Репортаж

Борис Стомахин отбывает третий срок за призывы к экстремизму и терроризму, а также за возбуждение ненависти и вражды. Причина – статьи в интернете, в которых он призывает бороться с режимом силовыми методами, оправдывает чеченский сепаратизм и терроризм, призывает к вооруженному сопротивлению "русским оккупантам". Статьи весьма человеконенавистнические, но сидит все равно за слово – в жизнь Стомахин свои призывы претворять не пытался. ИК-10, где он содержится, у правозащитников на хорошем счету – заключенные здесь не вскрывают массово вены, а в интернете не появляются видеозаписи с избиениями и издевательствами над зэками, чего не скажешь о многих других колониях. Тем не менее, по словам Стомахина, он подвергается давлению со стороны руководства колонии, из-за чего и объявил голодовку.

Поселок Всесвятский – забытый угол Пермского края. Нечищеная дорога ухабится по мертвой деревне с заколоченными, утонувшими в сугробах черными избами и приводит к въезду в лагерь. Сзади остаются несколько трехэтажных многоквартирных домов, в которых живут сотрудники, а за шлагбаумом – колония-поселение и ИК-10. Пахнет весной, весело чирикают птицы, солнце прорывается из-за синей сторожевой вышки, окруженной паутиной колючей проволоки.

"Вы к вашему реактивному Борису? – с усмешкой спрашивает нас в канцелярии женщина в лейтенантских погонах. – Что, опять не нравится ему у нас?" Борис Стомахин здесь – притча во языцех, тут привыкли к визитам правозащитников, которым стараются не мешать. Начальник колонии Илья Асламов принимает нас участливо, улыбается, даже дарит на память изготовленные заключенными глиняные кружочки с Ермаком – он из этих краев начинал свою сибирскую экспедицию. Вежливость начальника, впрочем, может объясняться недавним визитом представителя Кизеловской прокуратуры по надзору за соблюдением законов в исправительных учреждениях, который узнал из интернета о голодовке Стомахина и приехал в колонию с проверкой.

Оформив пропуска, мы заходим на территорию лагеря. Зеленая дверь с просьбой больше трех не входить, дверь-решетка, за которой сдаем мобильные телефоны, снова дверь-решетка, за ней еще одна дверь, обитая изготовленным зэками светлым шпоном, – уже на улицу. В соседнем помещении нас обыскивают, снова выводят на улицу, из-за мелкой сетки прогулочных двориков на нас смотрят голодными до воли глазами заключенные в темно-серых робах. Большая часть их живет в бараках и работает на металлообрабатывающем и деревообрабатывающем производствах, некоторые могут даже выходить за территорию. Нарушителей отправляют в СУС (строгие условия содержания) – это барак примерно на 70 человек, покидать который можно только ради прогулки. Свидания и передачи ограничены. Если нарушаешь правила и в СУС, начальство может принять решение о переводе в ПКТ (помещение камерного типа, фактически – одиночная камера) – срок содержания здесь ограничивается полугодом. Следующий круг – ЕПКТ, единое помещение камерного типа. Это то же, что ПКТ, только держать здесь могут год. Свидания в ПКТ и ЕПКТ – два раза в год и только краткосрочные, разрешена одна передача раз в полгода. Временные ограничения ни на что не влияют – в одиночке можно отсидеть весь срок.

Ну и самое грозное, что есть в колонии, – ШИЗО, штрафной изолятор. Это та же камера, но с более жесткими условиями: никаких передач и свиданий, нельзя пользоваться тюремным магазином, получать выписанную с воли прессу, пользоваться лагерной библиотекой. "Там можно сидеть в голой камере с ложкой, кружкой, туалетной бумагой и мылом", – говорит Стомахин. Срок содержания в ШИЗО самый короткий – максимум 15 суток, впрочем, меньше Борису и не назначают. Стомахин испытал на себе все разновидности режимов – с прибытия в колонию он содержится в одной и той же камере: шесть шагов в длину, три в ширину, небольшое оконце, нары, что пристегиваются на день к стене, табурет, стол, умывальник и параша.

