Сергей Медведев: "Товарищ Гитлер. Повесить Черчилля"". "Гвардия "попаданцев". Британию на дно!". "Спасти державу! Мировая революция "попаданцев"". "Спасти СССР! "Попаданец" Берия в пенсне". "Медаль за город Вашингтон". Это не бред – это заголовки романов о "попаданцах". В российской приключенческой литературе крайне популярен этот жанр. Счёт таким книгам идёт на сотни, если не на тысячи. Что россияне хотят исправить или улучшить в прошлом? Что это говорит о травмах массового сознания?
Корреспондент: В книгах о так называемых "попаданцах" герои часто оказываются в прошлом с целью изменить ход истории, победить врагов, предотвратить ошибки вождей или просто улучшить жизнь. Это показывает желание авторов исправить несправедливости истории и найти идеальное прошлое. Многие считают, что у России мог бы быть иной путь, если бы в ключевые моменты все сложилось иначе.
Такая популярность альтернативной истории может говорить о глубокой травме коллективного сознания. Века потрясений, войны, революции, распад СССР оставили фантазии переигрывание прошлого. Отличительными особенностями таких произведений почему-то всегда являются захват новых территорий, покушения, шпионаж, раздача важных советов вождям и царям, доказательство права на мировое господство.
Главные герои обязательно обладают такими навыками, что меняют исторические цепочки и формируют подходящее взглядам автора мироустройство. В итоге вместо осмысления реальной истории часто создается миф, удобный для современной политики России.
Сергей Медведев: С нами экономист Дмитрий Некрасов, директор CASE – Center for Analysis and Strategies in Europe.
Вы несколько лет назад написали обширный пост о попаданцах. По идее, жанр-то не чисто российский. Это же еще Марк Твен и "Янки из Коннектикута при дворе короля Артура".
Дмитрий Некрасов: Да. Я написал этот пост несколько лет назад и увидел, насколько полушуточная история с обзором этого жанра имела некоторую предсказательную силу относительно будущих событий. Да, подобного рода литература есть в разных странах. Я тогда насчитал порядка 600 книг такого жанра на одном российском ресурсе и нашел меньше 30 подобного типа книг во всем остальном мире. Примерно половина этих книг – просто приключенческая литература. Однако история про то, как человек, попав в прошлое, пытается изменить к лучшему судьбу не мира, а именно Московского царства или страны под названием СССР, чтобы она как можно больше захватила и стала еще более могучей, – думаю, около половины имеют именно эту линию.
Один из самых концентрированных моментов, куда эти люди попадают, это перед Второй мировой войной или в ее начале. Если я хочу что-то изменить, то, с точки зрения здравого смысла, надо предотвратить бойню. Рычаги для этого лежат отнюдь не в России: скорее надо обращаться к англо-французам или еще куда-то. Но ничего подобного никто не предпринимает. Все герои начинают рассказывать Сталину, как правильно выиграть те или иные сражения. Некоторые вообще советуют ему, как избежать разрыва союза с Гитлером. Больше десяти книг я нашел примерно с этим ходом: надо этих гадов, англосаксов всех вместе...
Как правило, выигранные войны делали населению плохо, а проигранные – хорошо
Идеи, как уменьшить потери, вообще нет. Главное – захватить как можно больше территорий. В реальной истории СССР была куча опций, чтобы меньшей кровью победить Гитлера. Тем не менее, все выбирают более поздний момент, когда Франция уже захвачена, "чтобы мы были еще более великими". И в других временах главная задача такого "попаданца" – расширить территорию империи или Союза.
Сергей Медведев: Люди отправляются в прошлое с оружием. Одна из главных фантазий – скажем, отправить человека на Куликовскую битву с "калашниковым" и с танком Т-72 или на Ледовое побоище – с вертолетами. Такая экстраполяция насилия российского оружия в прошлое.
Дмитрий Некрасов: Общая черта, объединяющая население России и ее правителей – недооценка важности социальных технологий. Даже если предположить, что пришел такой попаданец и привез новые станки в эпоху Ивана Грозного, то станки ничего не изменят: их завтра скопируют соседи и будут все равно более развиты. Для того, чтобы придумывать новые станки, нужны институты и социальные технологии. Для того, чтобы у вас был флот, нужно не порты завоевывать: порты и до Петра были.
