Книга израильского историка Михаила Бейзера и канадской исследовательницы культуры советского подполья Энн Комароми A Time to Sow ("Время сеять") вышла в издательство университета Торонто. Она посвящена жизни ленинградских отказников – евреев, которым советские власти не разрешали эмигрировать в Израиль.
В 70-х годах прошлого века, когда еврейская эмиграция стала одним из инструментов торговли СССР с Западом, отказников было относительно немного. Но после вторжения в Афганистан и сворачивания политики разрядки, их число резко возросло. Запреты привели к росту национального самосознания, стали появляться нелегальные объединения, участники которых изучали иврит, еврейскую историю и культуру. Возникли религиозные группы и кружки взаимопомощи. Эта активность подробно описывается в книге с привлечением прежде неизвестных документов и свидетельств. Читатель найдет портреты видных деятелей движения отказников в Ленинграде и узнает о том, как советские спецслужбы безуспешно боролись с ними.
Мой собеседник Михаил Бейзер сам был отказником, так что для него это не только предмет академического интереса, но и личная история.
– Кому-то сразу разрешали уехать, кого-то ненадолго задерживали, но в конце концов отпускали, кому-то предлагали уехать настойчиво, кого-то заставляли, кому-то власти давали фиктивные приглашения в Израиль, а кого-то не выпускали годами. Была ли в этих действиях какая-то логика? Зачем советскому режиму понадобились отказники?
– Это происходило на протяжении длительного периода времени, и политика менялась.
Кого выгоняли? Выгоняли людей, которые хотели что-то изменить в Советском Союзе. Это совсем другая категория, не те, кто хотел уехать в Израиль. Между сионистским движением и диссидентским было сотрудничество в определённых планах, но это были принципиально разные вещи, потому что диссиденты хотели что-то изменить в существующем строе, а сионисты хотели, чтобы их отпустили, и всё. Поэтому высылали таких, как Галич, тех, кто мешал советской жизни. А большой отказ в 80-е годы связан с изменением отношений с Соединёнными Штатами. Была политика разрядки, потом она стала угасать. И стало невыгодно: зачем выпускать евреев, такой товар, когда ничего за это не получаешь? Арестовали Щаранского, – это первая ласточка, – а агрессия в Афганистане в конце 1979 года забила крышку гроба над разрядкой. Поэтому появился отказ. Когда в начале 70-х годов выпускали евреев, думали, что избавятся от смутьянов, остальных заткнут антиизраильской пропагандой и арестами. Но оказалось, что нет. Движение за выезд только ширилось. Поняли, что остановиться нельзя, если продолжать выпускать, потому что захватываются всё большие слои населения, начинается утечка мозгов. И вообще это коррозия строя.
– Расскажите, пожалуйста, свою историю. Когда вы решили эмигрировать? Когда попали в отказ?
– У меня всегда было еврейское самосознание, с детства, от бабушки. Когда мне было 19 лет и я учился в Политехническом институте, я краем задел сионистское подполье, которое потом оказалось на ленинградских процессах 70-го года об угоне самолёта. Тогда, в 69-м году, я начал учить иврит. Меня всегда интересовала еврейская культура. А в 79-м году после развода жена взяла маленького сына и уехала в Израиль. Я решил, что дальше ждать нечего, и тоже подал документы. В конце 79-го года, в ноябре.
– То есть как раз в то время, когда всё сворачивали?
Все знали, что двери закрываются, надо было успеть. Но не успели
– Да, тогда все бежали в ОВИР, там были очереди ночами, записывали, как на ковры, на руках номера. Это был полный сумасшедший дом. Все знали, что двери закрываются, надо было успеть. Но не успели. И я остался. Выехал я только в мае 87-го года, когда началось потепление во времена Горбачёва. Мы устроили первую демонстрацию, и была публикация в "Вечернем Ленинграде" с фотографией. Через три дня мне дали разрешение, и я уехал.
