлениях троцкистско-зиновьевского центра была еще большей, чем моя", доказательств этой роли в деле как раз и не хватало. Ольберг, хоть и "получал задания" от Троцкого, встречался не с ним, а с Седовым. Сталин дал указание найти подобных Ольбергу молодых эмигрантов, которые могли бы засвидетельствовать, что поручения по организации терактов им давал лично Троцкий.

Так среди фигурантов появились еще четыре человека: Илья Круглянский (он же Фриц Давид), Конон Берман (он же Александр Юрин), Моисей Лурье и Натан Лурье. Все они были бывшими членами компартии Германии. По сведениям Орлова, Фриц Давид и Берман-Юрин были агентами НКВД. Так или иначе, они показали что требовалось.

Лев Троцкий комментирует московские процессы (по-английски): "Сталинские суды против меня построены на лжесвидетельствах, полученных с помощью методов современной инквизии в интересах правящей клики. Нет в истории более чудовищных по замыслу или исполнению преступлений, чем московские процессы Зиновьева – Каменева и Радека – Пятакова. Эти процессы порождены не коммунизмом, не социализмом, а сталинизмом, который есть безответственный деспотизм бюрократии над народом..." Мексика, 1937. Съемка компании British Pathé

Лев Седов описывал со слов иностранных журналистов, допущенных на суд, поведение подсудимых:

Старики сидели совершенно разбитые, подавленные, отвечали приглушенным голосом, даже плакали. Зиновьев –​ худой, сгорбленный, седой, с провалившимися щеками. Мрачковский харкает кровью, теряет сознание, его выносят на руках. Все они выглядят затравленными и вконец измученными людьми. Молодые же ведут себя бравурно-развязно, у них свежие, почти веселые лица, они чувствуют себя чуть ли не именинниками. С нескрываемым удовольствием рассказывают они о своих связях с гестапо и всякие другие небылицы.

И приходил к горькому выводу:

Нет, на скамье подсудимых сидели лишь тени Смирнова гражданской войны или Зиновьева первых лет Коминтерна. На скамье подсудимых сидели разбитые, загнанные, конченные люди. Перед тем как убить их физически, Сталин искромсал и убил их морально.

Лев Шейнин, следователь по особо важным делам Прокуратуры СССР и по совместительству литератор, излагал фабулу обвинения так:

Потеряв надежду на поддержку масс, видя убожество своих "платформ" и политических прогнозов, троцкистско-зиновьевские заговорщики обратились к последнему средству борьбы – к фашистскому револьверу.

Скатившись в пропасть открытой белогвардейщины, задыхаясь от ненависти и жажды власти, они сомкнулись с передовым отрядом международного фашизма и стали сотрудниками германской охранки – гестапо...

А за границей, дрожа от ярости и нетерпенья, ждет и требует крови руководитель этой банды, предатель и враг нашей родины – Троцкий.

Справедливости ради следует отметить, что Иван Смирнов все же сохранил в суде остатки достоинства. В телеграмме Сталину, который отдыхал в эти дни в Сочи, Каганович и Ежов докладывали:

Смирнов занял линию будто бы он, являясь членом троцкистско-зиновьевского центра и зная о террористических установках, сам не участвовал в практической деятельности организации, не участвовал в подготовке террористических актов и не разделял установок Троцкого –​ Седова. Перекрестными допросами всех подсудимых Смирнов тут же неоднократно уличается во лжи. Под давлением показаний других подсудимых, Смирнов на вечернем заседании вынужден был признать ряд уличающих его фактов и стал менее активен.

Но вне зависимости от линии поведения всем подсудимым была уготована одна и та же участь. От адвокатов они якобы отказались. Обвинительная речь Вышинского заканчивалась фразой:

Взбесившихся собак я требую расстрелять –​ всех до одного!

Речь Вышинского на третьем московском процессе – "антисоветского право-троцкистского блока" (бухаринском). Март 1938 года

Суд удовлетворил требование прокурора. Приговор был объявлен в половине третьего утра. На подачу и рассмотрение ходатайств о помиловании отводилось 72 часа. Ходатайства написали 15 из 16 человек (не стал писать лишь Эдуард Гольцман – активный корреспондент издававшегося Троцким "Бюллетеня оппозиции"; он вообще, если верить Орлову, проявил на следствии недюжинную смелость). Дожидаться истечения отведенного срока не стали. Президиум ЦИК отклонил ходатайства досрочно.

22 августа, прочитав в "Правде" заявление Вышинского о том, что он отдал распоряжение о расследовании причастности к троцкистско-зиновьевскому центру Томского, Рыкова, Бухарина, Угланова, Радека и Пятакова, на своей даче в Болшево застрелился Михаил Томский. На следующий день "Правда" сообщила о самоубийстве "запутавшегося в своих связях с контрреволюционными и троцкистско-зиновьевскими террористами". Остальным перечисленным предстояло испить горькую чашу до дна.

Обещания не преследовать родственников осужденных не были исполнены.

Первая жена Зиновьева Сарра Равич провела в ссылке и лагерях 20 лет и прожила на воле лишь три года после освобождения в 1954-м. Сын Зиновьева от второго брака Стефан Григорьевич Радомысльский был арестован в сентябре 1936 года и приговорен к расстрелу за терроризм. Третья жена Зиновьева Евгения Ласман, уже находившаяся к тому времени в ссылке, получила 10 лет лагерей. До 1954 года находилась на бессрочном поселении в Магадане.

Первую жену Каменева, родную сестру Троцкого Ольгу и его детей от этого брака Александра и Юрия арестовали вскоре после процесса. Все трое расстреляны. Вторая жена Каменева Татьяна Глебова арестована и расстреляна в 1937-м. Ее с Каменевым малолетний сын Владимир 1929 года рождения жил в детских домах, в 1950-м осужден на 10 лет лагерей. Брат Каменева Николай, его жена и сын расстреляны.

Дочь Смирнова Ольга расстреляна в ноябре 1936-го. Первая жена Смирнова Роза расстреляна в мае 1938-го.

Жена Мрачковского Ида Орлавкая расстреляна в апреле 1938-го. Его старший брат Леонид и двое его сыновей Вячеслав и Леонид, расстреляны в апреле 1937-го.