Сергей Медведев: А в какие эпохи, прежде всего, отправляют авторы своих "попаданцев"?
Дмитрий Некрасов: Самый большой пласт – Вторая мировая. Второе – это, условно говоря, Николай II: как спасти империю и не допустить революции. Третье – это СССР: как спасти другую империю от развала. Логика совершенно одинаковая. Мы, в общем-то, понимаем, что произошло в реальности. А вот люди, которые пишут эти книги, такое впечатление, что совершенно не усвоили этот опыт. В Российской империи образца начала ХХ века у любого вменяемого императора может быть только одна задача – как бы выгнать Польшу, как наименее безболезненно демонтировать хотя бы наиболее взрывоопасные элементы империи. А эти люди, ровно наоборот, хотят захватить Балканы и Стамбул. Зачем они Российской империи 1900 года?!
Сергей Медведев: Такое ощущение, что прошлое представляется им в виде катастрофы. С одной стороны, учебники истории нас учат, что у России великое прошлое: от победы к победе, от расширения к расширению. А с "попаданцами" оказывается, что в прошлом все время нужно что-то спасать.
Дмитрий Некрасов: В западной литературе про "попаданцев" такого сюжета нет. Единственная империя, которую они спасают, это Римская, но это скорее о том, как спасти цивилизацию. Там есть набор сюжетов, которые в некотором смысле аналогичны, но они не аналогичны в том смысле, что направлены на благо всего человечества: спасти Христа или что-то такое. А у наших таких человечество – это скорее враги.
Сергей Медведев: Получается, что романы о "попаданцах" реконструируют государственный миф о российской истории. Во-первых, лёгкость технологической модернизации: чудо-оружие, чудо-технология решит все проблемы. А во-вторых – прирастание мощи государства, прирастание земли и постоянное выигрывание войн. Идеология настоящего проецируется в прошлое.
Популярность альтернативной истории говорит о травме коллективного сознания
Дмитрий Некрасов: Да. У нас еще с Карамзина история России преподается, как история государства и государей. Тот же Акунин все-таки пытается показать, как жили люди. Но если ты с детства воспринимаешь историю, как историю государства и государей, то у тебя все время описан хороший государь, как тот, кто оттяпал землицы, а плохой – как тот, который ее отдал. Хотя, как правило, было наоборот. Единственная война, завершение которой в России нужно праздновать, это Крымская. Как правило, выигранные войны делали населению плохо, а проигранные – хорошо.
Сергей Медведев: И ведь "попаданцы" тоже постоянно отправляются в тела государей – в чьи?
Дмитрий Некрасов: Очень любят Ивана Грозного, некоторые – Бориса Годунова, как ни парадоксально. Петра I, конечно. Николай II – наверное, самый популярный товарищ.
Сергей Медведев: Дмитрий, давайте и мы немножко пофантазируем. Если бы мы были "попаданцами", в какие прошлые эпохи России мы бы пошли и что можно было бы сделать?
Дмитрий Некрасов: Я думаю, наиболее продуктивна была бы эпоха Николая II. Если брать эпохи пораньше, каким бы прогрессорством ты ни занимался, все равно вероятность сохранения твоих достижений низка. Слишком много может потом произойти разных социальных катаклизмов, которые все перечеркнули бы. Все-таки к концу XIX века весь мир находился в состоянии уверенности в том, что цивилизация победила и впереди ждет только прекрасное будущее. Это пик цивилизационного оптимизма. Все это перечеркнула Первая мировая война.
Сергей Медведев: Вот предотвратить Первую мировую – а как?
В большей части исторических процессов роль личности минимальна
Дмитрий Некрасов: В реальной истории Николай II вполне мог не допустить Первой мировой войны или, по крайней мере, уменьшить ее масштабы.
Сергей Медведев: А если пломбированный вагон с Лениным пустить под откос?
