Сын известного советского биолога и внук сталинского разведчика Александр Гольдфарб мог бы сделать блестящую научную карьеру в СССР. Однако в начале 70-х годов он примкнул к диссидентскому движению и вступил в прямую конфронтацию с режимом. Круг его знакомых был обширен – академик Андрей Сахаров, диссидент Натан Щаранский, писатель Саша Соколов, которому Гольдфарб помог покинуть СССР, художник Александр Меламид и другие участники "бульдозерной выставки", а также работавшие в Москве западные журналисты, еврейские отказники и, наконец, советские ученые – как лояльные, так и мечтавшие эмигрировать. Боровшийся за право покинуть СССР Александр Гольдфарб получил разрешение на выезд, но в число отказников надолго попал его отец, которого, как выяснилось позднее, в КГБ считали агентом ЦРУ.

У вышедшей в издательстве НЛО книги мемуаров живущего в США Александра Гольдфарба длинное название: "Быль об отце, сыне, шпионах, диссидентах и тайнах биологического оружия". Поучительная история о попытке свободного человека переиграть спецслужбы завершается полным триумфом героя. Александр Гольдфарб, который в путинские времена продолжает борьбу с российским режимом, полагает, что сегодня, несмотря на то что монстр КГБ воскрес и получил неограниченную власть, ему возможно противостоять.

– Главной темой книги стали отношения вашей семьи с органами советской госбезопасности с 1951 года, когда был арестован ваш дед, и до распада Советского Союза. Отвратительная организация сыграла в вашей жизни огромную роль?

– Да, конечно, это лейтмотив моей жизни. Книжка закончилась, а эти отношения продолжаются по сей день.

– У вас не было доступа к архивам КГБ 70–80-х годов, когда спецслужбы наблюдали за вами и вашим отцом, но вы узнали и реконструировали значительную часть этой скрытой жизни, даже разоблачили своего друга, который доносил на вашего отца. Это, надо полагать, было большим потрясением?

– Да, это было потрясающее ощущение. Его и еще двух академиков, которые были вокруг нашей семьи, беседовали с КГБ, оказывали им всяческое содействие. Так что я ощутил то, что чувствовал граф Монте-Кристо, который спустя 30 лет узнает подробности неприятностей, которые были давным-давно.

– Как вам это удалось?

– Мой отец, микробиолог Давид Моисеевич Гольдфарб, покинул СССР сразу после Рейкьявика, когда уже началась перестройка. А до этого он был лет 10 отказником, его не выпускали из СССР. Покинул он СССР в рамках шумного скандала. Ситуация была очень похожа на то, что происходит сейчас с американским журналистом, арестованным в России. Мой папа был включен в обмен, который состоялся между СССР и США, когда советского шпиона, пойманного в Нью-Йорке, обменяли на американского журналиста, арестованного в СССР, его звали Николас Данилофф, он был американец, хоть и с русской фамилией. Президент Рейган потребовал, чтобы к этому журналисту СССР добавил трех диссидентов. Мой папа попал в обмен. Это была довольно шумная история. Через 20 с лишним лет после этого я получил письмо от человека, который утверждал, что мой папа, а также журналист Данилофф были не невинными людьми, которых просто включили в обмен на шпиона как заложников, а на самом деле были агентами ЦРУ. Мой папа – агент ЦРУ! Этот человек, будучи офицером КГБ в 70-е годы, вел дело моего папы, а теперь он живет в Дюссельдорфе. Я, естественно, очень разволновался и поехал к нему. Мы провели несколько часов, он мне рассказал удивительную историю, которая заключалась в том, что у папы были проблемы с КГБ, его долго не выпускали из СССР из-за того, что КГБ его подозревал в том, что он является связующим звеном между американской разведкой и какими-то неизвестными источниками внутри советского военно-промышленного комплекса, которые разрабатывают биологическое оружие. Они пытались выявить эти источники, поэтому кошмарили моего папу, у него устроили обыск, его не выпускали. Этот офицер, Сергей Безруков, рассказал мне, что Московское управление КГБ хотело моего папу арестовать, а Центральное управление контрразведки не давало его арестовать, потому что они за ним следили и хотели выйти на эти источники. А источников-то и не было. В ходе этого разговора он мне и назвал имя моего старого приятеля, который оказался агентом, и имена двух академиков – Дубинина и Петрянова-Соколова, которые сотрудничали с КГБ в этой слежке.

– И вы написали своему приятелю и попросили его рассказать о том, что тогда происходило…

– Да, я разыскал его имейл, написал. Когда он мне ответил, я ему сказал, что пишу книжку, хочу описать прошлые дела. Он сказал: "К сожалению, не могу". Сергей Безруков рассказал мне подробности, которые никто не мог знать. Например, о том, как он лично ставил прослушки в квартире моего отца из квартиры этажом выше, в которой жил один из двух академиков. А о том, что сверху стоят прослушки, я знал за много лет до этого, потому что жена этого академика маме моей рассказала, что к ним приходили и сверлили что-то в полу. Так вот, после того, как приятель мне не ответил, я ему отправил эти две главы, чтобы он почитал и на старости лет понял, что ничего тайного на свете нет, все становится явным. Чистый граф Монте-Кристо.