Первая жена Ольберга Софья Ольберг-Браун арестована в феврале 1936 года. В ноябре того же года приговорена к 10 годам лишения свободы. В ноябре 1937-го расстреляна. Вторая жена Ольберга Бетти, урожденная Зирман, арестована в Горьком вместе с мужем. Получила 10 лет лагерей. В 1940-м была выдана гестапо вместе с другими немецкими коммунистами. Ее дальнейшая судьба неизвестна. Младший брат Павел арестован и расстрелян в 1936-м.

Из близких родственников расстрелянных спастись удалось лишь Александре Сафоновой. Ей сохранили жизнь в награду за "чистосердечные" показания. Но срок она, конечно, получила. В 1956 году она написала в своем объяснении в прокуратуру, что ее показания по делу объединенного троцкистско-зиновьевского центра "на 90 процентов не соответствуют действительности".

110 лет назад, 21 июля 1906 года по новому стилю, высочайшим манифестом был распущен первый в истории России парламент.

Благодарю Тебя, Создатель,
Что я в житейской кутерьме
Не депутат и не издатель
И не сижу еще в тюрьме...

Саша Черный

Манифест 17 октября 1905 года, в соответствии с которым была учреждена Государственная дума и назначены выборы в нее, стал ответом самодержавия на революцию. Парламент был призван сыграть роль волнореза и отдушины. День открытия Думы, 27 апреля, был объявлен праздничным. По этому случаю не работали учебные заведения, государственные учреждения, многие промышленные предприятия. "Улицы были залиты народом, – вспоминала депутат Первой думы, член фракции кадетов Ариадна Тыркова-Вильямс. – Всюду флаги, радостные лица..."

Перед началом заседания депутаты были приглашены в Зимний дворец на встречу с императором.

"Был теплый, солнечный день, – рассказывает начальник петербургского Охранного отделения Александр Герасимов. – На набережной Невы вдоль Зимнего дворца стояли толпы разношерстной публики. Депутатов везли из Таврического дворца к Зимнему на особых пароходиках. На некоторых из них депутаты подняли красные знамена. Из толпы неслись приветствия. Местами запевали революционные песни".

Подробное описание приема депутатов во дворце оставил историк Сергей Ольденбург:

27 апреля было солнечным весенним днем. Государь, всю зиму не покидавший Царского Села, где он под бдительной охраной Д. Ф. Трепова находился в относительной безопасности, прибыл с утра в Петербург на императорской яхте; он посетил Петропавловскую крепость и долго молился у гробницы своего отца.

В Георгиевском зале Зимнего дворца был воздвигнут трон с красным и золотым балдахином; на нем покоилась императорская горностаевая порфира. Вдоль белых с позолотою стен были отведены места для членов законодательных палат – справа для Гос. совета – разделенные широким проходом. На эстраде Гос. совета разместились также высшие сановники в шитых золотом и усеянных орденами придворных и военных мундирах. Члены Думы стали собираться несколько позже; большинство было в сюртуках или крестьянских одеждах.

Высочайший выход начался с отдаленных звуков национального гимна. В зал вошли скороходы в старинных одеяниях; за ними высшие сановники несли государственные регалии, привезенные из Москвы: государственное знамя, государственный меч, скипетр, державу и бриллиантами сверкающую царскую корону. Затем шли: государь в мундире Преображенского полка; обе государыни в белых сарафанах и жемчужных кокошниках; великие князья и княгини; придворные чины; шествие замыкали фрейлины в русских костюмах и военная свита государя.

Самое многочисленное сословие среди депутатов Думы составляли крестьяне, на которых торжественность церемонии должна была произвести особо сильное впечатление. Госсовету отводилась роль верхней палаты российского парламента. Один из выборных членов совета граф Дмитрий Олсуфьев описывал дальнейшее так: после молебна Николай II "неторопливо поднялся на ступени; повернулся лицом к присутствующим и торжественно, подчеркивая медлительностью движения значение совершающегося, воссел на трон. С полминуты он сидел неподвижно в молчании, слегка облокотившись на левую ручку кресла. Зала замерла в ожидании..."

Царь прочел по поданной ему министром двора бароном Фредериксом бумаге следующее:

Всевышним промыслом врученное Мне попечение о благе Отечества побудило Меня призвать к содействию в законодательной работе выборных от народа.

С пламенной верой в светлое будущее России, Я приветствую в лице вашем тех лучших людей, которых Я повелел возлюбленным Моим подданным выбрать от себя.

Трудная и сложная работа предстоит вам. Верю, что любовь к Родине, горячее желание послужить ей воодушевят и сплотят вас.

Я же буду охранять непоколебимыми установления, Мною дарованные, с твердою уверенностью, что вы отдадите все свои силы на самоотверженное служение Отечеству для выяснения нужд столь близкого Моему сердцу крестьянства, просвещения народа и развития его благосостояния, памятуя, что для духовного величия и благоденствия государства необходима не одна свобода, необходим порядок на основе права.

Да исполнятся горячие Мои желания видеть народ Мой счастливым и передать сыну Моему в наследие государство крепкое, благоустроенное и просвещенное.

Воспоминания о реакции депутатов на эту "тронную речь" противоречивы. "Слово государя произвело сильное впечатление, – утверждает Ольденбург. – Когда государь кончил, зазвучало "ура" – не только на правой, но и на левой стороне зала, хотя и менее громкое среди членов Думы. Покидая дворец, они еще находились под обаянием величия и красоты императорской России, которая многим из них предстала впервые".

Выдающийся правовед, член Госсовета Николай Таганцев сообщает, что император был "видимо взволнован, но глядел ясно и открыто перед собою; говорил он, преимущественно относясь к Государственной думе; голос сначала дрожал, но скоро он овладел собою и окончил свое короткое приветствие вполне отчетливо с надлежащею интонациею".

Совершенно иначе, без малейшего умиления, описывает происходившее член фракции кадетов Виктор Обнинский:

Не сговариваясь, не думая о последствиях, депутаты ответили Николаю хмурым молчанием. С высоты трона оно было особенно заметно, и ни усердие клаки на хорах, ни офицерские глотки, кричавшие “ура” по обязанности, ни старческое шамканье членов Совета не могли скрасить или скрыть неожиданного скандала. На царской трибуне лица словно одеревенели, фигуры застыли. Рот царицы сжался в еле заметную линию.

