Плох тот фестиваль, который всех устраивает. Незадолго до начала 75-го Берлинале палестинские активисты призвали к его бойкоту – за позицию руководства, которую они считают произраильской. Хотя идею бойкота поддержали немногие, отголоски звучат в разных аудиториях. В день открытия фестиваля об этом говорила Тильда Суинтон, получавшая почетную награду, а я был свидетелем демарша гонконгского режиссера Юна Ли, выступившего с пропалестинским воззванием. Публика, пришедшая посмотреть эротический фильм, разделилась на два лагеря: звучали и аплодисменты, и возмущенные возгласы.
В Германии, готовящийся к выборам, существуют и иные линии противостояния. Режиссер Марцин Вирцховский исследовал последствия массового убийства в городке Ханау, на родине братьев Гримм. Надпись на памятнике сказочникам – "Немецкий народ", – дала название фильму. Памятник находится на центральной площади Ханау, и активисты предложили открыть рядом мемориал жертвам неонациста, который в феврале 2020 года стал стрелять в тех, кого считал "инородцами". Родственники погибших недовольны тем, как было проведено расследование. Они уверены, что власти выгораживают полицейских, слишком поздно приехавших на место преступления. Есть обоснованные подозрения, что в подразделениях, призванных отслеживать экстремистов, служат люди с нацистскими взглядами. "Немецкий народ" демонстрирует, помимо линий раскола, и силу самоорганизации в демократическом обществе – возмущенные нерешительностью властей объединяются, проводят митинги, пикетируют государственные учреждения и не боятся задавать чиновникам неприятные вопросы.
Фильм идет больше двух часов, но мы ни разу не слышим имени преступника, никто не говорит о его судьбе и взглядах, зато имена жертв звучат постоянно – их скандируют на площадях, их произносят политики, а в финале белые воздушные шары с этими именами взлетают в небо.
Националистические идеи набирают популярность в немецком обществе, и о том, к чему может привести эта тенденция, напоминают специальные показы, приуроченные к 80-летию со дня окончания Второй мировой войны. Девятичасовой фильм "Шоа" (1985) дополнен новой документальной лентой "У меня было только небытие", смонтированной из материалов, найденных в архиве Клода Ланцмана.
Комментарий из мемуаров Ланцмана иллюстрирует процесс поиска свидетельств для фильма о Холокосте – фильма, единственной темой которого, по определению автора, является смерть. Ланцман искал на разных континентах бывших заключенных, которые обслуживали газовые камеры, и тех, кто отдавал им приказы. Он смог выправить фальшивый паспорт и под видом историка из парижского института встречался с эсэсовцами, беспечно жившими в Германии. При помощи революционной для тех времен технологии изображение со скрытой в сумке камеры транслировалось в фургон на улице, и бдительная жена нациста, которого пытался разговорить Ланцман, подняла тревогу – съемочной группе пришлось спасаться от погони.
Ланцману удалось найти парикмахера Абрахама Бомбу, задачей которого было наголо стричь женщин, которых отправляли в газовые камеры в Треблинке. Гийом Рибо, виртуозно смонтировавший фильм “У меня было только небытие”, рассказывает о том, как Ланцман записывал интервью со свидетелем в парикмахерской – совершая привычные движения ножницами, Бомба говорил о самых страшных моментах своей жизни.
Только через несколько лет после начала работы над "Шоа" Ланцман решил поехать в Польшу и встретил там людей, "у которых никогда не было возможности рассказать свои истории". Крестьяне, жившие по соседству и зачастую причастные к работе концлагерей, не чувствовали своей вины и ответственности: это была страница истории, которую все спешили перевернуть.
С тех пор прошло 50 лет, и съемочная группа Кинги Михальской (документальный фильм “Основа”) изучала, что происходит сейчас в тех районах Польши, где убивали евреев. Например, в Едвабне, где в 1941 году сотни людей были сожжены заживо. В фильме проводится параллель между Холокостом и кризисом на белорусско-польской границей, где погибли десятки мигрантов. Кинга Михальска уверена в сходстве этих ситуаций: ведь нелегальных беженцев отлавливают не только пограничники и полицейские, но и отряды польских националистов. Был даже случай, когда человек прятался от погони на заброшенном еврейском кладбище.
Фильмов, снятых в путинской России, на Берлинале нет, но русский язык порой звучит с экрана. Например, в израильском фильме "Дома" о лелеющем свои психологические травмы небинарном Саше, который потерял контакт с русскоязычными родственниками, считающими его девочкой. Русский и белорусский равноправно сосуществуют в комедии Юрия Семашко "Лебединая песня Федора Озерова" – этот легкомысленный фильм о юном музыканте, игнорирующем предупреждение о том, что Путин готовится начать ядерную войну, сделали политэмигранты из Беларуси, живущие в Польше.
И в Одессе многие говорят по-русски. Живущая в Германии Ева Нейман вновь возвращается в город своего детства. Здесь всё поменяла война: звучат сирены воздушной тревоги, постоянно отключают свет, но город все так же прекрасен. Об этом я говорил с Евой Нейман после премьеры документального фильма "Когда молния вспыхнет над морем".
