На кинофестивале в Роттердаме прошла ретроспектива фильмов украинского режиссёра Сергея Маслобойщикова. По инициативе кинокритика Олафа Мёллера в программу были включены работы Маслобойщикова в разных жанрах, от снятой в 1987 году студенческой короткометражки по рассказу Кафки "Сельский врач" до нового фильма "Яса" (2025).
"Яса" – драма о двух женщинах, судьбы которых объединил погибший на киевском Майдане юноша. Состоятельная чиновница берет на себя заботу о возлюбленной своего сына, и люди разных поколений вступают в сложный диалог, в котором звучат вопросы, которые вдохновили Революцию Достоинства. Сергей Маслобойщиков был участником и хроникером двух Майданов, и его документальные ленты о противостоянии в Киеве тоже были показаны в Роттердаме.
Увидели мы и телефильмы о Михаиле Булгакове и Андрее Тарковском, а также две игровые картины: "Жозефина и мышиный народ" (1994) на сюжеты Кафки и "Шум ветра" (2002), вдохновленный балладой Гёте "Лесной царь".
Можно ли говорить о кинематографических работах Маслобойщикова как о едином целом, и что их объединяет?
Разговор с режиссёром записан в роттердамском кинотеатре Cinerama.
– Сергей, когда я думал о нашем разговоре, я запретил себе употреблять слово "символ", потому что вы сказали, что не любите его. Чем вы предлагаете его заменить?
Как можно переживать чувственно серп и молот?
– Я предлагаю заменить его на слово "образ", потому что символ ближе к знаку, а знак означает только то, что он обозначает. Образ многозначен, он нескончаем, он дает массу ассоциаций, дает широту зрения. То есть, по сути, это тот случай, когда мы на тайну жизни отвечаем своей тайной, тайной искусства. Образ – тайна, потому что символ, в моём понимании, это некая разгадка. И самое главное, что образ всегда чувственный, и его можно переживать. Символ переживать нельзя. Ну, как можно переживать чувственно серп и молот, например? Никак нельзя.
– Вы пришли в кинематограф в замечательное время: финал перестройки, когда рухнула цензура, когда все экспериментировали, искали пути отхода от социалистического реализма. Тогда, наверное, у вас была эйфория, особенно учитывая, что ваш студенческий фильм взяли на Каннский фестиваль. Как вы смотрите на это время сейчас? Что в вашем представлении о нём изменилось за эти 30 лет?
– В советскую эпоху мы находились под идеологическим прессингом. У нас не было свободы в этом отношении, но как-то все выкручивались. А потом наступила другая эпоха, эпоха прессинга денег. И сейчас, конечно же, это то, что ограничивает свободу. Ты вынужден каким-то образом с этим считаться или обманывать продюсеров, что фильм может иметь кассовый успех. Я этого никогда не делал. Я сразу говорил продюсерам о том, что если вы даете деньги на фильм, вы должны оценить, насколько это может быть для вас прибыльно, потому что я не хочу вас обманывать. Мне повезло в каком-то смысле, что я жил между двумя эпохами этих прессингов: идеологического и финансового. Теперь на Западе появляется новый идеологический прессинг, потому что сейчас невозможно подать фильм на рассмотрение фонда, если ты не учитываешь некую приоритетную тему: гендерное равенство или что-то такое. Это идеологический прессинг, только другого сорта.
– Вашим первым продюсером был Александр Роднянский, с ним вы делали "Жозефину". Сейчас он враг народа в России, даже осужденный заочно.
– Что нас опять сближает.
– Вы убеждали его, что фильм будет иметь коммерческий успех?
– Нет, тогда это было и творческой, и дружеской эйфорией. Это был его добровольный выбор. Я был очень рад, что он присоединился к этой работе, потому что мы начинали государственную продукцию, потом он влился с немецкими деньгами.
Мы с ним тогда поехали в Роттердам, и он приложил массу усилий для того, чтобы фильм прозвучал. Ну, другое дело, что ему хотелось экспериментировать в разных направлениях, поэтому наши пути немножко разошлись.
– Когда я смотрю сейчас "Жозефину", я вижу сходство с "Чувствительным милиционером" и фильмом Шанталь Акерман "С востока", – я имею в виду насыщенность кадра второстепенными персонажами, статистами. Весь мир тогда пришел в движение.
Мир растет снизу. А вот все, что спускается сверху, очень часто вредит этому миру
– На мой взгляд, это связано с интересом к малому миру, миру малого человека, потому что в советское время этот малый мир пребывал в забвении. Было все сделано не по мерке человека, а по мерке идеи. Вот, кстати, "идея" – второе слово, запрещенное в моих мастерских.
Неслучайно возникает интерес именно к детали, к маленькому человеку. По сути, к низовой практике, откуда все и происходит, потому что мир растет снизу. А вот все, что спускается сверху, очень часто вредит этому миру.