– Вы пишете, что у вас есть принцип в отношениях с государством – повышать ставки. Расскажите, пожалуйста, как он действовал и можно ли применять его сейчас в путинской России?

– Я назвал в книжке это "принципом Фишера". Происходит он от моего учителя в диссидентско-журналистских делах, его звали Кирилл Викторович Хенкин, человек достаточно известный. Хенкин объяснил, что ты должен так строить свои взаимоотношения с властью, что у власти не останется другого выхода, как тебя либо посадить, либо выкинуть за границу. Назвал это "принципом Фишера", потому что его самого этой стратегии обучил знаменитый атомный шпион Вилли Фишер, который больше известен под псевдонимом Рудольф Абель. Когда-то в молодости Абель ему говорил: "Если у тебя конфликт, то ты должен доводить этот конфликт до такой ситуации, когда он может разрешиться в ту или иную сторону, иначе он никогда не разрешится". Вот "принцип Фишера". И я с этой стратегией, когда подал прошение на выезд из Советского Союза в Израиль на постоянное место жительства, его использовал. Я старался как можно больше усиливать накал вокруг своей собственной персоны. Я стал связующим звеном между иностранными корреспондентами в Москве и сообществом диссидентов, начиная с Андрея Дмитриевича Сахарова и заканчивая христианскими подпольными сектами. Я бегал по Москве два года, передавал огромное количество документов и делал заявления. Когда меня вызвали наконец и сказали "чтобы вас через две недели в Москве не было, иначе мы вас посадим", этот принцип в моем отношении сработал. Там был еще один аспект, потому что я был биологом по образованию, работал в области молекулярной генетики, а как раз в эти годы в СССР зарождалась тайная отрасль разработки биологического оружия. СССР пытался всячески это скрыть, а я кричал, что надо еще проверить, что они там затевают, пытался привлечь к этой проблеме внимание иностранных газет. Короче говоря, меня решили выкинуть. Это, безусловно, работало тогда, потому что было либеральное время так называемой "разрядки", когда Никсон и Брежнев встречались время от времени, подписывали соглашения об ограничении вооружений. Но потом, когда я уже уехал, этим принципом попытались воспользоваться другие люди и ничего у них не получилось. Скажем, Натан Щаранский, который занимался после моего отъезда теми же самыми делами, попал в тюрьму, вместо того чтобы уехать. Так что это обоюдоострая стратегия, в наши дни я бы не стал ее использовать, потому что наступил мрачный период. Российские власти практически не заинтересованы в улучшении отношений, в сохранении своего образа в глазах международной общественности. Поэтому принцип "чем хуже, тем лучше", сегодня, наверное, не будет работать.

– В 1979 году в Свердловске погибли люди от сибирской язвы, произошла утечка на секретном военном предприятии, и страницы вашей книги, посвященные разработке биологического оружия, сейчас читаешь с особым страхом, потому что понимаешь, что в наши дни их вообще ничего не сдерживает.

– Конвенция о запрете таких разработок все еще действует. Человечеству повезло в этом смысле, потому что все запасы этого оружия, вся сеть предприятий и институтов, которые были объединены в секретную систему "Биопрепарат" (в ней было около 40 предприятий по всей стране и десятки тысяч людей задействовано), была уничтожена при Ельцине. Ельцин был в Свердловске секретарем обкома, когда сибирская язва утекла и потравила много народу. Возобновились ли эти вещи, сказать трудно. В наше время это труднее скрыть. Но факт налицо – это были институты, разрабатывавшие биологические агенты, которые очень похожи на сегодняшний вирус ковида и могут устроить человечеству большую неприятность.

– Вы пишете, что война с Украиной аннулировала сроки давности и вернула вам ощущение тотальной конфронтации с КГБ. Вы видите закономерность в том, что эта организация, которой вы противостояли много лет, вернулась к власти?

– Моя предыдущая книжка "Отравление Литвиненко и возвращение КГБ" вышла 10 лет назад. Да, вернулась эта организация, более того, она сейчас более важное место занимает в политическом устройстве России, чем в Советском Союзе. При всех ужасах сталинщины эта организация была под контролем Коммунистической партии. Было некое двоевластие, а окончательное решение принимало руководство в политбюро ЦК, лично Сталин, лично Брежнев. В этой системе двухполярности власти в Советском Союзе деятельность КГБ все-таки ограничивалась. Все, кто этим делом занимается, помнит про противостояние между главным идеологом КПСС Михаилом Сусловым и Андроповым, который руководил КГБ. Даже когда Андропов стал генсеком, двухполярность сохранялась. Сейчас такого нет, сейчас КГБ действительно у власти. Это и есть главный знак сегодняшнего времени, на мой взгляд. Другое дело, что масштабы репрессий сегодня гораздо меньше, чем при Сталине, но больше, чем при Брежневе.