Мы идем по узкому коридору, на железных дверях камер прикреплены магнитами листочки с фамилиями, спотыкаюсь о бак с вонючей баландой, пахнет сырыми тряпками. Свидание проходит в камере, переделанной под кабинет: обои в синюю полоску, стол со старым монитором, лавка, какая-то гудящая аппаратура на столе, синяя клетка, в которой сидит Борис. Голодать он прекратил сразу, как закончился последний срок в ШИЗО, с тех пор немного поправился, а сегодня даже и побрился – мы пришли как раз после еженедельной бани. Впрочем, обещает начать голодать по новой – если снова накажут.​

​Угробить по закону

Не успел Борис Стомахин появиться на станции Всесвятская в сентябре 2014 года, как сотрудники уже были в курсе уготовленного ему особого отношения. "Из этого столыпинского вагона выходишь на платформу: глубокая ночь, никого нет, только сидят зэки на корточках, стоит поезд и гуляют сотрудники в камуфляже, – вспоминает Борис. – Я рядом сажусь, и вдруг один [сотрудник] обращается ко мне: "А у вас строгие условия?" Я говорю: "С чего вы взяли? Обычные". У них уже была установка, что у меня должны быть строгие условия, а я еще до лагеря не доехал. Но тогда еще не было строгих условий. Нельзя просто взять и в камеру посадить, надо как-то подвести к этому, чтобы была видимость соблюдения закона. И вот через неделю, как я поднялся с карантина на барак, – первые 15 суток ШИЗО по ложному поводу. Якобы я с кем-то говорил неуважительно и на ты, хотя я в жизни с ними на ты не общаюсь. Отсидел 15 суток, вышел, и через неделю еще 15 суток. Там предлог более основательный, что я не ходил на хозработы, я действительно на них не ходил. Отсидел, вышел, через дней семь снова 10 суток за те же хозработы с переводом в строгие условия – в СУС. В ноябре 2014-го меня посадили в ПКТ на 4 месяца, но я просидел месяц и уехал в Москву на третий суд".

По возвращении в колонию ситуация повторилась. Стомахина быстро перевели в СУС, потом в ПКТ, а после в ЕПКТ, то и дело назначая по 15 суток ШИЗО. "С прошлого года я установил такой алгоритм: дают 15 суток ШИЗО, проходит чуть больше месяца и снова дают ШИЗО", – рассказывает Борис. По словам Стомахина, ФСБ попросила администрацию ограничить его связь с внешним миром: несмотря на запрет, даже в СУСе достаточно сотовых телефонов – потому и держат в одиночке. А вот ШИЗО Борис относит на особенный садизм руководства. "В 2014 году я был [в ШИЗО] три раза. Потом как приехал в 2015 году, я был три раза, из которых последний перед самым Новым годом. И вот один раз недавно, в 2016-м. Я думаю, на майские праздники должны посадить снова".

Комиссия, назначающая наказания, проходит с помпой. Зэки называют ее "Крестины – сучьи именины". Дважды в неделю начальство набивается в дежурку здания ПКТ, за столом торжественно восседает начальник колонии Асламов, начальники отрядов заводят провинившихся зэков, предварительно проинструктировав, как те должны доложить о себе, и зачитывают рапорта с описанием нарушений, предлагая меры воздействия. Асламов утверждает "приговоры". "Предлогов для взысканий может быть много, настолько детально там у них все расписано, что придраться можно к любой ерунде. Эта система не нуждается в том, чтобы кого-то избивать дубинками, чтобы потом это показывали где-то или фотографировали. Они напринимали таких законов, что, дотошно их соблюдая, они могут человека угробить, или замучить, или сделать инвалидом – и все строго по закону", – говорит Борис и приводит примеры собственных нарушений.

"1 сентября [2015-го] я попал в СУС. Там в бараке спальни на втором этаже, а днем все сидят на первом. Это трудные зэки, не поддающиеся воспитательному воздействию, их там держат в строгих условиях. На стенах висят инструкции, как надо заправлять кровать, нарисовано, как подтыкать одеяло. Но они на это не обращают внимания, заправляют, как им удобно, и никто не трогает их за это. Когда я там был месяц и девять дней, я тоже заправлял, как мне было удобно, – постелил одеяло поверх и все, не подтыкал его. Вдруг в один прекрасный день приходит сотрудник с видеорегистратором, говорит: "Стомахин, где ваше спальное место?" Пошел, встал на колени, заснял прикроватную табличку с моей фамилией. После обеда вызывают к начальнику, он зачитывает рапорт: 9 октября в 6.30 утра не заправил спальное место. Полгода ПКТ".