– И ребенок, как в вашем фильме "Шум ветра", хочет убежать от этого мира, скрыться…
– Да, он хочет найти себя. С другой стороны, его что-то такое манит, какая-то тревога. Он не хочет пребывать в обыденности, как и его родители. Потому что весь фильм – о том, что он, по большому счету, очень похож на своих родителей. И то же самое происходит и с родителями.
– Героиня вашего последнего фильма "Яса", раненая девушка, тоже пытается сбежать от этого старого мира. Но он ее втягивает обратно.
– Она пытается определиться в этом мире, услышать его послание. Если взять ее линию, то это как бы недоговоренное благовещение. Потому что она все время ждет какой-то вести, ждет быть оплодотворенной будущим. И эта весть от нее ускользает. Она очень хочет ее услышать. А ее погибший парень в какой-то степени был проводником для нее в этом направлении. И мать этого парня хочет понять, что происходит. Хочет сблизиться с этим поколением и с этими ценностями. Но сама она принадлежит к другой эпохе. И трагедия этого главного персонажа, который, может быть, даже более интересен, чем молодая девушка, заключается именно в том, что принцип этой женщины всегда делать добро. И ужас заключается в том, что, делая добро, она, как ни странно, приходит к абсолютно трагической роли – по сути, убийцы собственного сына.
– Это романтический фильм, как и "Шум ветра". Мне кажется, что вас можно полноправно назвать романтиком. Это не запрещенное слово?
Война оттолкнула две нации друг от друга на столетие
– Нет, не запрещенное. Возможно, вы знаете замечательного энциклопедиста, культуролога, литературоведа и киноведа Вадима Скуратовского. Он три моих фильма назвал трилогией и определил их как три классических жанра. Эпос – "Певица Жозефина", лирика – "Шум ветра" и драма – "Яса". Кстати, я в аннотациях пишу, что "Яса" – это трагедия. Потому что это принцип греческой трагедии в том смысле, что персонаж ощущает себя виновным и ответственным за судьбу и то, что он сделал.
– Трагедия о противостоянии двух женщин...
– Да, на фоне двух украинских революций. Мы сняли фильм перед ужасной войной. К его тематике добавилась тема потери, потому что уходят от нас близкие люди, и это ужасно. Война оттолкнула две нации друг от друга на столетие.
– В вашем фильме о Тарковском есть размышления о взаимопроникновении двух культур, российской и украинской. Вы когда-то учились на высших режиссерских курсах, жили в Москве. Как складывались ваши отношения с российской культурой?
– Культура не может существовать сама по себе. Она не может быть зависимой. В данном случае одна культура влияет на другую, одна культура питает другую культуру. И это нормальный низовой процесс. Другое дело, что в такие трагические события, как сейчас, происходит абсолютное отторжение.
Мой отец воевал во время Второй мировой войны. И до меня, ребенка, долетала ненависть к немецкой речи. Ненависть ко всему немецкому очень долго не проходила в советском обществе. И абсолютно то же самое сейчас происходит в отношении и русского языка, и русской культуры. И это объяснимо, и это понятно: так много убито украинцев.
– Когда мы говорим о русской культуре, мы должны думать не только о Пушкине или о Тарковском, но и о том, что происходит, например, в вашем фильме "Иной". Дедовщина, насилие, издевательство всех над всеми и бесправие, – это ведь тоже русская культура, проявления которой мы видим сейчас.
– Да, к сожалению, это некая традиция. Не знаю, она истребимая или не истребимая, но тем не менее, да, есть разные культуры. Мне даже не хотелось говорить с вами по-русски. Тем не менее, я понимаю, что русские тоже должны знать о подлинных настроениях в Украине. И должны понимать, что отчасти и на них лежит ответственность за то, что происходит сейчас между нашими странами.
– В разговоре о маленьком человеке и внимании к нему нужно вспомнить ваши документальные фильмы о Майданах. Вы говорили с людьми разных взглядов, пытались выслушать аргументы каждого. Это непросто, потому что зачастую люди не могут сформулировать, чего они хотят, что им не нравится, о чем они мечтают.
Это были революции отдельных личностей
– Мне был интересен портрет личности в толпе. Ты входишь в толпу, но толпа состоит из личностей, поэтому меня меньше всего интересовала толпа. Были другие документалисты, которые снимали именно толпу и жизнь этого муравейника, а мне было интересно приблизиться к человеку, услышать его мотивации, услышать, что за императив его держит в этой истории. И я пришел к выводу, что это были революции отдельных личностей. В особенности революция 14-го года была очень радикальная в этом смысле. С другой стороны, если бы не было революции 2004-го года, то революции 14-го не было бы тоже. Тогда люди впервые поверили, что они не безмолвны, что они могут победить. В 2004-м году все-таки удалось что-то сделать, удалось перебороть ситуацию, и отсюда возникла вера в то, что это возможно. За эти годы подросло новое уверенное в себе поколение, и революция 14-го года была совершенно иной, более уверенной, более целеустремленной.