– Можно ли победить КГБ?

– Внутри справиться невозможно. Выдающиеся борцы и мученики в этой борьбе, такие как Навальный, Володя Кара-Мурза, Илья Яшин и сотни других, которые сейчас являются политическими заключенными, идут против монстра, который в миллион раз сильнее их. Но есть два обстоятельства. Первое обстоятельство – это поддержка из заграницы, моральная поддержка, информационная поддержка и сеть соратников и единомышленников, которые, оказавшись за границей, продолжают это дело. В случае Советского Союза победила не только эта поддержка внутреннего диссидентства, но и принцип сдерживания, который возник в 1940-е годы, когда началась холодная война, то есть тотальное противостояние Запада СССР по всем линиям: военной, экономической, культурной. СССР в результате развалился. Так что таким способом действительно можно их победить. Второе обстоятельство – это моральная составляющая. Если верить, что на свете, несмотря ни на что, существуют добро и зло, добро всегда побеждает зло в конце концов. Этот принцип никто не доказал, но, как в свое время говорил Сахаров, делай то, что нужно, а дальше будь что будет. В моральном сопротивлении этому режиму изнутри главной все-таки является моральная составляющая. И вот эта сила духа тех, кто сопротивляется внутри, не надеясь на успех, понимая, что вряд ли что-нибудь у них получится, в конце концов срабатывает. Она сработала в прошлый раз. Один из разработчиков американских санкций против России на вопрос: "Откуда вы знаете, что ваши санкции работают?" – ответил: "Мы не очень понимаем, что происходит в Кремле, но мы и во время холодной войны не очень понимали, что там у них происходит, не были уверены в успехе и, тем не менее, победили. Значит, мы должны делать то, что мы должны, и будь что будет". Так что этот принцип важен не только для моральной составляющей, но и для военно-политической.

– Ваш дедушка Григорий Хейфец был и сотрудником советских спецслужб, и их жертвой. Расскажите, пожалуйста, его историю.

– Мой дедушка – ровесник века ХХ, он родился в 1899 году и был большевиком. История моего дедушки – это история величайшего заблуждения значительной части еврейского народа, либеральной интеллигенции, их неудачного романа с социализмом и коммунистическими идеями. В конце концов в этом романе евреев и либералов место марксизма занял товарищ Сталин. Мой дедушка, когда возникала еврейская тема, всегда говорил: "Я не еврей, я – большевик". Он вошел в мир на волне революционной деятельности в начале века, отчасти из-за того, что в детстве пережил еврейский погром в Риге. Он из семьи старых социалистов. Когда произошла революция, он пару лет повоевал на Гражданской войне, потом его ранили, он работал некоторое время секретарем у Надежды Константиновны Крупской, а потом его взяли в Коминтерн. С этого момента он и стал шпионом. Если кто не помнит, Коминтерн – это международная организация коммунистических партий со штаб-квартирой в Москве, которая финансировалась советским правительством и занималась подрывной деятельностью по всему свету, пыталась сделать мировую революцию. Мой дедушка был одним из эмиссаров Москвы в этом движении. Начиная с 1922 года он большую часть жизни проводил за границей, а где-то в 1929–30 году перешел из Коминтерна в разведку, то, что сейчас называется СВР, тогда называлось ИНО, потом Первое главное управление. Всю войну он просидел в Сан-Франциско в качестве резидента под дипломатическим прикрытием в советском консульстве. Там засветился, как мы теперь знаем по историческим документам и воспоминаниям, в атомном проекте, когда советская разведка активно вербовала и внедряла агентов в проект "Манхэттен", в американскую разработку атомной бомбы. А второе дело, где он засветился, – это во взаимоотношениях разведки с интеллигенцией. Хорошо известна история, когда верхушка Голливуда, исходя из антифашистских настроений во время Второй мировой войны, бросилась в объятия Сталина. Задействованы в этой просоветской активности были такие великие люди, как Бертольт Брехт или Чарли Чаплин. Дедушка курировал эту часть деятельности разведки. А кончилось все тем, что в 1945 году он приехал обратно в Москву, а через пару лет его посадили и чуть не расстреляли, потому что была очередная чистка. Он был приговорен к расстрелу, но его не успели расстрелять, потому что неожиданно умер Сталин. Где-то через год после смерти Сталина его выпустили, реабилитировали. Он дожил свой век персональным пенсионером, старым большевиком. Ничего особенного не рассказывал, молчал. Но он по-прежнему был не еврей, он был большевик, он просто считал, что были перегибы, но в целом он был верен идее социальной революции.

Смотри также

"Если все хорошие люди уедут из страны, что останется здесь?"