Не прошло и трех месяцев, как Борису трижды выписали ШИЗО по 15 суток, а потом год ЕПКТ – за то, что при подъеме не представился по форме. "Это чистая провокация. Тут в подъем никто ничего не докладывает. Подъем – чисто функциональная вещь: дверь открылась, и я кидаю матрас на коридор или, если отбой, наоборот, его забираю. Если по всем камерам будут доклады рапортовать, этот подъем на два часа затянется", – поясняет Борис, рассказывая, как в другой раз ему выписали 15 суток ШИЗО за то, что не отрапортовал как дежурный по камере. "Я сижу в одиночной камере. В правилах внутреннего распорядка есть пункт, что дежурный по камере назначается в порядке очередности младшим инспектором ШИЗО, ПКТ, ЕПКТ. Когда заходит начальство, дежурный должен докладывать, сколько в камере народу, где находятся отсутствующие. Там даже написано, что он должен подавать команду: "Камера, внимание!" Но я бы никогда не поверил, что человека, который сидит в одиночке, можно каждый день назначать дежурным по этой камере-одиночке!"

"А последний раз мне выписали [15 суток ШИЗО] за нарушение формы одежды. Сейчас вот я тоже робу не надел, выйду, и они могут докопаться. Когда кому-то говорят, что он нарушил форму одежды, это значит, что он вышел на люди, попался на глаза начальству не в той одежде или без бирки. А мне они написали, что я нарушил форму одежды в воскресенье 28 февраля в 20.15. Я прекрасно помню, что я в тот день из камеры вообще не выходил, к тому же в воскресенье и выходить некуда. Тем более в 20.15 – это перед отбоем. Но они ссылаются на показания видеокамеры, которая у меня висит, – что я в камере был без робы, хотя никто, ни один зэк, робу в камере не носит".

Голодать за еду

Во время последнего ШИЗО Стомахин объявил голодовку в знак протеста против действий администрации. Сначала сухую, но через три дня перешел на обычную. По его словам, самое неприятное ограничение ШИЗО в том, что приходится довольствоваться тюремным рационом: магазин под запретом, а сидеть на одной баланде – мало чем отличается от голодовки. "Чтобы отстоять свое право на дополнительное питание, приходится отказываться от всякого питания. Такой парадокс", – улыбается Стомахин. Голодовка, впрочем, не произвела впечатления, политзэка ежедневно посещал врач, в санчасть не водил, но обещал, что умереть не дадут – поставят капельницу. Впрочем, по словам Стомахина, от местных врачей вообще пользы мало: "Это фельдшера, штатные фсиновские врачи, которые своему начальству перечить не будут, они тут получают зарплату. Они больше озабочены соблюдением режима, чем здоровьем зэков. Я им говорю, например: "Я очень плохо сплю, я ночью вообще не сплю". Ответ: "Физический труд вам поможет". Нормальный ответ, да? Я в одиночке сижу, а мне физический труд прописывают. Таблеток нет у них никаких".

Благодаря правозащитникам из екатеринбургского отделения Межрегионального центра по правам человека информация о голодовке попала в интернет, и в зону наведался представитель прокуратуры – поговорил со Стомахиным и с руководством колонии. Официальный результат проверки неизвестен, но следующее нарушение обернулось Стомахину выговором, а не ШИЗО. Еще в 2006 году при попытке задержания Стомахин пытался бежать от оперативников, спустившись по веревке из окна. Веревка оборвалась, и он упал с высоты четвертого этажа, повредив позвоночник.

"Проблема, что днем тут лечь нельзя – нары блокируются из коридора. Это серьезное мучение, потому что спина болит. Ничего не делаю целый день, а под вечер будто вагоны разгружал. Я стал лежать на столе, когда у меня болела спина. Минут 20-30 полежишь, и вроде ничего. А когда у меня была голодовка, стало мне плохо с сердцем. У меня тахикардия врожденная, она меня не беспокоила много лет, а сейчас начала опять. Я утром встаю и чувствую, что у меня одышка и сердце ходуном ходит. Я лег на стол немного отдышаться, задрал ноги на батарею, щупаю пульс. Час прошел, прибегает дежурный с видеорегистратором: "Будете объяснительную писать по поводу сна на столе?" Я говорю, я не спал, мне плохо было. Я думаю, что же делать: только голодовку закончил, а сегодня у них крестины, так снова 15 суток дадут, опять на голодовку садиться". Тут-то и помог визит прокурора.