Дмитрий Некрасов: Бог с ним, с Лениным – нет.
Сергей Медведев: Ну, вынуть большевиков из этого уравнения, оставить Россию на уровне февраля 1917 года: может быть, страна пошла бы по буржуазно-демократическому пути?
Дмитрий Некрасов: Не вижу ни малейших шансов. Из февраля 17-го альтернативы было только две: фашистская диктатура или коммунистическая диктатура. Фашистская – это не обязательно Гитлер, давайте понимать под фашизмом и Муссолини, и Салазара, и Франко, и так далее. Но в моем сознании фашистская диктатура гораздо лучше, чем коммунистическая.
Сергей Медведев: Корнилов хотел спасти…
Дмитрий Некрасов: А вы видели форму батальона личной стражи Корнилова? Это эсэсовская форма один в один! Это они с него срисовали, а не наоборот. В некотором смысле родиной корпоративистских движений и была Россия (по крайней мере, одной из родин).
Сергей Медведев: А если отправить "попаданца" в конец 30-х, в сталинский СССР перед Второй мировой войной, что там можно было бы сделать?
Дмитрий Некрасов: Уехать оттуда. Я не рассматриваю усиление СССР по итогам Второй мировой войны как позитивный факт. То есть разгром фашизма – это позитивный факт, безусловно. Но разгром фашизма одновременно с разгромом коммунистической диктатуры был бы еще более позитивен.
Сергей Медведев: А если бы нам дали сейчас возможность перенестись в людей, принимавших решения в конце 80-х, начале 90-х?
Дмитрий Некрасов: Там мало что можно было изменить. Оказавшись в Горбачеве 1985 года… Ну, наверное можно было бы действовать, как Дэн Сяопин: не заниматься первоначально политическими реформами, а заняться сначала экономическими, а потом уже перейти к политическим. Так можно было бы многое сгладить. Но я считаю, что в целом у нас все сложилось довольно неплохо: могло бы закончиться гораздо большей кровью и бардаком.
Сергей Медведев: А может быть, российские реформы можно было пустить по каким-то другим рельсам, провести более глубокое очищение системы, люстрацию?
В моем сознании фашистская диктатура гораздо лучше, чем коммунистическая
Дмитрий Некрасов: Я боюсь, что мы всё равно не вышли бы из той культурной матрицы. Очень многое было предопределено. Большая часть развилок, про которые мы любим говорить в связи с 90-ми, это развилки, которых не было. А вот что будет запрос на сильную руку, на реваншизм, разочарование в демократии и рынке, – это было неизбежно.
Сергей Медведев: А как вы относитесь к этому толстовскому вопросу о роли личности в истории? Отправлять в прошлое людей, которые не дали бы родиться Ивану Грозному, Сталину или Путину – что, история была бы другой?
Дмитрий Некрасов: В большей части исторических процессов роль личности минимальна. Все строится из больших чисел, которые давят и предопределяют. Коридор возможных сценариев узок. Но если мы подходим к какой-нибудь точке бифуркации, каковой был тот же самый 17-й год для России, то да, там одна личность может многое переломать. Возможно, Наполеон был предопределен, но его место мог занять не такой человек, как Наполеон, и это сильно изменило бы ситуацию.
Гитлер, стремление собирать разделенный народ, то есть все то, что делал Путин… Они шли по той же самой линии. Но это, наверное, было неизбежно. После унижения Версаля и всего прочего, наверное, запрос на это был силен. Но устроить войну – вот здесь роль Гитлера велика. Ведь все же вокруг были против!
Сергей Медведев: К нам присоединяется культуролог Ян Левченко. В эти три года войны тема "попаданчества" неожиданно актуализировалась, так же, как тема реконструкторства. Вся эта историческая реконструкция, которая казалась таким милым занятием, вдруг обросла плотью и кровью. Может быть, проблема в том, что у российской, советской, постсоветской культуры болезненные отношения с прошлым?