– А вы стали диссидентом. Недавно я читал воспоминания Александра Подрабинека, который тоже в начале 70-х, будучи очень молодым человеком, пришел в диссидентское движение, у него "принцип Фишера" сработал наоборот – он был арестован. Вам очень повезло, потому что вас, учитывая истории с биологическим оружием, могли не просто арестовать, а даже и убить. Я читал вашу книгу с огромным удивлением: почему автору так повезло? Как вы сами это объясняете?

– Я объясняю это чистым везением. Тогда я этого не очень понимал: думал, что сработает. Но, оглядываясь назад, я не знаю, лез бы я на рожон. Как говорил мой папа, "ты играешь в азартные игры, где ставкой является твоя жизнь". Папа меня предупреждал, но я его не слушал и делал по-своему. В результате так вышло, что мне повезло. Я считаю, что это тот самый случай, когда орел и решка выпадают в твою пользу. У меня нет других объяснений. Помню, Юрий Орлов, основатель Хельсинкской группы, когда мы с ним прощались перед моим отъездом, говорил: "Я тоже не пойду в тюрьму. Когда дойдет до крайнего момента, я уеду. Но пока я чувствую, что еще могу что-то сделать, немножко еще здесь поработаю". Его таки посадили, так что не рассчитал. Знаете, повезло, действительно, а то я бы сейчас с вами не говорил, наверное.

– Все-таки должен быть элемент авантюризма во всем, что делает человек, который решил бороться с этим монстром. Авантюризма в хорошем смысле.

– Расчет, конечно, имеет значение. Я хотел тогда уехать, потому что не считал для себя возможным жить в этой ситуации, а меня не выпускали. То есть это был авантюризм, смешанный с безысходностью. А многие мои друзья уезжать не хотели. Тот же Сахаров: у него была возможность, а он не уехал и в результате попал в Горький в ссылку. Тоже повезло. Сейчас с ним было бы, наверное, как с Навальным: его бы посадили, несмотря на Нобелевскую премию. Да, авантюризм, но это особый авантюризм у этих людей, связанный не с расчетом чего-то добиться, а с тем, что они просто не могу жить иначе. Вот сахаровская формула: "делай что должен, и будь что будет".

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться

Выдающийся скрипач, звезда мировой музыкальной сцены Гидон Кремер любит цитировать Бернарда Шоу – о принципиальной невозможности для думающего человека оказаться в каком бы то ни было политическом лагере. Но тот же Бернард Шоу писал: “Я больше не могу считать войну чем-то таким, что не касается меня” (эссе "Угроза войны", 1937). Эта фраза в точности соответствует выбору, который сделал Гидон Кремер после начала войны: невозможно оставаться равнодушным к трагедии, а молчать сегодня означает потворствовать злу. Это одна из тем его разговора с Радио Свобода.

– Вы неоднократно высказывались в поддержку российских узников совести, боролись за соблюдение прав человека, выступали против войны. Вообще такое поведение нетипично для многих ваших коллег – занимать политическую позицию. Что вы чувствуете сейчас, когда трагедия стала реальностью? Что все усилия были зря, впустую?

– С того рокового дня, 24 февраля, я живу этой трагедией, каждый день. Хотя я нахожусь далеко от тех мест, где все происходит, это не отменяет боли, которую я испытываю. Вы сказали о моей политической позиции. Да, наверное, это так и называется – но я сам этому удивляюсь. Рядом с нами всегда есть те, кто не боятся открыто выступать против мнения большинства (например, выдающийся пианист Евгений Кисин или рок-музыкант Юрий Шевчук). Но, что касается меня, я всегда был одиночкой. Я предпочитаю на людях быть невидимкой. Советский опыт приучил меня сторониться любой "группы товарищей", даже условно "своих". Высказать коллективную точку зрения, растворяться в общем хоре – все это мне чуждо. Меня не раз звали в свои ряды близкие мне люди, но я всегда избегал прямого участия в политике. Как сказал как-то Бернард Шоу (эту фразу, впрочем, приписывают и американскому актеру Граучо Марксу): "Я не хотел бы быть членом клуба, в который принимают людей вроде меня"

Словом, я никогда не хотел стоять ни на чьей полке, я всегда предпочитал гулять сам по себе и сторонюсь односложности – это правда. Однако сегодня ещё большее неприятие вызывает во мне фраза "не все так однозначно", когда это касается отношения к войне. Тут как раз все однозначно. И теперь я почти сразу прекращаю контакты с людьми, для которых "все не так однозначно". Сегодня приходится выбирать между брезгливостью к любому коллективному действию – и отвращением к этической бесчувственности.

Второе сегодня перевешивает. Потому что сегодня невозможно не испытывать простого человечного сострадания к жертвам войны и негодования по отношению к тем, кто ее развязал. Мы все вовлечены в эти события, и трагедия буквально спрашивает с каждого.

– Как относиться к тем, с кем вы были связаны длительными творческими, профессиональными узами – и кто, как выяснилось, поддерживает войну или хранит молчание? Конечно, речь идет в первую очередь об известных российских исполнителях, музыкантах.