Начальник зоны на вопрос о спине и отдыхе отвечает, что у него тут "не инвалидное учреждение", поясняя, что для обследования и получения инвалидности Стомахину необходимо ехать в ИК-9 под Соликамском. Но Стомахин в обследования не верит, говорит, что не хочет мучиться на этапах, заранее зная, что максимум, что ему светит, – третья группа, которая не избавит его от ШИЗО.

Мертвая страна

Жизнь в тюрьме однообразна, особенно, если сидишь в одиночке. В пять утра слышно, как сотрудники будят одну камеру за другой, приближаясь к твоей. Вот они уже рядом, ты встаешь, сворачиваешь матрас, выбрасываешь его, поднимаешь нары. Потом завтрак – несъедобная каша и чай. После – длительные часы безделья. "Я хожу по камере и рассуждаю про себя, сколько мне осталось, что вообще происходит, и как я до этого дошел, – говорит Борис. – Повторяю про себя, сколько дней мне осталось. Сегодня вот 1326 дней. Через 48 дней будет ровно полсрока".

Что будет делать после освобождения? "Я, конечно, понимаю, что мне в России ничего не светит и надо уезжать. Но они едва ли так просто выпустят, могут загранпаспорт не дать. Я в 2012 году пытался через фирму получить заграничный паспорт. Отдал документы, на следующий день звонят, говорят, не дадут, пока судимость не будет погашена. А нигде в законе не прописано это, что нельзя с непогашенной судимостью паспорт. У меня был такой интересный эпизод в биографии – я в 2004 году переходил украинскую границу пешком. По шпалам ночью. Только я шел не в ту сторону, я оттуда возвращался сюда, зная, что иду садиться. Есть вариант перейти ее обратно".

Для Стомахина при этом не стоит вопрос о том, чтобы "встать на путь исправления" и перестать публиковать тексты, которые закон считает экстремистскими: "Я буду писать что думаю, я не привык кривить душой. Другое дело, что последние годы меня все больше занимал вопрос, а к кому, собственно, я обращаюсь? Отчасти я пишу для самого себя, чтобы мне перед самим собой не было стыдно за молчание. Но у меня все равно вопрос: есть ли вообще люди, способные это услышать, воспринять и сделать какие-то разумные выводы? По-моему, их остается все меньше. Я уверен, что действовать в соответствии с законом, как-то прилаживаться к этим их законам – ничего не даст. Это бесполезно. Они все равно на поле своих законов нас всегда обыграют. А людей, которые готовы что-то делать вопреки их законам, причем организованно, я таких не вижу. Я для себя сформулировал так: эта страна мертвая. Остались еще люди, способные выйти на одиночные пикеты, но смысл какой? Нужна какая-то кардинально другая стратегия".

В тюрьму, впрочем, Борис Стомахин возвращаться не хочет, но и молчать не собирается: "Я постараюсь дома не жить, а найти себе какую-то нору. Может быть, публиковать в интернете, пересылая электронной почтой через заграницу... Чтобы они не отслеживали. А смягчать я ничего не собираюсь. Наоборот, мне кажется, надо от одиночных пикетов переходить к активным действиям. Я вот это пытаюсь донести до оставшихся вменяемых людей".

Драки между сотрудниками ОМОНа и цыганами, живущими в селе Плеханово, начались после отключения газа, который якобы цыгане воровали, "врезаясь" в газопровод. Теперь цыган – около двух тысяч человек – власти могут выселить из домов, признав их строительство незаконным.

Бездорожье. До Москвы – 184 километра, до Тулы – двадцать. В магазинчиках рядом со "сникерсами", минералкой и пивом – тульские пряники.

Такси проезжает указатель "Плеханово". На столбике дата основания поселка – 1938 год.

Поселок двухцветный, серо-коричневый. Коричневое – раскисшая грязь под колесами: режиссер Алексей Герман-старший мог бы не строить декорацию, а снять свой последний фильм "Трудно быть богом" здесь, на натуре, в Плеханове.

Серый цвет – это доски заборов, блоки хрущевок – ими застроен центр, – и чахлые деревца, приникшие к земле за зиму.

Конечно, виновник печальной картинки, в первую очередь, месяц март, разукрасивший все вокруг в два имеющихся в его палитре оттенка. Но даже не верится, что где-то здесь, в тусклых недрах поселка, поет и пляшет веселый табор. Сегодня, впрочем, не такой веселый, как прежде.