Действительно, маленький человек в этом мире должен что-то значить. Потому что из опыта маленького человека произрастает вся жизнь. А государство, когда оно этого маленького человека не замечает, пытается навязать ему какой-то способ жизни в виде идеологии, оно лишь озлобляет этого человека и разрушает общество. Человек снизу отвечает на свой вопрос из собственного опыта: "я должен жить так", а государство берет на себя функцию говорить "ты должен жить так". Вот в этом разница идеологии и онтологического экспириенса, из которого растет искусство. И именно это мне интересно больше всего. Как из опыта, из бытия появляется сознание. Может быть, это чересчур марксистская точка зрения, но тем не менее.
– Героиня "Ясы", которая в 2004 году участвовала в Майдане, постепенно предает свои идеалы. Понимает, что делает что-то неправильно, но оправдывает это благими помыслами. Кажется ли вам, что это эволюция украинского общества, которая была остановлена в 2014 году?
Вы сейчас почти не услышите в Киеве русской речи, молодежь вся говорит по-украински
– Разумеется, это эволюция поколения более старшего, здесь есть тяжелый совковый шлейф, который, помимо коренной сельской необходимости собирать все, что возможно вокруг себя для того, чтобы выжить, имеет еще и такую сторону, как "ты мне, я тебе". Это сохранилось, и на этом очень многое строится.
Молодому поколению это меньше знакомо, у них сильнее императивы, чем у поколения более старшего. Кстати, вы сейчас почти не услышите в Киеве русской речи, молодежь вся говорит по-украински. И в этом, безусловно, есть эволюция в обществе.
– От цинизма к романтике?
– Если говорить о революционном контексте, то молодая героиня описывает людей, которые пришли на Майдан. Там было много романтиков, и я сам свидетель, потому что я не просто хроникер, но и участник обоих Майданов. Я видел, как бабушки в газетку заворачивали камни для того, чтобы, когда они будут попадать полицейским в голову, было не так больно. Приходили группы толкиенистов в костюмах с какими-то пращами, средневековыми машинами. Были отряды людей, которые воевали в Афганистане, они муштровали молодежь и были ответственны, по сути, за их жизнь, потому что на Майдане очень много погибло людей. Я видел эти трупы, это страшное зрелище.
– Вы дали слово участникам Майдана и Антимайдана, широкий спектр, от колоритного активиста"Правого сектора" до сторонников Януковича. Интересно ли вам было говорить с людьми, приехавшими с востока, или вам кажется, что это просто бессмысленные титушки на зарплате?
– Безусловно, каждое явление в жизни интересно. Человек, который думает так, человек, который думает иначе, и документалистика помогает столкнуть эти мнения. Эрик Бентли сказал, что режиссер – это свихнувшийся регулировщик. Если нормальный регулировщик пытается пропустить машины так, чтобы они не столкнулись, то свихнувшийся регулировщик делает все, чтобы они столкнулись на перекрестке. Вот этим я и занимался.
Инициаторы Майдана поняли, что все зависит от них
Основной аргумент людей, которые стояли за Антимайдан, состоял в том, что им чего-то не дают, то есть они ждут, что кто-то устроит их жизнь. А те, кто вышел на Майдан с другой стороны, уже поняли, что им всё нужно делать своими руками. Можно сказать, что и те, и те не удовлетворены своим экзистенциальным положением. Но одни ждут прихода доброго царя или олигарха. А инициаторы Майдана поняли, что все зависит от них. Вот это основное различие между ними.
– Вы говорили, что в "Шуме ветра" предчувствовали настроение будущего, тревогу. Можно ли сказать, что тревога – главное чувство сейчас в вашем окружении?
– Безусловно. Даже если взять относительно защищенный Киев, то каждую ночь мы находимся под обстрелом. Каждую ночь ракеты и дроны долетают к нам. Слава богу, благодаря украинским военным, большая часть их сбивается. Но что-то иногда пролетает, и гибнут люди. То есть нельзя быть уверенным, что это не произойдет с кем-то из нас.
Моя молодая героиня в фильме "Яса" говорит, что странное существо – человек, ко всему привыкает. Мы хоть и привыкли, но все равно нервный стресс, в котором все время находишься, накапливается и рано или поздно может дать какие-то негативные результаты.
– Вы говорили, что без Тарковского не стали бы режиссером. Кто ваши учителя в кино? И менялись ли эти учителя на протяжении 30 лет?
– В первую очередь я должен сказать о Романе Балаяне, потому что мы оба киевляне и находимся в одинаковом положении вместе со всей страной под российскими обстрелами. Но он не собирается никуда уезжать, остается в Украине с семьей. Его влияние на меня было очень существенным. Если говорить об истории кинематографа, то у меня были любимые режиссеры: это и Бергман, и Тарковский, и Феллини. Как сказал Ницше, вначале есть фаза верблюда, когда ты накапливаешь что-то, а потом фаза льва, когда ты начинаешь все опровергать. Надеюсь, я уже дорос до фазы льва и пытаюсь что-то делать более-менее самостоятельное.
– И, как и Роман Балаян, не намерены покидать Украину?
– Не намерен.