– Действительно, есть ряд близких мне людей, которые сейчас оказались на другой стороне. Скажу вам откровенно: с теми, кого знаешь давно, не хочется рвать окончательно, резко. Хочется сохранить каплю человечности, что ли. Оставить какой-то шанс – на будущее. Но и поддерживать отношения с этими людьми я не могу. Это тоже невыносимый вопрос, потому что никакая теория или принципы не могут учесть чьих-то индивидуальных обстоятельств. В некоторых случаях я имею основания сомневаться в искренности моих коллег, которые открыто поддерживают агрессию. Другие из них, как мне хочется думать, искренне заблуждаются сами. Наконец, в "принципиальности" иных мне видится просто откровенный расчет, подкуп, тщеславие; эти люди поддерживают режим на словах, чтобы не потерять свои капиталы, свои контракты и проекты. Однако все эти объяснения не облегчают ситуацию. И от беспомощности я порой просто не нахожу слов. Но и молчать сегодня неприлично. Есть известный фильм на эту тему – "Мнения сторон" Иштвана Сабо (фильм по одноименной пьесе Рональда Харвуда, посвящённый процессу по денацификации над дирижёром Вильгельмом Фуртвенглером в 1946 году).

– Да-да, актуальный фильм. К вопросу об ответственности художника, который не стреляет, не убивает лично, но просто выступает на дне рождения у диктатора – и тем самым "делает красиво" злу.

– Мне всегда казалось, что, чем талантливее человек, тем более у него стремления к политической независимости. Но жизнь оказалась сложнее. Или я оказался слепцом в отношении людей, которые, как мне казалось, разделяют мои убеждения и ценности. Война очень на многое наложила отпечаток и заставила многое пересмотреть. Не ставя под сомнение талант моих коллег, я часто сегодня спрашиваю себя: неужели я не видел в них этого раньше, неужели заблуждался, думая, что мы на одной стороне – человечности?..

…Во мне течет шведская, еврейская, немецкая и латышская кровь. Я поэтому, наверное, не имею права и не хочу осуждать "русских вообще". Как мне сказал однажды один коллега: "Да ты прибалт – ты все равно не поймёшь". При этом я вспоминаю две цитаты, которые я взял в качестве эпиграфа к одной из своих книг: каноническую строчку из Тютчева "умом Россию не понять" и цитату из Виктора Ерофеева "Россия сама не хочет быть понятой". Это и есть та ловушка, в которую многие попадают. Россия не хочет быть понятой, мало того, она своим нездоровым духом сегодня восхищается. Одна близкая коллега, помнится, жаловалась мне: "Ты даже не можешь представить, как все у нас запущено в коллективе: здесь не встретили, здесь не заплатили, все валится из рук, полный бардак…" Пауза. И потом продолжила с восторгом: "Но я обожаю этот бардак!.."

То есть это признание в том, что есть что-то притягательное в хаосе, в иррациональном. Я не хочу сказать, что надо быть стерильными – или производить в мозгах дезинфекцию. Разнообразие – это прекрасно, конфликт – это прекрасно, из противоречий рождается что-то новое. Но если из противоречий рождается хаос, если хаос становится поводом для гордости – этого я понять не могу.

– Читаю типичную заметку из довоенных времен: арт-фестиваль в Красноярске, в 2018 году – звучит музыка Сибелиуса, играет Гидон Кремер, дирижирует Михаил Плетнев, все в восторге. И вдруг я поймал себя на мысли: в обозримом будущем всего этого больше не будет. Ни вашего детища, "Кремераты-Балтики", с которой вы незадолго до войны выступали в Москве, ни самого Гидона Кремера – ни в Красноярске, ни в других российских городах – больше не услышат. Как и многих других артистов и коллективов.

– В Красноярске мы были в тот год по приглашению достойнейшей Ирины Прохоровой. Это были концерты из числа тех, на которые всегда хотелось ехать. И именно публика – помимо сотрудничества с выдающимся Михаилом Плетневым – была главной причиной этих гастролей. Она же была единственной причиной, по которой я продолжал выступать в СССР, когда меня ругали за "неправильный круг знакомств" и "неправильное поведение" и сделали в итоге невыездным. И даже когда я покинул СССР и в течение 10 лет не мог выступать для своей аудитории, став "невъездным", я все время мечтал вернуться. И вернулся, как только появилась возможность, в 1988 году. Я имел все основания перенести свою обиду на вождей на целую страну; но мне было важнее сохранить связь с моей аудиторией, в которую я всегда верил, для которой играл. С той культурной средой, которой я был воспитан и с которой до сих пор духовно "на ты" – с литературой, кино, театром. С друзьями, коллегами, исполнителями и композиторами. И я никогда не понимал, почему должен от своих естественных привязанностей отказываться.