Цитируя Обнинского, Таганцев называет его описание плодом "заранее намеченной фантазии", ибо из офицеров при историческом событии присутствовал лишь взвод кавалергардов, "который несомненно не позволил бы себе кричать в тронной зале в ответ на слова, не к нему обращенные". Однако Тыркова-Вильямс описывает реакцию депутатов так:

Для депутатов все это было слишком туманно. Они предпочли бы определенную, законченную политическую формулировку. В их сердцах тронная речь никакого отклика не нашла. Призывать на их труды благословение Божие им, в лучшем случае, казалось излишним. Они больше верили в магическую силу юридических заклинаний, чем в молитвы. Короткий, лишенный всякого личного обращения царский прием был для них живописной, но мертвой формальностью, они были связаны не с самодержавием, а с народными силами, открывшими перед ними двери Зимнего дворца и, что было для них бесконечно важнее, двери их собственного, Таврического, дворца. Вступая в него, народные представители знали, что для власти они сотрудники непрошенные, царю навязанные. Это наложило печать на их настроение, на их речи, на их действия.

"Многие из этих избранников не скрывали своего резко-враждебного отношения к Монарху", – отмечает Герасимов. А генерал Мосолов, занимавший пост начальника канцелярии министерства императорского двора, описывает реакцию своего начальника барона Фредерикса (графом он в то время еще не был):

В зале заседаний находились граф Фредерикс рядом с Горемыкиным и все министры. Граф казался невозмутимым, но когда после чисто формального открытия мы с ним ехали домой, он не выдержал и сказал:
– Эти депутаты скорее похожи на стаю преступников, ожидающих сигнала, чтобы зарезать всех, сидящих на правительственной скамье. Какие скверные физиономии! Ноги моей больше не будет в Думе.

Из Зимнего дворца депутаты направились в Таврический, где в пять часов пополудни статс-секретарь, действительный тайный советник Фриш сообщил депутатам: "Государю императору благоугодно было всемилостивейше повелеть мне открыть Государственную думу". Что он и сделал, после чего привел депутатов к письменной присяге:

Мы, нижепоименованные, обещаем пред Всемогущим Богом исполнять возложенные на нас обязанности членов Государственной Думы по крайнему нашему разумению и силам, храня верность Его Императорскому Величеству Государю Императору и Самодержцу Всероссийскому и памятуя лишь о благе и пользе России, в удостоверение чего своеручно подписуемся.

Засим Дума приступила к выборам председателя. Абсолютным большинством на этот пост был избран профессор права кадет Сергей Муромцев. Поблагодарив депутатов за доверие, он сказал:

Совершается великое дело, воля народа получает свое выражение в форме правильного, постоянно действующего, на неотъемлемых законах основанного, законодательного учреждения. Великое дело налагает на нас и великий подвиг, призывает к великому труду. Пожелаем друг другу и самим себе, чтобы у всех нас достало достаточно сил для того, чтобы вынести его на своих плечах на благо избравшего нас народа, на благо Родины. Пусть эта работа совершится на основах подобающего уважения к прерогативам конституционного Монарха (гром аплодисментов) и на почве совершенного осуществления прав Государственной Думы, истекающих из самой природы народного представительства (гром аплодисментов).

На одном из первых заседаний Думы побывал в качестве журналиста писатель Василий Розанов. "Мы переживаем зарождение парламентаризма в России – эпоха несравненной важности!" – с восторгом писал он в своем репортаже. Его восхищало все, начиная с архитектуры зала заседаний:

Дивный зал, многоколонный, длинным-длинным овалом, полон народа... Разве теперь умеют делать такие залы? На ум не придет, фантазии не хватит! Для этого надо было быть "веку Екатерины и Потемкина", золотой поре их влюбленности и счастья...

Это приподнятое настроение удивительно совпадает с ощущением Тырковой-Вильямс:

Екатерина II была одарена воображением, но вряд ли ей могло сниться, что великолепный дворец, который она построила для своего ветреного любовника и верного помощника в делах державства и войны, станет для России в весенние годы ее парламентской жизни символом народоправства, что само название – Таврический дворец – прозвучит как радостный клич, как обещанье обновленной свободной жизни.

Самыми крупными фракциями Думы первого созыва были кадеты (члены Конституционно-демократической партии, она же "Партия народной свободы") и трудовики – эта группа образовалась уже после открытия Думы и представляла трудящиеся сословия: крестьян, рабочих, мелких служащих и малоимущую интеллигенцию вроде сельских учителей и фельдшеров. Уже на первых заседаниях Дума вступила в явную конфронтацию с правительством Ивана Горемыкина. Во-первых, было решено ответить на тронную речь монарха адресом на высочайшее имя. Во-вторых, депутаты потребовали объявить амнистию осужденным за политические преступления. На заседании 29 апреля кадет Федор Родичев (впоследствии – автор выражения "столыпинский галстук") говорил, обращаясь к верховной власти:

Если вы желаете уничтожить ту ненависть, которая в настоящее время горит ярким пламенем с той и другой стороны, возьмите на себя почин и щедрою рукой дайте всепрощение. Это – акт высшей политической мудрости. Когда страна охвачена порывом обновления, когда страна жаждет успокоиться – прошлое должно быть стерто начисто.

На том же заседании трудовик Иван Жилкин пошел еще дальше:

Господа, святое слово "амнистия" было произнесено, но такое святое слово, как "амнистия" может очень часто оказаться бездонной пропастью, которую мы никогда не наполним, сколько бы мы ни наполняли нашими желаниями и нашими стремлениями. Это слово может оказаться бездонной пропастью тогда, когда казни будут продолжаться и смертная казнь останется в законе, пока она останется в применении.

