Сергей Медведев: В эти дни прошлое буквально пришло к нам в виде 200-летия со дня рождения Достоевского. Писатель был не только гением, изобразившим бездны человеческой души и дилеммы русской жизни, но и пророком. Открыв тему зла в литературе, он изобразил многое из происходившего в страшном ХХ веке, но при этом во многом предвосхитил события и дилеммы XXI века.
Это поразительный писатель, который, как стрела, несется в будущее!
В чем мировое значение Достоевского? Действительно ли он предсказывает наше будущее? Поговорим об этом с писателем Виктором Ерофеевым.
Корреспондент: Произведения Достоевского на протяжении полутора веков являлись предметом научных исследований, кино- и театральных постановок, вызывали дискуссии во всем мире. По его романам Россию узнают на Западе. Писатель исследовал глубины человеческой души, а в поздние годы стал глашатаем русской идеи и консервативного мировоззрения.
Видеоверсия программы
По романам Достоевского Россию узнают на Западе
Один из главных героев его произведений – "подпольный человек".
Тема подполья, как указывает сам Достоевский, берет начало в его творчестве от повести "Двойник". Там она решается еще преимущественно в социально-психологическом плане, а в "Записках из подполья" тема духовной двойственности интересует Достоевского уже и с философско-этической стороны. Исследователи этой повести Достоевского пришли к выводу, что "подпольный человек" является "одной из разновидностей „лишних людей” в новых исторических условиях, в буржаузном городе XIX века: подобно Бальзаку и Диккенсу, Достоевский стал исследователем его глубин.
Сергей Медведев: Достоевский – одна из тех фигур, которые определяют место России в мире. Если есть какая-то российская "мягкая сила", то она в большой степени связана с личностью Достоевского.
Виктор Ерофеев: Достоевский весь выстроен в сторону будущего. Это поразительный писатель, который, как стрела, несется в будущее! Коммунисты говорили, что Ленин живее всех живых, а оказался всех живее Достоевский. Я всю жизнь болен Достоевским. Он пронзил весь ХХ века темой сверхчеловека.
Сергей Медведев: Предвосхитил Ницше.
Виктор Ерофеев: Просто взял у него это все. Помимо Ницше это были и Шпенглер, и Томас Манн, а у нас Шестов, Бердяев и Булгаков, весь русский идеализм, Соловьев, который в свое время был прототипом для Алеши Карамазова. Я написал диссертацию "Достоевский и французский национализм" еще в 1975 году, в разгар Советского Союза, и ничего, как-то проскочило.
Достоевский пронзил весь ХХ века темой сверхчеловека
Второе: если бога нет, то все дозволено. И третья совершенно потрясающая тема – это внутреннее зло, которое гораздо важнее, чем внешнее.
Сергей Медведев: Может быть то, его открытие – это тема ресентимента.
Виктор Ерофеев: Каждый писатель думает про ресентимент. Для меня существуют примерно пять Достоевских: он очень интересно распадается по разным направлениям. Все начинается с молодого социалиста, гуманиста, поклонника Шиллера, кстати говоря, красавчика. Все думают, что Достоевский – такой уродец с портрета Крамского, а он красавчик, любитель женщин.
Потом Достоевский – каторжанин, прошедший через испытание расстрелом. Он говорил своей последней жене: "Мне оставалось жить шесть минут". Вспоминаются нынешние времена: только за чтение письма Белинского Гоголю в кружке Петрашевского он получает расстрел. Дальше четыре года страшной сибирской каторги, где он еще остается гуманистом и раскрывает характер русского народа в положительном свойстве: тяготение к добру.
Дальше Александр II, начинается слом, Достоевский становится консервативным публицистом, который подозревает, что скоро придет 1917 год. Он борется неправильными способами, делает все не так: начинает дружить с Победоносцевым, с князем Мещерским, просто с чудовищами той жизни. Но он понимает, что все это надо как-то остановить, что реформы приведут Россию к беде.
Патологоанатом просто скальпелем режет душу, понимает очень важное – мы не совершенны
Четвертый Достоевский – совершенно потрясающий, который все ломает: реакционный философ и консервативный публицист. Одновременно – любовник самой авангардистской нигилистки, стриженой (она одной из первых в России постриглась) Полины Сусловой, которая зверским образом бросает его в Париже ради испанского студента Сальвадора, а Сальвадор бросает ее. Вы представляете, в Париже собирается такая пара, и они вдвоем, брошенные, со слезами на глазах едут по Италии. Разве это не сюжет для Достоевского?