Это парадокс, но в моей жизни много парадоксов. Повторю: во мне нет русской крови. Мой родной язык – немецкий, я говорю на английском и латышском, к которому я, когда создал "Кремерату", "вернулся" спустя годы. Но все же считаю себя артистом, который всегда был связан и с русской культурой. Да и русским языком я пользуюсь, вероятно, чаще других. Одновременно мне глубоко чужды те, кто выходят сегодня на трибуну с криками "я русский", затопляя тем самым все рациональное, тонкое, сложное и парадоксальное, что есть в русском характере, навязывая в качестве главного национального кода насилие над другими.

Меня страшит, что эта прямолинейность поддерживается, к сожалению, сегодня большим количеством россиян. Я в этом вижу не что иное, как результат оболванивания, промывания мозгов, внушенного страха, типичного для террора. Мне больно за тех, на кого наехал каток пропаганды.

– Для российской аудитории вы также всегда были более "своим", близким, вероятно, чем для любой другой.

– Я с концертами объездил 160 городов и населённых пунктов в СССР, и затем в России. Вспоминаю, как я приехал как-то с партнером на концерт в глубокую провинцию, в советское еще время; нас не встретили, в гостинице не было мест, как обычно, и нас "подселили" к кому-то в номер. А наутро администратор местной филармонии заглянул в поисках гастролера в гостиничный номер, стянул одеяло и, узнав меня, воскликнул: "А вас-то как в наши глухие края занесло?"

Я был знаком со многими официальными лицами, советскими и российскими; получал разные премии (особенно из них ценю премию "Триумф)"; хотя никогда не был ни "заслуженным", ни "народным" (одна из моих книг так и называется – "Ин@родный артист"). Любовь аудитории заменяла мне все – и была высшим признанием, поверх всяких официальных званий; и я видел в этом знак преображения советского общества и избавления от пороков прошлого. Признанием того, что публика оценила мои скромные попытки внести что-то новое в русскую культуру. Я мог бы часами рассказывать анекдотические и не очень ситуации, в которых я не раз оказывался во время гастролей. Но мне всего дороже опыт выступления в далеких городах и посёлках – наравне с концертами в Москве или Санкт-Петербурге. Я благодарен судьбе за то, что соприкасался не только с изысканной публикой, но и с теми, кто приходил на мои концерты по зову сердца или просто из любопытства. С теми, для кого музыка была ценностью. Особенно я ценил дружбу с композиторами. Ради тех, кто создавал музыку, хотелось преодолевать любые неурядицы.

– Я рискну назвать позднесоветскую публику "рихтеровской" – по имени человека, который создал в 1980-е фестиваль "Декабрьские вечера" и с которым вы были хорошо знакомы. Походы на подобные концерты были для советских людей той невидимой нитью, которая связывала их с европейской и мировой культурой. Могу также предположить, что эта публика, воспитанная в том числе и вами, стала духовной базой перестройки в 1980-е годы. Тогда искусству удалось сделать невозможное: оно подготовило почву для переосознания и преодоления советского – в себе. Однако, как мы видим сегодня, это все же не смогло изменить общество в целом.

– Да, возможно эта уникальная общность – советская интеллигенция – в позднесоветские годы действительно существовала так, как вы ее описали.

Для ее появления необходимо было сочетание множества разных факторов: и ее большое количество, с одной стороны, и скудные возможности для досуга – с другой; хорошее по тем временам гуманитарное образование, кругозор, интерес к миру. Такие люди, впрочем, были и на Западе. Но эта публика – умевшая ценить индивидуальность исполнителя, готовая вступить с музыкой в какой-то интимный, собственный диалог и раствориться в ней – она, вероятно, утрачена надолго. Окончательно ее добила, как мне кажется, пандемия. Она – это заметно и в Европе – что-то важное сдвинула в людях, и этой особой атмосферы заинтересованности на концертах больше никогда не будет. Сейчас повсюду в мире идет раскрутка ивентов и имен. Это приводит к быстрой выгоде. Но по сути это… не знаю, право, как и назвать: ширпотреб, пролеткульт? И того, о чем вы говорите, – когда музыка была способна преобразовывать общество – этого тоже, наверное, никогда не будет. А несправедливая война, развязанная режимом, и вовсе нанесла русской культуре непоправимый урон. Она ударила по душам людей, ужесточила их. Вера в "светлое будущее" навсегда исчезла.

– Откуда взялся этот код жестокости, мести – в сегодняшней России? Который чувствуется – за всеми якобы рациональными доводами, аргументами, объяснениями?

– Я до сих пор не понимаю, как это могло случиться. Я не могу поверить, что эта жестокость стала всепоглощающей, что она открыла ворота для проявления самых пещерных чувств, для худшего в человеке. Режим, конечно, тем самым оказывает наидурнейшую услугу своему народу. Опрокидывая его в жестокость времен Ивана Грозного.

Темные времена бывали в истории любой страны, но это не то, чем нужно гордиться. Опираться на самые тёмные, мрачные примеры из прошлого – это поведение нельзя назвать иначе, как безумием.