Цыгане начали приезжать в Плеханово в 1960-х, официально получив землю от администрации. Теперь здесь около двухсот домов, огражденных забором. Есть терема, с островерхими крышами, резными балконами и железными воротами, скрывающими безбедную жизнь от завистливых глаз. Есть дома похуже – без дверей, с окнами без стекол.

Русские жители поселка живут в другой его части. Тут и двухэтажные немецкие домики, построенные после войны и с тех пор не тронутые малярной кистью. И избушки с палисадом. Здесь тоже есть дворцы и их соседи-развалины.

Пересечение параллельных миров происходит разве что в продуктовых магазинах и поселковой поликлинике – даже школа у цыган собственная.

И вот, новое пересечение, а точнее, лобовое столкновение. У газовой трубы.

16 марта 2016 года сотрудники "Газпрома", обнаружив незаконные, по их мнению, врезки, отключили цыганам газ. А заодно и их русским соседям. Цыгане вышли на газовщиков с камнями и палками. Защищать интересы "Газпрома" приехал спецбатальон ОМОНа. Четверых драчунов арестовали. Драку показали по телевидению.

Цыганский барон Иван (Йоно) Григорьевич Михай после случившегося извинился за беспорядки. Они, впрочем, стали лишь началом конфликта.

Радио, которое мы слушаем в машине, хлюпающей шинами по поселковому бездорожью, сообщает, что цыганский поселок признан самостроем и подлежит ликвидации.

Вдоль забора бредут двое. По платку определяю цыганку. Увидев микрофон, женщина раздраженно отмахивается.

"Был газ, теперь нет, – говорит ее спутник. – Дети мерзнут, на улице чай пьют, костер развели. На улице теплее, чем в доме. Я здесь родился, с 66-го года живу. Извините, в поликлинику нужно, меня врач ждет".

Бабушки у дороги торгуют огурцами и грибами: рты, полные золотых зубов, у одной яркие голубые глаза цвета ненаступившей весны.

"Нормально живем, вражды нет. Только вот платим за них – это точно. Они никогда ни за что не платят. Говорят, что у них денег нет".

– У них, – говорю, – сейчас дети мерзнут.

– А мы, думаете, не мерзнем? Отопление-то всем выключили.

– Чем нас по-настоящему замучили, так это ОДН, – старушка с палочкой "съезжает" с цыганской темы, – живут одинокие люди, свет почти не включают. А платят по двести-триста рублей. За что?

Плата за ОДН – так называемые "общедомовые нужды" – появилась в квитанциях в 2012 году. С тех пор, управляющие компании, пользуясь неразборчивыми формулировками постановлений, могут вписывать в эти квитанции любые суммы.

Снимаем на видео красивый товар бабушек – сиреневое варенье, болотную икру с красными прожилками помидоров.

– Не снимай! – молят продавщицы. – Полиция разгонит. Лишит нашего бизнеса малого. Им-то все равно, никого не жалко. А нам не прожить на пенсию.

Первые девять цыганских семей – молдавские кэлдэрары, или "котляры", – приехали в Тулу весной 1963 года. Им выделили землю решением администрации. Сегодня в поселке около трех тысяч цыган. Из-за газового скандала, выявившего нарушения, власти решили заодно проверить документы на собственность.

Въезжаем в цыганскую часть поселка. У въезда дремлют две полицейские машины. Наш белый "Форд" тут же попадает в яму. "Тьфу, – говорит водитель, – здесь только на джипе проедешь".

Кирпичный недостроенный дом. Окна без стекол, заложенные картоном. На пороге – семья.

– Видишь, босой? – усатый мужчина кивает на ребенка лет пяти.

– Уезжайте отсюда! – женщина в платке выглядывает из-за его спины.

– Мы ничего плохого не сделаем! Мы только хотим вас выслушать, – пытаюсь начать разговор.

– Все так говорят! – кричит женщина. – Вы уже все сказали по телевизору! Что мы воры! Мы вам не верим!

– Девушка, идите дальше, – сипит усач.

– Камеру убирай, – приходит на помощь черноглазый подросток в кожаной куртке.

Покидаем цыганский поселок, так и не подружившись с его обитателями.

Две цыганки, молодая и старая, катят обоз вдоль грязной дороги.