Последний и самый главный Достоевский начинается с "Записок из подполья": патологоанатом просто скальпелем режет душу, понимает одно и очень важное – мы не совершенны, не созданы для совершенных структур. Нам надо оградить себя от нашего бешенства, садизма, жестокости.
Сергей Медведев: Горький, который, судя по всему, не сильно любил русский народ, в статье 1913 года заявляет, что Достоевский – злой гений России, он пишет о садомазохизме русских, и это садизм нигилиста, мазохизм забитого человека. Это не чисто русское, это что-то глобальное он здесь выясняет?
Виктор Ерофеев: Конечно. Куда ни приедешь (я много путешествовал по мировым университетам), тут же к тебе подходят преподаватель и пара студентов, говорят: мы обожаем Достоевского, он открыл нам смысл жизни. В Тегеране на меня бросались с криками: да здравствует Достоевский! Это поразительный человек! Всечеловек. Он же и говорил о всечеловечестве. Это гораздо больше, чем русский писатель – это мировой писатель, который открыл тему несовершенства и того, как справиться с тем, что мы несовершенны. Мы хотим сделать что-то доброе, а тут подпольный человек, и он становится жестоким.
В Тегеране на меня бросались с криками: да здравствует Достоевский!
Сергей Медведев: Он справляется? Гоголь не справился, сошел с ума, сжег второй том "Мертвых душ", надломленный этим несовершенством, и известно, как закончил.
Виктор Ерофеев: Гоголь – замкнутая структура, он абсолютно гениальный, и как писатель гениальнее Достоевского. Но Достоевский так глубоко залез в душу человека, как Гоголь не залезал. Он не справился. "Карамазовы" были не дописаны, Алеша должен был стать революционером. Старец, казалось бы, святой, а провонял, когда умер. В общем, одни проблемы. Но что важно (тут вспомним Бахтина): он все-таки дал всем высказаться.
Братьев Карамазовых было ведь четыре, а не три: там еще Смердяков – брат. Дмитрий: "Человек широкий, я бы сузил" – гениальная фраза, одна из великих. Иван – философ поразительной глубины, который говорит о тоталитаризме в легенде о великом инквизиторе. Затем идет Алеша, ангел, которого он списал с молодого Владимира Соловьева. И, наконец, Смердяков, который, собственно, сегодня пришел нами править.
Поразительно, как он все это угадал! Посмотрите, все эти люди живут среди нас. Раскольников, который имеет двойственную мораль: хочу спасти человечество, но при этом надо прибить старушку. Мармеладов, роскошный русский пьяница, который пропивает все, включая не только совесть, но и своих родных, выставляет Соню на панель.
Смердяков сегодня пришел нами править
Хотя есть и неудачи. Когда я писал диссертацию о Достоевском, мне пришло в голову, что Соня торгует телом, которого нет. Он не смог справиться с темой проститутки Сони, Соня спускается с небес уже святой. Это у него не получилось! Хотя, с другой стороны, Настасья Филипповна удалась. Тогда, видимо, еще не включилась Суслова. Потом там все: или Суслова, или Панаева, тоже потрясающая писательница XIX века. Он был в восторге от ее первой повести, которую сожгла цензура в 1848 году.
Сергей Медведев: Рассуждает литературовед Игорь Волгин.
Игорь Волгин: Я не знаю больше ни одного из русских писателей, который предвосхитил бы движение нравственной жизни. Достоевский говорил: "я не знаком народу нынешнему, но буду знаком народу будущему". Он не предполагал, что будет знаком всем народам: такое ему в голову не могло прийти.
За несколько лет до смерти он поехал к гадалке (была такая француженка, госпожа Фильт), и она ему предсказала, что через два-три года он переживет триумф и умрет, окруженный славой. Так и произошло: последние полгода его жизни после "пушкинской речи" – это был его триумф. Пресса его травила, его называли сумасшедшим, были совершенно жуткие отзывы на "пушкинскую речь", но он пользовался огромной славой. Те 30 тысяч, которые шли за гробом, это не только его читатели, это люди, которые поверили в него как в пророка, в человека, призывающего к некоторому историческому повороту.
Последние полгода его жизни после "пушкинской речи" – это был его триумф
Достоевский занял третье место по раскупаемости книг за 2021 год: по-моему, на первом месте Кинг, на втором Оруэлл, а на третьем Достоевский – 300 тысяч экземпляров. Незадолго до смерти он говорил, что вся Россия стоит на какой-то окончательной точке, колеблясь над бездной. Но, вообще говоря, это постоянное состояние России. Возьмите "Медного всадника", которого Петр уздой железной поднял на дыбы: "Куда ты скачешь, верный конь, и где опустишь ты копыта?".