Эта жестокость, казалось, была преодолена в перестройку – и, казалось, наступило другое время; возврата к прошлому уже не будет. А оно сейчас на глазах возвращается. История, которая закрыта со словами "это не должно повториться", повторяется.

Россия опять открыла портал во "все возможно". Мой близкий друг, замечательный композитор Гия Канчели – светлая ему память (я представляю, что бы он сейчас переживал) – связывал этот ужас с именем одного человека (не хочу даже произносить его имя вслух), который фанатично одержим разрушительными идеями. Но мне странно, что такое количество людей стали заложниками его исторической доктрины. Как они не чувствуют фальши, как могут сожительствовать, соседствовать с этой неправдой? Мне гораздо понятнее люди, которые сегодня уезжают из страны. Судьба эмигранта тяжела – я знаю на примере моей собственной семьи, которая всю жизнь скиталась. Как сказал однажды Иосиф Бродский в разговоре со мной, "мы все являемся displaced persons" (перемещенными лицами), подчеркивая, что вынужденная оторванность от того, что каждому дорого, – от семьи, музыки, слова, родной территории – есть трагедия. Но в этом скитальчестве есть, однако, и что-то важное для нашей души. Эта оторванность важна для воспитания нашей этики, для уточнения самого главного в нас. Я тоже в свое время оказался вне моей родины – Латвии, вне родной по-своему Москвы, где прошла моя юность. И до сих пор я, что называется, без ПМЖ. Я, как и мои предки, повсюду был чужим или, точнее, не совсем "своим". И в итоге я понял, что моей единственной "родиной" является музыка, мои соратники по искусству, мои друзья и языки (как минимум три), на которых я думаю и пишу. И, конечно, мои дети… Моя старшая дочь Лика со своей семьей также вынуждена была покинуть Россию, а младшая Жижи живет далеко – в Париже. С обеими – связь на расстоянии. И обеим я стараюсь проповедовать то, что близко мне самому: важно сохранить творческий дух в себе, необходимо беречь свои "крылья", не давать их обрезать никому, никаким обстоятельствам.

Вот и я, как музыкант-исполнитель, держусь за таких авторов, которые вдохновляют "летать" – и среди них множество выходцев из бывшего СССР: Виктор Кисин, Леонид Десятников, Гия Канчели, Александр Раскатов. И, конечно же, я связан тесными узами и с композиторами Балтии: Арво Пяртом, Раминтой Шеркшните, Петерисом Васксом и моим одноклассником Георгием Пелецисом. Среди них я всегда чувствую себя "дома".

– Вы работали со Шнитке, он писал для вас известные ныне на весь мир произведения. Я всегда спрашивал себя, "о чем Шнитке", и, как и многие, не мог найти ответа. И вот сейчас у меня странное чувство: мне кажется, что последние полтора года повсюду только и звучит "музыка Шнитке". Шостакович описал 1937 год, а Шнитке, как оказалось, описал будущее, ставшее нашим настоящим. Распад человеческого.

– Не только Шнитке. А Арво Пярт, который пишет "чистую музыку", – разве он не пытается заглянуть в "вечное"? Разве Софья Губайдуллина не живет в другом измерении? Что касается меня, то я сегодня нахожу вдохновение в музыке вечной: в Бахе, Моцарте, Бетховене, Шуберте, Рахманинове. Я там нахожу то, за что можно держаться. Основание для жизни. Искать разрешения конфликта в музыке Шнитке – это сегодня выглядит немного как зазеркалье. Поскольку она, скорее, усиливает ощущение ужаса, происходящего вокруг. То же можно сказать и о музыке Шенберга или Булеза. Но я согласен в целом, что сейчас мы имеем дело с чем-то большим, чудовищным и иррациональным, что выше человеческого разумения. С тем, что накрыло большое количество людей. Что-то средневековое проглядывает, мелькает сквозь современность. Например, я бы сравнил нынешнюю пропаганду с религией – в пропаганде есть что-то от фанатизма Средних веков. Я сравнил бы пропаганду также и с действием анестезии: несмотря на то что она дает временное облегчение, снимая ответственность с каждого, ее действие всегда временное. Она ослабляет чувство сострадания – у многих, приглушает их, подобно сурдинке для струнных или левой педали у пианино. Но некоторых эта анестезия буквально сводит с ума, что мы и наблюдаем. Для меня в звуках пропаганды всегда все было однозначно. Она глушит в первую очередь совесть.

– Как Шнитке понимал зло, как он его описывал?

– Подробно я это сейчас не берусь описать. Для Альфреда очень важным понятием была вульгарность – она была для него синонимом зла.