В правительственных кругах такую постановку вопроса считали неприемлемой. Революционная волна пошла на спад, но акты терроризма продолжались. В этих условиях Дума должна была, по меньшей мере, осудить террор. Именно это предлагал на заседании 4 мая октябрист Михаил Стахович. Он призывал депутатов помочь монарху принять трудное решение:

Он один ответит Богу за всякого замученного в застенке, но и за всякого застреленного в переулке... Надо сказать ему, что прошлая вражда была ужасна таким бесправием и долгой жестокостью, что доводила людей до забвения закона, доводила совесть до забвения жалости... Поэтому я предлагаю: признавая полную амнистию по политическим преступлениям, совершенным до 27 апреля, актом милосердия к виновным, справедливости для пострадавших невинно и актом политической мудрости, Государственная дума выражает твердую надежду, что ныне, с установлением конституционного строя, прекратятся политические убийства и другие насильственные деяния, которым Дума выражает самое решительное осуждение, считая их оскорблением нравственного чувства народа и самой идеи народного представительства.

Это предложение было с возмущением отвергнуто. Взявший слово депутат Родичев обвинил во вражде исключительно окружение царя:

Это они посеяли убийства и преступления в России. (Аплодисменты.) Это они облили кровью страну, ибо та власть, которая нарушает правосудие, та власть, которая в уста судьи влагает ложь, та власть есть сеятельница и деятельница преступлений... (Аплодисменты.)

Тщетно Стахович убеждал присутствующих, что спираль насилия раскручивается общими усилиями власти и революционеров, что от террора страдают невинные люди:

Я вовсе не собирался петь дифирамбы мучителям, а только говорил, что мы должны вспомнить и о тех, о ком совершенно не вспоминаем. Тут было сказано, что одних казней было девяносто с чем-то. Это ужасно, и мы о смертной казни сказали. Теперь я напоминаю, что кроме того за три месяца было убито 288 и ранено 383 русских гражданина и что из этих 671 – 13 приходится на высших чиновников, может быть и виновных во всех ужасах, о которых теперь говорилось, а 658 городовых, кучеров, сторожей наверно не были в этом виноваты?!

Но в ответ из зала слышались возгласы: "Мало!"

"Этими прениями, – полагает Сергей Ольденбург, – была по существу предрешена дальнейшая судьба I Гос. Думы".

В своем ответном адресе на высочайшее имя законодатели излагали свою программу: "ответственное министерство", то есть подотчетность правительства Думе, упразднение Государственного совета и принудительное отчуждение земельных владений для решения аграрного вопроса. Вручить адрес Николаю должна была специальная депутация. Однако царь отказался принять ее. Горемыкин уведомил Муромцева, что адрес следует передать ему. Текст адреса в высших сферах сочли возмутительно дерзким. Ни о какой дружной работе Думы и правительства на благо России с этого дня не могло быть речи. Вместо амортизатора революции, поглощающего бунтарскую энергию масс, русский парламент сам превратился в гнездо революционной гидры.

Между Думой и верховной властью выросла непроницаемая стена – не просто непонимания, но нежелания понимать. Министр финансов Владимир Коковцов, отнюдь не ретроград, в своих воспоминаниях рассказывает о собственном печальном опыте взаимодействия с Думой. Министр был приглашен на заседание бюджетной комиссии для обсуждения внесенного правительством законопроекта об ассигновании 50 миллионов рублей на продовольственную помощь крестьянам по случаю неурожая.

Начался перекрестный допрос целого ряда совершенно мне неизвестных членов, по самым разнообразным предметам, не имевшим ничего общего с делом, а затем мне было объявлено, что бюджетная комиссия... находит, что проект разработан совершенно недостаточно, и в настоящую минуту может быть речь только о частичном отпуске в счет испрашиваемого кредита не более 15-ти миллионов, а остальная сумма будет дана, когда Министерство принесет все дополнительные данные, – какие именно, – я так и не узнал...

О тоне этих прений, о сплошных насмешках над правительством и его представителями – не приходится и говорить, настолько было очевидно, что все делается для унижения нас и для того, чтобы доставить себе дешевое удовольствие, как говорится "покуражиться" над нами.

На пленарном заседании Думы все повторилось: ораторы твердили, что настоящую, действенную помощь крестьянству можно оказать лишь после отставки нынешнего правительства, поскольку нынешнее безответственно и потратит деньги не на дело. На все попытки Коковцова объяснить положение вещей из зала неслись крики: "Ложь! В отставку!"

На очередном докладе царю министр финансов доложил, что "заграничные биржи расценивают плохо начало думской работы, и заграничная печать встречает выступления Думы с нескрываемым опасением за неизбежные ее последствия, говоря прямо, что они должны усилить революционное движение в стране, а биржа отметила это настроение резким, падением наших фондов и, в особенности, только что заключенного мною займа".

13 мая в Думе с ответом правительства на ее адрес императору выступил премьер-министр Горемыкин. Он категорически отверг требование принудительной конфискации в пользу крестьян земель, находящихся в частной собственности:

Государственная власть не может признавать права собственности на земли за одними и в то же время отнимать это право у других... При обширных и далеко не исчерпанных средствах, находящихся в распоряжении государства, и при широком применении всех законных к тому способов земельный вопрос, несомненно, может быть успешно разрешен без разложения самого основания нашей государственности и подтачивания жизненных сил нашего отечества.

Относительно ответственного министерства и упразднения Государственного совета было сказано, что эти вопросы не входят в компетенцию Думы. По поводу исключительных законов, введенных в действие в ответ на революцию, Горемыкин заявил, что их причина "коренится исключительно в непрекращающихся и поныне повседневных убийствах, грабежах и возмутительных насилиях", и правительство будет и впредь их применять, "доколе проявления охватившей страну смуты не прекратятся". Наконец, Горемыкин вполне определенно высказался и о политической амнистии:

Помилование приговоренных по суду, какого бы свойства ни были совершенные ими деяния, составляет прерогативу верховной Власти, от которой единственно и всецело зависит признать Царскую милость к впавшим в преступления соответствующей благу общему. Совет министров находит, что этому благу не отвечало бы в настоящее смутное время помилование преступников, участвовавших в убийствах, грабежах и насилиях.