Сергей Медведев: Милан Кундера в эссе "Предисловие к вариации" вспоминает: когда после советского вторжения в Прагу в 1968 году он оказался без работы, один режиссер предложил ему сделать инсценировку "Идиота" Достоевского. Он перечитал "Идиота" и сказал: не могу. "Мир Достоевского с его выходящими из берегов жестами, мутными глубинами, агрессивной сентиментальностью меня отталкивает".
Он вспоминал, как советский офицер на улицах Праги говорил: "Вы, чехи, должны понять, что мы по любви вас оккупировали. Мы делаем агрессию по любви". И Кундера пишет: "Лучше я буду заниматься Дени Дидро ("Жак-фаталист"), а с Достоевским я не могу".
Можно ли сказать, что Достоевский в какой-то степени сформулировал тот агрессивный "русский мир", который мы увидели и в ХХ и в XXI веках?
Виктор Ерофеев: Кундера – замечательный писатель, я его очень люблю. Но он написал очень субъективную статью (кстати, Бродский достаточно жестко ему ответил). Это совершенно превратное представление о Достоевском, который, заглянув во внутреннее зло, заглянул и во внутреннее зло самого Кундеры. Когда лезешь в эти глубины, конечно, тебя могут обвинить в чем угодно. Я называю его патологоанатомом живой души. Живая душа – пойди ее покромсай. А он кромсал.
Писатели – это довольно странные истерзанные существа
Я, честно говоря, не представляю себе этот "русский мир". Есть некоторые совершенно отвратительные вещи: антисемит, "Константинополь должен быть наш" – это его заголовок, империалист и так далее. Но поразительно, что это не умещается в одном сосуде, вываливается из него. Лучше всего его портрет изобразил бы какой-нибудь кубист. Но вообще писатели – это довольно странные истерзанные существа. Трудно найти идеального писателя, которого можно выгладить к юбилею: когда его выглядишь, получится Кундера, например.
Сергей Медведев: В каком-то из журналов вы писали, что Достоевский – автор современного троллинга. По-моему, его легко представить в постмодернистской ситуации: свидригайловщина, все его Стрюцкие, стихи капитана Лебядкина… Я часто вспоминаю Достоевского, когда вижу какие-то сетевые дискуссии.
Достоевский – автор современного троллинга
Виктор Ерофеев: В рассказе "Бобок" соцсети развернуты в полную картину. Там полуразлагающиеся трупы общаются между собой, каждый поливает другого и отстаивает свою истину, а самое главное – "давайте обнажимся, заголимся, чтобы нам не было стыдно". Он прямо предвидел эти соцсети, какое-то ощущение единственной истины, которая есть у каждого на самом низовом уровне. Конечно, там и есть троллинг.
Лебядкин со своим "Жил на свете таракан, таракан от детства, и потом попал в стакан, полный мухоедства" – это абсолютный Хармс или Введенский. "Если бога нет, значит все позволено": значит, позволены такие стихи. Помните, в тех же "Бесах" капитан, военный сидит среди революционеров, которые говорят, что бога нет? "Если бога нет, какой же я капитан?". Надел фуражку и ушел.
Кризис современной западной культуры сейчас связан именно с тем, что эти абсолютные ценности слабеют (я уж не говорю про нас, потому что там насовано очень много фальши). Достоевский все это увидел. Он очень светлый писатель в этом плане. И вообще, он гений свободного слова. Угрюмый человек, эпилептик, игрок… Страхов обвиняет его еще в педофилии. Катков запрещает ему главу "Исповедь Ставрогина". Довольно разнообразная фигура, и при этом очень светлая.
Сергей Медведев: Достоевский, конечно, певец большого капиталистического города, как Диккенс, с одной стороны, а Бальзак, с другой. Достоевский – это Петербург. Он актуализировал эти миазмы петербургских чухонских болот.
Насколько Путин является героем Достоевского?
Вся карамазовщина нынешней российской политики в большой степени предсказана в романах Достоевского
Виктор Ерофеев: Я рассматриваю Путина как великого гопника. Он действительно мог бы подружиться с героями Достоевского.
Сергей Медведев: По-моему, вся карамазовщина нынешней российской политики в очень большой степени предсказана в романах Достоевского.
Виктор Ерофеев: Миазмы, болота и все прочее породили не только Путина. В символическом плане весь русский народ в идеале видит себя как великого гопника, и тут они смотрят в зеркало. Есть какая-то поразительная вещь, которую Достоевский угадал, а уж мы теперь должны это разгадывать.