На деревянной тележке бутылки с водой.

За ними полупьяный мужичок, с другой тележкой, полегче.

Проезжающий джип окатывает обоз грязью. Старуха заботливо прижимает к юбке грязную собаку на поводке.

– Мы бедно живем, – говорит молодая, – железо сдаем. А газа у нас нет и никогда не было. И водопровода тоже. Воду берем из колонки в двух остановках отсюда.

Знакомимся. Старую цыганку зовут Марта, молодую – Лена. Их спутник Коля – типичный житель русской деревни, нетрезвый с утра.

– Давно вы здесь?

– Лет тридцать!

– Тетя моя, – Лена кивает на Марту, – дома мама и еще одна тетя, больная. Не встает, не разговаривает. Марта работает на помойке. Мусор вокруг контейнера собирает и складывает. Нас весь поселок знает.

– Барон мне родня, – шамкает беззубым ртом Марта.

– Пойдем в дом, если не брезгуете? – приглашает Лена.

Хижину, сколоченную из листов фанеры, язык не поворачивается назвать домом. Внутри – сгнившая мебель, выброшенная деревенскими. "Лампочка Ильича" под потолком. Фанерные доски, заклеенные лохматыми обоями, делят пространство на комнаты: у мамы и больной тети – отдельная, с тяжелым духом. Комната Коли – с самодельной печкой. Комната Лены с Мартой – чистенькая, обклеенная розовыми в цветок обоями. С иконостасом в углу.

– Как дал бог, так и будем жить, – говорит Лена, – мне всего двадцать пять. Я, может, еще замуж выйду.

–​ Пойдемте к машине, я вам немножко денег дам, –​ предлагаю.

– Покажите меня по телевизору, я скоро помру, вдруг меня дочка увидит, – бормочет из-за своей печки Коля, – она где-то в средней полосе.

– Не пойду, устала, – отвечает Лена, – в другой раз придешь.

И мы кружим по Плеханову, встречая разных людей. Ярослава, розовощекого парня лет двадцати возле аккуратного ухоженного дома. Русскую бабушку в каракулевой шапке с полным ртом золотых зубов на дороге. И даже барона Михая возле полицейского участка.

Ярослав говорит, что всю жизнь жил с цыганами дружно:

– У меня есть друг цыган – хороший, добропорядочный. О таборских можно сказать разное: есть плохие, которые воруют. А есть хорошие. Как везде. Мой отец знал старого барона, он приходил к нам домой, царствие ему небесное.

Бабушка в каракуле жалуется:

– Мы тут ходим, бедно одетые. А у них женщины заходят в магазин – все в золоте, платья расшитые. Даже у жены Путина, наверное, таких платьев нет.

Барон Йоно Михай нервно курит возле полицейского участка:

– Когда был конфликт, я чуть инсульт не получил. Дрожал весь. А сегодня у меня давление двести на сто семьдесят. Дайте передохнуть. Уезжайте.

"Есть решение суда, переданное приставам, – о сносе построек, – сообщает нам тульское радио на выезде из Плеханова, – если цыгане не захотят сносить самостоятельно, приставам придется искать денег на федеральном уровне и заниматься процессом принудительного сноса. Такое решение будут вынуждены принять Евгений Авилов и Юрий Цкипури, главы администрации".

Вечер. Москва. Ленинградский проспект. В гримерке театра "Ромэн" щипцами подкручивают кудри Пушкину.

– Это сын мой – Пушкин, – подмигивает веселый цыган.

В Москве у цыган есть защитник – Роман Андреевич Грохольский. Артист театра "Ромэн" одновременно является главой "Московского совета цыган" и сопредседателем "Центра противодействия коррупции в органах госвласти".

– Прилетел с гастролей, включил телевизор и ужаснулся. Увидел, как женщин бьют дубинками. Наша нация уже проходила через многие лишения. Незаконные врезки в трубу? Но как человек самостоятельно может в нее врезаться? Это нереально. Значит, врезки делал мастер-газовщик? И как человек мог построить дом и жить пятьдесят лет, не имея документов? Я сейчас никого не оправдываю. Но подозреваю конфликт интересов. И сейчас – как это? Оставить тысячи человек на улице? Собираюсь доехать в этот поселок и поговорить с администрацией.

На сцену Плеханова, где случился резонансный спектакль с участием цыган, чиновников и людей в шлемах, выходит народный артист.