Речь Горемыкина вызвала бурю негодования. Трудовик Алексей Аладьин, назвав присутствующих на заседании в полном составе министров людьми, которые, "по единодушному мнению лучших людей земли русской, покрыли страну позором бессудных казней, погромов, расстрелов и заточений", продолжал с ядовитым сарказмом:

Они должны брать у нас то, что мы, представители страны, находим нужным, необходимым и неотложным для страны, изучать то, что мы постановляем как закон и, как наши верные слуги, исполнять эти законы. Вот их обязанность (Аплодисменты). А они явились сюда диктовать нам, представителям страны, поучать нас. Нужно иметь, конечно, большую смелость, чтобы делать это.

Депутат Аладьин, который сам был членом боевой дружины во время революции 1905 года, недвусмысленно предупредил правительство о последствиях роспуска Думы:

Всякий знает, что за нашей спиной растет страшная сила, не знает этого только тот, кто не хочет знать!.. И единственная сила, которая сдерживает в стране весь этот горючий материал, способный завтра же покрыть страну потоками крови, бросить ее в революцию, – это мы, наша Дума... В ту минуту, когда мы перестанем существовать так или иначе, эти силы вырвутся из-под нашего контроля!

В итоге Дума приняла резолюцию, ни в коей мере не разрешающую назревшего кризиса и, в сущности, абсурдную:

Усматривая в выслушанном заявлении председателя Совета Министров решительное указание на то, что правительство совершенно не желает удовлетворить народные требования и ожидания земли, прав и свободы, которые были изложены Государственною Думою в ее ответном адресе на тронную речь и без удовлетворения которых невозможны спокойствие страны и плодотворная работа народного представительства; находя, что своим отказом в удовлетворении народных требований, правительство обнаруживает явное пренебрежение к истинным интересам народа и явное нежелание избавить от новых потрясений страну, измученную нищетою, бесправием и продолжающимся господством безнаказанного произвола властей, выражая перед лицом страны полное недоверие к безответственному перед народным представительством министерству, и признавая необходимейшим условием умиротворения государства и плодотворной работы народного представительства немедленный выход в отставку настоящего министерства и замену его министерством, пользующимся доверием Государственной Думы, Государственная Дума переходит к очередным делам.

Василий Розанов, внимательно следивший за всеми этими перипетиями, приходил к горькому и неутешительному выводу:

Увы, горькая истина нашего политического положения заключается в страшном запоздании парламентаризма, конституционализма у нас, в том, что еще со времен Герцена и Бакунина, т. е. начала царствования Александра II, русское общество заняло позицию гораздо левее парламентаризма.

Это чрезмерное полевение и дало себя знать в деятельности Думы.

Идея роспуска Думы вызревала постепенно. Поначалу она пугала и царя, и многих царедворцев. Премьер Горемыкин, человек флегматичный и пассивный, предпочитал "предоставить события естественному ходу вещей" (эту его фразу цитирует Герасимов), а иметь собственную волю помимо монаршей считал неприличным и нелояльным. Наиболее энергичным сторонником роспуска оказался недавний саратовский губернатор, не далее как в апреле назначенный министром внутренних дел Петр Столыпин. Он был еще чужим в придворных кругах и потому нуждался во влиятельных сторонниках. Противоположную партию представлял дворцовый комендант генерал Трепов (тот самый, который в октябре 1905 года в ответ на Всероссийскую стачку издал приказ войскам "холостых залпов не давать и патронов не жалеть"). По своему служебному положению Трепов не имел отношения к этим вопросам, однако он был близок к царю и пользовался его доверием.

Поначалу казалось, что усилиями полицейской агентуры удастся сбить революционный настрой Думы. Для этого следовало прежде всего изолировать крестьянских депутатов от думских вожаков. По предложению вице-директора департамента полиции Петра Рачковского для депутатов-крестьян было устроено общежитие с бесплатным чаем, сахаром, белым хлебом, организацией досуга и соответствующей идеологической обработкой. Деньги на эти цели были выделены из бюджета министерства внутренних дел, а непосредственно занимался и устройством общежития, и обработкой депутат Михаил Ерогин. Подполковник в отставке, бывший белостокский уездный предводитель дворянства, он сразу же после избрания в Думу предложил свои услуги предшественнику Столыпина по посту министра внутренних дел Петру Дурново.

Из затеи с общежитием ничего не вышло. Герасимов вспоминает:

Предложенный Рачковским план создания отдельного общежития для монархически настроенных депутатов крестьян вначале имел известный успех. Целый ряд депутатов поселился в этом общежитии. Но это продолжалось очень недолго. Всем крестьянам, как бы правы они не были, было присуще стремление получить землю. А потому, как только выяснилось, что левые партии за отчуждения, то из общежития (которое в левой прессе получило кличку "ерогинская живопырня") один за другим все депутаты разбежались.

Ерогин же опубликовал опровержение: "Никаких поручений министерства внутренних дел я не исполнял, так как таковых не получал".

Уже в первых числах мая, когда "ответственное министерство" стало постоянным лейтмотивом думских ораторов, Трепов начал искать союзников среди членов правительства. Коковцов рассказывает, как генерал, "не смущаясь тем, что кругом нас было немало всякого рода людей", заговорил с ним на эту тему. Коковцов сослался на щекотливость вопроса и предложил обсудить его "в более подходящей обстановке", но Треплев настаивал: "Вы полагаете, что ответственное министерство равносильно полному захвату власти и изъятию ее из рук Монарха, с претворением Его в простую декорацию?" Я успел только сказать ему, – продолжает Коковцов, – что допускаю и гораздо большее, то есть замену Монархии совершенно иною формою государственного устройства, – как мы должны были прекратить наш разговор, и он никогда больше не возобновлялся до самой смерти Трепова".

Трепов на этом не успокоился и взял на себя смелость встретиться с вождем кадетской партии Павлом Милюковым. Он не был депутатом Думы, но как председатель ЦК партии играл роль фактического лидера фракции. Позднее, в июне 1909 года, во время визита в Англию Милюков произнес фразу, ставшую крылатой: "Пока в России существует законодательная власть, контролирующая бюджет, русская оппозиция останется оппозицией Его Величества, а не Его Величеству". Милюков рассказывает:

Наше свидание состоялось в ресторане Кюба, – и этим рестораном меня потом долго травили всеведущие газетчики. Свидание протекало в очень любезных тонах. Я из нас двоих был гораздо больше настороже. Трепов прямо приступил к теме, предложив мне участвовать в составлении "министерства доверия". Я прежде всего ответил ему тем, что мне приходилось часто повторять в эти месяцы – и устно, и печатно. Я сказал ему, что теперь нельзя выбирать лиц; надо выбирать направления... Наша дальнейшая беседа и пошла, поэтому, не о "лицах", а о "программе". Не долго думая, Трепов вынул из кармана записную книжку и деловым тоном спросил меня, какие условия ставят к. д. для вступления в министерство.