– Есть в Одессе какая-то точка, которую вы больше всего любите, какой-то маршрут, здание?
– В Одессе есть одно место, которое мне снится, и мне кажется, что это и есть моя родина. Это канатная дорога, там такие разноцветные кабинки. Когда-то в моем детстве во дворе на верхней точки канатной дороги жила моя тетя, и мы всегда спускались на канатной дороге на пляж к морю. Когда едешь в кабинке, ты пролетаешь над кронами деревьев, это потрясающее ощущение. Когда-то это стоило три копейки, столько же, сколько проезд на трамвае. Сейчас это уже дорого, но, тем не менее, я буду всю жизнь копить, чтобы ездить на канатной дороге.
– Я недавно говорил с киевским режиссером Сергеем Маслобойщиковым о том, что главное чувство в Украине – это тревога, предчувствие, что произойдет что-то ужасное. Но в вашем фильме нет этого ощущения. Я даже заметил определенную безмятежность. Связано ли это с городом? Может быть Одесса как-то абсорбирует тревогу?
– Если вам кажется, что там чувствуется абсолютная безмятежность, это ваше восприятие. Это не то, что я хотела бы передать. Я не против: каждый зритель воспринимает по-своему. На самом деле я абсолютно согласна с Маслобойщиковым. Да, люди устали. Очень сильно устали. И людям страшно. И тем не менее люди продолжают жить. Это очень странное состояние. Звучит взрыв, и это все ужасно. А на следующее утро ты идешь по своим делам. Идешь пить кофе, идешь в парикмахерскую. Созваниваешься со своими знакомыми, планируешь праздники, дни рождения, свадьбы. Мы так устроены, что способны жить рядом со стрессом, рядом со смертью, рядом с ужасными вещами. У меня в фильме есть 20-летние девочки, которые делают селфи. И старшие женщины делают селфи. Дело в том, что в жизни только один раз 20 лет. И только один раз 48 и 60. И девочки это чувствуют. И они не откладывают жизнь. Люди и влюбляются, и встречаются. Когда-то я сделала фильм "Все по-старому". Героиней была моя еврейская тетя, которая пережила войну. И я у нее спрашивала, как же там было в ее юности, в 44-м, в 43-м, в 42-м. Она мне рассказывала совершенно разные вещи. Но как-то все время разговор сходил на нет. В конце концов, она меня просто остановила и сказала: "Что ты хочешь? Мне было 17 лет, я была счастлива". Я в тот момент даже не знала, как быть с этим ответом. А вот сейчас, мне кажется, знаю. Я это могу понять.
– Ваш фильм так и выстроен, что ты сначала не понимаешь, что идет война.Можно было начать его с тревоги или с разрушений, а кажется, что это абсолютно мирный, живой город. Мне даже сначала показалось, что первые кадры снимались когда-то давно, в мирное время.
– Там вот такое странное сосуществование мирного, продолжения жизни, и вот этого кошмарного. Это все рядом, с этим всем мы там живем. Это в голове не укладывается. И я старалась сделать документ всего этого, которое не укладывается. Я не избегаю войны. Я ее показывала столько, сколько ее было в этом городе. Но я не шла на кладбище, не шла на линию фронта.
Если нас не убьют, мы будем жить дальше
На самом деле, очень-очень важно показывать людям все эти страшные вещи, которые нельзя простить. Но существует опасный соблазн для художника. Я этого соблазна очень боюсь: эксплуатировать ситуации чьего-то горя. Не секрет, что легче добиться эффекта от фильма, если заглядывать в лица, полные слез, если показывать кровь, если показывать горе крупным планом. И это нужно. Но для меня это было бы невозможно. Какие-то мои коллеги могут. Очень немногие. А мне хотелось добиться настоящей глубины, дать значение людям. Добиться глубины искусством. Не людей использовать для искусства, а искусством что-то дать людям. А что хотелось дать? Надежду, конечно, и возможность искать утешение. Что бы ни происходило, мы живем дальше, если выживаем. Если нас не убьют, мы будем жить дальше.
– Все ваши герои – беззащитные. Пожилые люди, маленькие дети. Нет ни одного властного мужчины в форме или в пиджаке, который распоряжается чужими судьбами.
– У меня такое ощущение, что мы все сейчас беззащитные. Герои моего фильма – это люди, которых привели в эту ситуацию. Нельзя сказать, что они что-то решали в одну или в другую сторону, независимо от их гражданских и политических позиций. Конечно, мы сейчас такие. Эти люди были мне созвучны. В чем-то беззащитны, а в чем-то, может быть, сильнее, чем властный мужик в пиджаке. Сильнее именно вот этой свободой иметь способность видеть что-то, кроме так называемой реальности. Это и есть свобода, это и есть путь сохранения самого себя.
– Сны, поэзия, море, природа – все сопротивляется войне?
– Да, безусловно. И вообще мир слов, воспоминаний, ассоциаций. В тяжелые времена это может быть самое безопасное место, в котором можно искать и находить надежду и утешение.