Принципиально дело было в том, что появилась большая группа отказников, которым нечего было делать. Борьба за выезд – хорошо, когда есть какие-то результаты. Даже, может быть, рискуешь тюрьмой, но можно и уехать. А если видно, что ничего не помогает, тогда надо думать, что делать. Борьба за выезд и вообще всякие репрессии – это только одна глава в нашей книге. А остальное – это как образуется еврейская жизнь, что-то наподобие общины. Можно лечь на дно, как подводная лодка, и ждать, пока все уладится. Можно вступить в борьбу. А можно использовать это время для подготовки к будущей жизни не в России.
– Вы рассказываете в книге о несчастных людях, которым сломали судьбу, лишили работы, преследуют, а с другой стороны, эти репрессии стали триггером для объединения, для роста самосознания, для появления и культурной, и религиозной жизни. Парадоксальная ситуация.
– Я с вами согласен. Появилось время, и какая-то часть активных людей решила что-то делать вместе. Появились первые признаки возрождения еврейской религии, а это очень трудно, вы должны уметь читать иврит, есть кашрут и масса проблем. Появились люди, которые знают иврит, и внутри общины начались семинары, ставили Пуримшпили, отмечали еврейские праздники, и те, кто 7-8 лет находился в отказе, оказались гораздо более подготовлены для жизни в Израиле, чем те, кто получил разрешение и уехал сразу.
– Вы рассказываете, как гебисты не давали праздновать Хануку: когда еврейские активисты забронировали стол в ресторане, они закрыли весь ресторан.
– Тогда ничего нельзя было, просто ничего, любое независимое действие приводило к реакции со стороны власти. Если вдруг появлялись какие-то ядра самоорганизации, всё пытались разогнать. Власти и КГБ знали, что это надолго. Сколько отказников, они тоже знали. И они поняли, что это большая толпа, и вокруг них масса сочувствующих. Если эти люди начнут собираться, то это будет проблема для внутренней политики. Поэтому и разгоняли.
– Вы пишете, что даже на Пискаревском кладбище, когда евреи поминали жертв Холокоста, гебисты следили за каждым их шагом.
– Но все-таки на кладбище не арестовывали. Только следили и стояли в отдалении.
Что бы ты ни делал, все равно не уедешь, пока не будет сверху приказа, что можно выпускать
Потом сами активисты движения понимали, что устраивать голодовки или выходить с плакатами куда-то неактуально, ничего не поможет. Миша Цивин дважды ездил на Красную площадь демонстрировать и добился только того, что его забрали в армию. И Владимир Лифшиц тоже ходил на демонстрацию. Ему после этого сказали: что бы ты ни делал, все равно не уедешь, пока не будет сверху приказа, что можно выпускать.
Еще один аспект нам нужно отметить. Когда что-то говорят о советских евреях, существует москвоцентристский подход. Главные герои в Москве, в том числе и отказнического движения. Я пытался показать, чтобы был второй центр, весьма существенный.
– Вы говорите, что в Ленинграде был особенный дух, А в чем своеобразие Ленинграда?
– Сначала скажу о трудностях. В Ленинграде почти не было западных корреспондентов, поэтому и репрессии легче было осуществлять. Можно было устроить обыск, и кто это видел? С другой стороны, в Москве была большая группа отказников. У нас тысячи две были затронуты, а там гораздо больше, и в Москве поэтому гораздо больше было внутренней борьбы между различными группировками.
– Вы описываете в книге и некоторые противоречия и в Ленинграде – например, вокруг общества еврейской культуры.
– Я думаю, что правильно делаю, потому что не стоит уходить от неудобных тем, иначе это будет сладенькая история, о которой уже много рассказано. Исследования еврейской жизни в период отказа, равного тому, что мы сделали с Энн, я не знаю. Мы просмотрели десятки тысяч листов разных документов, публикаций на трёх языках – это заняло много лет.
– Вы начали заниматься сбором материалов, когда ещё жили в Советском Союзе?
– Да, конечно. У меня была написана книжка, которая вышла в 1989 году. Но только в Иерусалиме я научился тому, как должен работать историк, и созрел для более серьёзных дел.