Об этой встрече Трепов доложил Николаю, который, как свидетельствует Коковцов, где-то между 15 и 20 июня вручил ему список "ответственного министерства", а на вопрос, кому принадлежит авторство документа, ответил: "Конечно, не Горемыкину, а совсем посторонним людям, которые, быть может, несколько наивны в понимании государственных дел, но, конечно, добросовестно ищут выхода, из создавшегося трудного положения". Премьер-министром в бумаге значился Муромцев, министром внутренних или иностранных дел – Милюков.

Оказалось, что Трепов вел переговоры и с Муромцевым, после чего тот, по словам Милюкова, напрямик спросил его: "Кто из нас будет премьером?", на что Милюков будто бы ответил: "По-моему, никто не будет". И добавил, что уступает Муромцеву пост главы правительства. "Муромцев, – не без сарказма пишет Милюков, – не мог скрыть охватившей его радости – и выразил ее в жесте, который более походил на антраша балерины, нежели на реакцию председателя Думы".

Внимательно ознакомившись со списком, Коковцов в ответ на просьбу царя сообщить ему свое мнение "с вашею обычною откровенностью" заявил, что согласием на этот или подобный список император лишит себя "всякой возможности влиять на ход дел в стране", что неизбежно приведет к "коренному изменению всего строя, со всеми последствиями, размеров и форм которых никто ни предвидеть, ни учесть на может".

На вопрос царя, "что же нужно делать, чтобы положить предел тому, что творится в Думе, и направить ее работу на мирный путь", Коковцов ответил:

Я вижу без всяких прикрас надвигающийся призрак революции и коренную ломку всего нашего государственного строя. Если Государь разделяет мои опасения, то не остается ничего иного, как готовиться к роспуску Думы и к неизбежному также пересмотру избирательного закона 11-го декабря, наводнившему Думу массою крестьянства и низшей земской интеллигенции.

Выслушав министра, Николай молвил:

Многое из того, что вы сказали мне, я давно пережил и перестрадал. Я люблю слушать разные мнения и не отвергаю сразу того, что мне говорят, хотя бы Ммне было очень больно слышать суждения, разбивающие лучшие мечты всей моей жизни, но верьте мне, что я не приму решения, с которым не мирится моя совесть и, конечно, взвешу каждую мысль, которую вы мне высказали, и скажу вам на что я решусь. До этой же поры не верьте, если вам скажут, что я уже сделал этот скачок в неизвестное.

Зондаж со стороны правительства продолжался. Император поручил его менее наивным, чем Трепов, людям. С Муромцевым и Милюков встретился министр земледелия Алексей Ермолов, прямо заявивший, что действует "по поручению государя". Встреча имела характер "смотрин". Ермолов, по-видимому, вынес из нее благоприятное впечатление. Милюков получил приглашение к Столыпину.

"В намерения Столыпина не входило дать мне возможность высказаться по существу. Он только выискивал материал для составления обвинительного акта", – утверждает Милюков, излагая содержание этой встречи. И далее:

Результат этой беседы оказался именно таким, как я и ожидал. По позднейшему официальному заявлению, "разговор этот был немедленно доложен его величеству с заключением министра внутренних дел о том, что выполнение желаний к. д. партии могло бы лишь самым гибельным образом отразиться на интересах России, каковое заключение было его величеством всецело одобрено". Очевидно, для этого вывода меня и приглашали "по поручению государя" и по изволению Столыпина.

Встреча имела место между 19 и 24 июня. В один из этих дней генерал Трепов дал интервью агентству Reuters, в котором заявил, что "ни коалиционное министерство, ни министерство, организованное вне Думы, не дадут стране успокоения", а потому необходимо составить министерство "из кадетов, потому что они – сильнейшая партия в Думе". Он признавал, что кадеты "дают свободу действий трудовикам, – чтобы напугать правительство близостью революционной опасности"; но этот союз "будет разорван, когда центр будет призван к власти".

Эта фраза перекликается с версией разговора Столыпина с Милюковым в пересказе Герасимова, которому о ее содержании рассказывал сам Столыпин:

Столыпин долго доказывал Милюкову, что должность министра внутренних дел не может перейти в руки общественных представителей, потому что они, будучи неподготовлены к административной деятельности, не справятся с революционным движением и разложат аппарат власти. Милюков в ответ на эти соображения, по рассказу Столыпина, ответил следующими словами:

– Этого мы не боимся. Правительство определенно заявит революционным партиям, что они имеют такие-то и такие-то свободы, перейти границы которых правительство им не позволит. До сюда – и ни шагу дальше! А если бы революционное движение разрослось, то думское правительство не остановится перед принятием самых серьезных и решительных мер. Если надо будет, мы поставим гильотины на площадях и будем беспощадно расправляться со всеми, кто ведет борьбу против опирающегося на народное доверие правительства.

Помню, резюмируя итог этой беседы, Столыпин сказал:

– Толку из всех этих переговоров не выйдет. Однако в последних словах Милюкова имеется мысль. Гильотины не гильотины, а о чрезвычайных мерах подумать можно.

Милюков в своих мемуарах всячески уверяет, что не воспринимал всерьез разговор со Столыпиным. Но он писал свои воспоминания, уже прочитав свидетельства Коковцова и других непосредственных участников событий. А в тот момент он, конечно же, поверил посулам Столыпина. В думских кругах вопрос о кадетском министерстве считался фактически решенным. На самом деле решенным был вопрос о роспуске Думы. В этот день или на следующий Николай, выслушав очередной всеподданнейший доклад Коковцова, сообщил ему:

То, что так смутило вас прошлую пятницу, не должно больше тревожить вас. Я могу сказать вам теперь с полным спокойствием, что я никогда не имел в виду пускаться в неизвестную для меня даль, которую мне советовали испробовать. Я не сказал этого тем, кто предложил мне эту мысль, конечно, с наилучшими намерениями, но не вполне оценивая, по их неопытности, всей неопытности, и хотел проверить свои соответственные мысли, спросивши тех, кому я доверяю, и могу теперь сказать вам, что то, что вы мне сказали, – сказали также почти все с кем я говорил за это время, и теперь у меня нет более никаких колебаний, да их и не было на самом деле, потому что я не имею права отказаться от того, что мне завещано моими предками и что я должен передать в сохранности моему сыну.

Коковцов добавляет к этому монологу собственную ремарку:

Я думаю и сейчас, как думал и в ту пору, что у него не было на самом деле ясно созревшей мысли допустить переход власти в руки кадетского министерства, и мысль об этом была ему навязана извне и представлена ему через генерала Трепова.

В поисках наиболее приличного способа избавиться от Думы Столыпин обратил взор на Дмитрия Шипова – видного деятеля земского движения, члена Госсовета, председателя ЦК "Союза 17 октября". Если Милюков называл кадетов "оппозицией его величества", то Шипов себя и своих единомышленников – "конституционалистами по высочайшему повелению". 28 июня он неожиданно получил приглашение на аудиенцию у императора, а накануне с ним пожелал встретиться Столыпин. "Он хотел прикрыться Шиповым, поставив его во главе министерства", – говорит по этому поводу Милюков. Именно это новое, облеченное доверием общества правительство должно было, по мысли Столыпина, распустить Думу. Шипов от этой роли категорически отказался:

Я сказал, что, согласно моим убеждениям и моему пониманию современного положения, роспуск Думы в настоящее время представляется мне актом несправедливым и даже с политической точки зрения преступным, и добавил, что во всяком случае не считаю возможным принять участие в его осуществлении.

По убеждению Шипова, формирование правительства следовало, как и полагается в таких случаях, поручить одному из лидеров партии парламентского большинства, то есть кадетов. На это Столыпин ответил, что уже встречался с Милюковым, и тот не прочь возглавить кабинет.

Желая перед высочайшей аудиенцией заручиться мнением кадетских вождей относительно предложений Столыпина, и Милюков, и Муромцев в один голос заявили, что их участие в коалиционном правительстве исключено, а сформировать кадетский кабинет готовы оба.

Беседа Шипова с царем была основательной, подробной и, со стороны Шипова, вполне откровенной. Он сказал, что роспуск Думы и новые выборы "дадут, несомненно, состав Думы гораздо более левый". Коалиционное правительство при нынешней Думе обречено и вынуждено будет вскоре выйти в отставку. При таких условиях единственно разумное решение – поручить формирование кабинета кадетам. По убеждению Шипова, радикальный характер партии кадетов объясняется ее положением "безответственной оппозиции". Когда партия станет правящей, "представителя ее, вошедшие в состав кабинета, сочтут своим долгом значительно ограничить требования партийной программы при проведении их в жизнь и уплатят по своим векселям, выданных на предвыборных собраниях, не полностью, а по 20 или 10 копеек за рубль".

В заключение я добавил, что если бы представители к.-д. партии были бы призваны к власти, то весьма вероятно, что в ближайшем времени они признали бы необходимым распустить Государственную Думу и произвести новые выборы, с целью освободиться от многочисленного левого крыла и создать палату из сплоченных прогрессивных элементов страны.

Что касается персоналий, то Шипов высказался в пользу кандидатуры Муромцева. О Милюкове он высказался так:

Отдавая должную дань его способностям, его талантам и его научной эрудиции, мне в то же время думается, что он по своему жизнепониманию преимущественно рационалист, историк-позитивист, но в нем слабо развито религиозное сознание, то есть сознание лежащего на человеке нравственного долга, как пред Высшим Началом, так и пред людьми.

Император внимательно выслушал Шипова, но сам свою позицию никак не выразил. Шипов покинул дворец в самом радужном настроении и сразу же довел до сведения Муромцева содержание беседы с монархом. Муромцев разволновался и принялся с часу на час ждать приглашения к царю. Относительно же участия Милюкова в кабинете Муромцева сказал неодобрительно: "Двум медведям в одной берлоге ужиться трудно".

Но делить шкуру неубитого медведя оказалось рано. Предложения возглавить правительство председатель Думы так и не дождался. Царь находился под обаянием беседы с Шиповым неделю, а затем Столыпин с его планом роспуска Думы окончательно взял верх.

3 июля фракция кадетов, созванная на экстренное собрание Милюковым, обсуждала, на какие компромиссы готова пойти партия в случае, если ей будет предложено сформировать правительство. Но гораздо больше депутатов волновал вопрос, что делать в случае роспуска. Милюков рассказывает:

Предложения делались самые фантастические. Остаться сидеть на местах? Апеллировать к стране о поддержке? Во всяком случае, не расходиться и быть готовыми на все. Помню, почтенный седобородый старик В. И. Долженков, народный учитель по профессии, горячий и убежденный до фанатизма кадет, проявлял особую непреклонность и готовность "умереть на месте". Мы не предвидели только той формы роспуска, которую, весьма коварно и злостно, выбрал Столыпин.

Мы всё еще исходили из мысли о неприкосновенности Думы, о страхе правительства перед ее роспуском, никак не допуская той степени пренебрежения к правам Думы и к личностям депутатов, какая сказалась в губернаторской тактике премьера.

7 июля царь принял отставку Горемыкина и назначил на его место Столыпина сохранением за ним должности министра внутренних дел. Столыпин, по его словам, пытался отказаться, но Николай сказал ему: "Нет, Петр Аркадьевич, вот образ, перед которым я часто молюсь. Осените себя крестным знамением и помолимся, чтобы Господь помог нам обоим в нашу трудную, быть может историческую, минуту". На вопрос, когда он намерен распустить Думу, Столыпин ответил: в понедельник 9 июля (22-го по новому стилю). Уже готовый манифест был представлен царю на подпись.

Дума пребывала в блаженном неведении. Дабы окончательно усыпить ее, Столыпин попросил Муромцева назначить на 10 июля его выступление. Милюков в статье, опубликованной в "Речи" 9 июля, что в вопросе о кадетском министерстве происходит "обратное движение влево", что пока неизвестно, "на какой точке остановится теперь новое колебание", но во всяком случае роспуска в ближайшее время не будет.

Но уже в воскресенье 8 июля на дверях Таврического дворца появился замок. В ночь с 8 на 9 июля члены правительства собрались на служебной квартире Горемыкина, с тревогой ожидая подписанного манифеста. Таврический дворец был уже занят войсками. В прессу дали утечку о предстоящем роспуске. Об обстановке этого ожидания рассказывает Герасимов:

Столыпин нервничал. Беспокойство передавалось даже Горемыкину. Около полуночи Горемыкин решился позвонить Трепову. С квартиры последнего ответили, что он – у царя. Телефон перевели в канцелярию царя. Позвали Трепова. Горемыкин попросил его сообщить, подписан ли указ. Сухо, с явным неудовольствием в голосе, Трепов ответил: Относительно указа мне ничего неизвестно.

Попросили секретаря позвонить в походную канцелярию царя и узнать, не выехал ли фельдъегерь. Из походной канцелярии ответили, что фельдъегерь не выезжал. Тревога усилилась... Сидели как на похоронах. Наконец, уже на рассвете вошел дежурный секретарь и радостно сообщил:

– Прибыл только что фельдъегерь, – и передал Горемыкину пакет.

Иван Логгинович торопливо вскрыл его, развернул бумагу и радостно заявил:

– Слава Богу, подписаны.

Все облегченно вздохнули. Это были указы о роспуске Думы и о назначении Столыпина.

Манифест был мгновенно отпечатан и к шести утра расклеен по городу, в том числе нас запертых дверях Таврического дворца. Никаких нарушений общественного порядка по этому поводу в городе не наблюдалось.

Первый русский парламент не проработал и четырех месяцев. Текст высочайшего манифеста гласил:

Выборные от населения, вместо работы строительства законодательного, уклонились в не принадлежащую им область и обратились к расследованию действий поставленных от Нас местных властей, к указаниям Нам на несовершенства Законов Основных, изменения которых могут быть предприняты лишь Нашею Монаршею волею, и к действиям явно незаконным, как обращение от лица Думы к населению.

Милюков ушел из редакции "Речи" на рассвете, дописав ту самую статью о том, что роспуска не будет. Вскоре его разбудил телефонный звонок: из редакции сообщили, что текст указа уже печатается. Милюков вспоминает:

Я сел на велосипед и около 7 часов утра объехал квартиры членов Центрального комитета, пригласив их собраться немедленно у Петрункевича. Когда, около 8 часов, они начали собираться, текст манифеста уже был нам известен от типографщиков, и мы знали, что на дверях Думы повешен замок. Все мечтания о том, как, по примеру римского сената, мы останемся "сидеть" и добровольно не уйдем из Думы, сами собою разлетались в прах.

После обсуждения возможных шагов было принято решение призвать население к гражданскому неповиновению – в ответ на неконституционный роспуск парламента не платить налоги и не давать рекрутов. "Набросать" ответный "манифест" поручили Милюкову. Однако нужно было превратить его в постановление Думы. В Петербурге Думе собраться не дали бы. Возникла идея ехать в Выборг. Тыркова-Вильямс рассказывает:

Финны, как всегда, оказали оппозиции широкое политическое гостеприимство. Финляндское княжество было настолько гостеприимным, что финны у себя могли обеспечить членам Думы полную безопасность. Они предоставили неожиданным гостям лучшую в Выборге гостиницу "Бельведер". Нашествие было такое многолюдное, что пришлось отвести и частные квартиры. Вслед за членами Думы бросились в Выборг журналисты, русские и иностранные, увлеченные политическим любопытством.

Всего в Выборге собрались примерно 220 из 511 депутатов, в основном кадеты и трудовики. Началось бурное обсуждение проекта документа. Продолжалось оно ровно до тех пор, пока до Петербурга не дошли сведения о событиях в Выборге, после чего выборгский губернатор генерал Рехенберг получил приказ распустить собрание. В итоге депутатам было предложено подписать воззвание "как оно есть". Под текстом подписались 180 депутатов. Депутаты распущенной Думы обращались к избирателям:

Ни одного дня Россия не должна оставаться без народного представительства. У вас есть способ добиться этого: Правительство не имеет права без согласия народного представительства ни собирать налоги с народа, ни призывать народ на военную службу. А потому теперь, когда Правительство распустило Государственную Думу, вы вправе не давать ему ни солдат, ни денег.

В ответ правительство возбудило уголовное дело, которое слушалось Особым присутствием Петербургской судебной палаты. Подписавшим воззвание вменялась статья 129 (п.3 ч.1) Уголовного Уложения – "возбуждение к бунтовщическим действиям, ниспровержению существующего в государстве общественного строя, а также к неповиновению или противодействию закону" в форме распространения сочинений соответствующего содержания. Один из адвокатов обвиняемых, член кадетской партии (тогда еще не депутат) Василий Маклаков, не одобрявший воззвания, доказывал, что в действиях подписантов нет состава 129-й статьи: они сочиняли воззвание, но не распространяли его; составление же "преступного сочинения" карается статьей 132. Однако обвинение эта статья никоим образом не устраивала: осуждение по 129-й статье влекло за собой поражение в правах, а по 132-й – нет.

В итоге из 180 обвиняемых 155 были признаны виновными и приговорены к трем месяцам тюремного заключения и лишению как активного, так и пассивного избирательного права. По этой причине ни один из осужденных в Думу нового созыва не попал. Как выразился видный член партии кадетов, впоследствии депутат Александр Кизеветтер, "лучший цвет первой Думы варварски скошен произвольным применением обвинения по 129-й статье". Отсутствовавших приговор настиг спустя годы: бывший депутат Захарий Выровой эмигрировал во Францию, вернулся в Россию в 1915 году – и тотчас был осужден за подпись под Выборгским воззванием на два месяца тюрьмы.

Таким было хмурое утро русского парламентаризма.