Ян Левченко: Россияне не очень хорошо понимают, куда им двигаться. Концепции государственного развития не существует. Даже если она где-то и сформулирована, то ее никто не придерживается, и к ней заведомо скептически относятся. Поэтому с будущим очень напряженные отношения. В будущее можно двигаться только вопреки, и гораздо проще обращаться к прошлому, где свои комплексы и травмы можно наконец-то если не залечить, то, во всяком случае, попытаться их избежать.
Вот эта российская литература о "попаданчестве", эти бесконечные глянцевые обложки, десятки наименований, сделанные как под копирку, они все лишены иронии, и тут кроется большая проблема. Она во многом связана с плохим гуманитарным фоном, который отличает всю эту литературу. К "попаданчеству", как и к реконструкторству, серьёзно относятся люди, у которых очень большие проблемы с критическим мышлением и с образом самих себя.
Здесь являет себя в чистом виде страна победившего ресентимента
Сергей Медведев: Думаю, проблема ещё в травме. Вся тема "попаданчества" основана на том, что история – это некая катастрофа, и надо найти ключевую точку, когда все пошло не так. Массовое сознание стоит на какой-то травме и смотрит на прошлое, как на некий неудавшийся проект.
Ян Левченко: Но ведь руководство страны, которое остается таковым уже четверть века, довольно давно напомнило, что крупнейшей геополитической катастрофой было крушение СССР. Следовательно, это и есть первая катастрофа, которую можно назвать основой идентичности. Она нас в той или иной степени объединяет, причем не только тех, кто ее застал.
Сергей Медведев: И ведь это не только путинское! Скажем, фильм "Предатели". Нам говорят, что катастрофой были 90-е годы. Все ищут в прошлом какую-то изначальную катастрофу. Монархисты ищут катастрофу в распаде империи. Путин, кстати, тоже: для него ленинский проект был катастрофой. В результате национальная история предстает как некая череда предательств.
Ян Левченко: Люди, которые получили пусть даже хорошее образование в советские годы, часто ощущают какой-то дефицит. Считается, что надо обязательно знать историю, и только ты знаешь ее по-настоящему хорошо. Есть некоторое представление о том, что от знания истории зависит то, как сложится твое будущее.
Реконструкторы всерьез занимаются такими вещами, и это стиль удовлетворения гуманитарных интересов со стороны людей, получивших техническое образование. В свободное от работы время они, нарядившись в кольчугу и взяв деревянный меч, скачут где-то в лесополосе. Это и есть форма удовлетворения интереса к истории, представление о том, что история – просто некоторая линейная развертывающаяся конструкция, в которой хорошие бьют плохих. Или, допустим, хорошие иногда случайно получают какие-то негативные результаты своей деятельности от подлых плохих, но все равно рано или поздно их накажут. Вот на этом все и строится.
Сергей Медведев: Это ресентиментное сознание дает нам вот эту "попаданческую" литературу и реконструкторские действия?
Это представление об истории, как о линейной конструкции, где хорошие бьют плохих
Ян Левченко: Конечно, здесь являет себя в чистом виде страна победившего ресентимента. Ты страшно обижен, и нужно сделать так, чтобы не было повода обижаться. И тут есть некоторая ловушка, связанная с тем, что если ты, не дай бог, избавишь себя и других от источника ресентимента, то уже непонятно, что тебе исправлять. Обида должна быть неисчерпаемой.
Сергей Медведев: Я все-таки попробую спроектировать свое личное "попаданчество". Я был в той толпе, которая три дня стояла у Белого дома в августе 1991 года, а потом сносила памятник Дзержинскому. Снеся этот памятник, мы все обрадовались и разошлись праздновать, а надо было идти дальше, брать партийный и чекистский архив, проводить люстрацию.
А главное – надо было отправиться в Петербург, где Владимир Путин только что под влиянием августа 91-го года уволился из госбезопасности и, как он сам уверяет, работал таксистом. Надо было не дать ему устроиться в мэрию Санкт-Петербурга, чтобы он так до сих пор и работал таксистом в Петербурге, а по выходным выпивал и за гаражами рассказывал мужикам о том, какой великой страной была советская держава и как воевали его деды. И тогда, может быть, история приняла бы немножко другой оборот.