– Это история со счастливым концом. В конце концов всех отказников выпустили в конце 80-х. Но, наверное, были и трагические судьбы...
Постоянно теребили советских представителей, и те не решились никого убить, а могли бы
– Я прежде всего отмечаю, что никто не погиб в тюрьмах. На Западе было сконцентрировано внимание на "узниках Сиона", постоянно теребили советских представителей, и те не решились никого убить, а могли бы. Из заключения все вернулись, пусть больные, без зубов, но вернулись домой.
А трагических случаев сколько угодно. Когда мы улетали 10 мая 1987 года, со мной ехала пара – Юрий и Нелли Шпейзман. Юрий 10 лет провел в отказе, дочь и внуки его были в Израиле, он страдал лимфосаркомой и другими болезнями, но его все равно не выпускали. Выпустили только тогда, когда поняли по заключению врачей, что ему осталось совсем недолго. Они не хотели, чтобы он умер "в отказе". Мы летели в самолете, и надо было в Вене сделать пересадку. Вышли погулять по Вене, и вдруг он упал и умер прямо на виду у всех. Это была трагическая история. Я первый раз за границей, и вот эта бедная безутешная вдова, все это прямо на моих глазах...
– Михаил, а вы после 87-го года хоть раз приезжали в Петербург?
– Я много раз ездил туда. Я писал диссертацию, редактировал журнал Jews in Eastern Europe и работал в русском отделе "Джойнта". Они хотели меня послать представителем в Россию, но я отказался, сказал, что я уже свой "отказ" отсидел, больше не буду. Я занимался возвратом еврейской общинной собственности, синагог, которые были отобраны в Украине, России, Беларуси и в других местах, писал монографию об истории "Джойнта" в России. Россия ненавидит американцев, а ведь американцы спасли много людей от голодной смерти в России несколько раз в ее истории. Я проводил там семинары, выступал, публиковался, и на моих глазах происходили все эти изменения. Сейчас уже, конечно, не поеду.
– Семья моих близких друзей уехала в конце 70-х, и вот недавно мой друг, который 40 лет провел в Америке, вернулся в Россию и говорит, что чувствует себя счастливым после стольких лет жизни на Западе. Это исключительная ситуация?
– Я думаю, что люди, которые такое делают, недостаточно обдумали где жить, когда принимали это судьбоносное решение.
Где жить – это не ерунда, не мелочь. Человек нуждается в родине, в своей культуре. Если ты переехал в другую страну, ты должен понимать, что ты больше никакой не русский, ты должен заниматься интеграцией в окружающее общество. Если ты будешь продолжать жить российскими интересами, то ты никогда не интегрируешься и всегда будешь чужим.
Когда я приехал, я не покупал ни одной русской газеты, не смотрел телевидение на русском языке
Когда я приехал в Израиль, у меня была солидная подготовка. Я знал еврейскую историю, знал еврейскую жизнь, интенсивно учил иврит, потом идиш. Когда я приехал, я не покупал ни одной русской газеты, не смотрел телевидение на русском языке. Двое моих детей, которые родились там, не знают русского языка, я не считал нужным их учить. Зачем создавать такие комплексы и ломать судьбы людям? Человек должен знать, где его родина. Или я уехал, или я не уехал. Если мне там хорошо, зачем я уехал? Я не говорю даже о политических особенностях того, что делается сейчас в России. А просто у человека есть базисная нужда, принадлежность к чему-то. Ему нужен дом, ему нужна семья, ему нужна страна, маленькое общество, в котором он живет. Я беспокоюсь, когда израильские солдаты погибают в Газе. Это мои дети. Сейчас в Израиле было несколько случаев арестов русскоязычных людей, которые шпионили на Иран. Зачем они приехали? Было интервью с офицером полиции, который вёл их дела. Он сказал, что почти все они – маргиналы. Если ты маргинал, если никакой связи у тебя с обществом нет, то тогда тебе ничего не дорого. Это не твоя земля, не твоя страна, не твои символы, не твои песни. Тогда почему бы не работать на Иран или не вернуться в Россию?