Вульгарность – широкое понятие. Вульгарность – это, в том числе, и стремление к некоей условной красоте, с которой легче жить, которая сродни популярности. Альфред рассматривал любое совершенство как своего рода нарушение, отклонение от правды, когда красота превращается в "красивость". А красивость в искусстве – это уже нечто иное. Я не отрицаю важности эстетики: красивый звук, красивая фраза, красивая одежда на сцене. Но для меня бельканто никогда не было, как говорил Станиславский, "сверхзадачей". Я не хотел отвлекать или развлекать слушателя красивостью, как некоторые мои коллеги. И я готов жертвовать красотой ради правдивости звука. Парадокс: настоящее искусство – это не абсолютная Красота, а красота с изъянами. Между правдой и красотой я выбираю правду. Этому я научился у великих, с которыми мне посчастливилось сотрудничать: у Николауса Харнонкура, Леонарда Бернстайна, Луиджи Ноно.

…Теория Шнитке применима ведь и к обществу. У каждого общества есть свои темные пятна. Россия до сих пор предпочитает заметать свои темные истории под ковер – как, например, сталинский террор, – делая вид, что этих преступлений никогда не было или они несущественны. Она хочет сделать свое прошлое совершенным, идеальным. Тем же занимается и пропаганда – она настаивает на своей высшей, абсолютной правоте. А это и есть ложь. Ничья история не бывает только красивой. И тот же "патриотизм", к которому нынче призывает российская пропаганда: почему же она в таком случае отказывает в чувстве патриотизма украинцам, которые защищают свою землю? Вот где трагическая "нестыковка". Невольно думается: а как бы резонировало происходящее в наши дни в душах выдающихся русских художников, таких как Шнитке, Ростропович, Ойстрах, Юдина, Мравинский, Тарковский? Неужели все они бы молчали, соглашаясь со "спецоперацией"?

– Способна ли музыка передать сегодняшний трагизм происходящего? Возможны ли музыкальные произведения на тему войны? Антигуманное не может быть предметом искусства или все-таки может?

– Так или иначе на протяжении всего времени существования классической музыки мы видим попытки описать, в том числе, и самое трагическое. Двадцатый век в этом смысле увы, самый богатый. В частности, Шостакович пытался описать трагическое, например эпоху репрессий, но я не хочу ударяться в вульгарное музыковедение. Даже самое трагическое произведение невозможно прочесть буквально. Музыка пишется не только о конкретном событии, но и о вечном. Языком, который более совершенен, чем слова. Тут лучше Баха и Бетховена не скажешь. Они все уже сказали – о трагизме человеческого существования.

Но в том, что касается описания ужаса средствами музыки – тут особняком для меня стоит 21-я симфония Мечислава Вайнберга. Его "Кадиш" звучит сегодня для меня сегодня с той же остротой, с той же степенью трагичности, что и в момент написания – в 1991 году. Стилистически в его музыке есть большое сходство с Малером, с его неоконченной 10-й симфонией. Густав Малер более столетия тому назад тоже писал о мире, который уничтожается.

При всем том и Шостакович, и Вайнберг не говорили громко – в силу тех обстоятельств, в которых они жили. Когда Шостакович "вещал", это были, как правило, не его слова, а слова вынужденные, продиктованные идеологией. Компромисс с жестокой реальностью он находил с помощью своих мастерских сочинений. А Вайнберг, как и Шнитке, не будучи официально "признанными" людьми, уходили целиком в музыку – в ней они пытались одновременно и раствориться, и скрыться. Я не хочу сравнивать этих гигантов, каждый из которых достоин преклонения. Могу только сказать, что у Вайнберга музыка получается более искренней, что ли, более пережитой. У Дмитрия Дмитриевича, как и у Альфреда, она несколько замаскированная. Но это, безусловно, лишь мой взгляд, интуитивный и субъективный.

Вот вам еще один пример: Брамс и Шуман. У Брамса все мастерски "дописано", а у Шумана партитуры гениально непосредственны. Для меня искренность – которая, например, ярче всего ощущается в музыке Чайковского или Астора Пьяццоллы, – всегда более притягательна. При этом я очень ценю и Брамса – неслучайно ведь играл и записывал неоднократно и его концерты, и сонаты. С годами для меня все большее значение приобретают авторы, которые не пишут "лишних нот". Будь то Антон Веберн или Виктор Кисин.

– Играете ли вы сегодня произведения украинских композиторов?

– Я играю Валентина Сильвестрова, Викторию Полеву, Мирослава Скорика, желая напомнить о мощной традиции украинской академической музыки, которая сочетает в себе и фольклор, и городское салонное музицирование. Но самая глубокая связь у меня с Валентином Сильвестровым. Я постоянно исполняю его небольшие опусы. Должен при этом сказать: "Посвящение" Сильвестрова – симфония с сольной скрипкой, написанная 30 лет тому назад ,– абсолютно выдающееся сочинение, которое мне удалось записать с замечательным киевским дирижёром Романом Кофманом и оркестром Мюнхенской филармонии. После начала войны Валентин вынужден был покинуть Киев, живет теперь в Берлине, а Роман Кофман, у которого, кстати, недавно был день рождения, в Израиле. Война приносит разрушения в каждый дом, в каждую семью, и красивыми звуками или словами их не залечишь. Можно только надеяться, что в итоге восторжествует человечность, а не апокалипсис…

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться