За почти четверть века жизни в Чехии мне приходилось отвечать на разные вопросы российских друзей и знакомых, связанные со здешними реалиями. Один вопрос, повторявшийся пару раз, запомнился особенно. Звучал он так: "А чехи жалеют о том, что потеряли Словакию?" Я вначале удивлялся, почему распад Чехословакии, с момента которого через пару месяцев пройдет 30 лет, мои знакомые толкуют именно таким образом. Потом стал удивляться меньше. Сейчас, в разгар российско-украинской войны, не удивляюсь совсем – и в конце этого текста объясню почему. Тему "развода" культурно близких народов и того, почему у одних он бывает "бархатным", а у других – трагическим, эта война сделала актуальной.
От венгров к чехам, от чехов к немцам и обратно
Итак, жалеют ли чехи о потере Словакии? Если ставить вопрос именно так, то нет, поскольку вряд ли когда-либо считали Словакию принадлежащей им, чехам. А как можно жалеть о потере того, чем ты не владел? Тем более что до 1918 года на протяжении девяти веков нынешняя Словакия была известна как "Верхняя Венгрия" и входила в состав Венгерского королевства, простиравшегося от Карпат до Адриатики. Королевство это вело по отношению к своим нацменьшинствам политику культурной ассимиляции. В результате школ со словацким языком обучения был лишь минимум, а значительная часть местной интеллигенции приняла венгерский язык и культуру, которые сулили бóльшие карьерные перспективы. Кстати, два символа венгерской революции 1848–49 годов, подавленной австрийскими и русскими войсками, политик Лайош Кошут и поэт Шандор Петёфи (Александр Пéтрович), были словацкого происхождения, но оба считали себя венграми и являлись горячими венгерскими патриотами.
Деятелей словацкого народного движения к началу ХХ века осталось столь немного, что, согласно историческому анекдоту, один из них, когда "сознательные" словаки собрались у него дома, поднял глаза к потолку и грустно пошутил: мол, если сейчас крыша возьмет и обрушится, под её обломками придет конец всему национальному возрождению. И тут случилось, если смотреть со словацкой колокольни, чудо: Австро-Венгрия вместе с Германией проиграла Первую мировую войну и распалась. Чехи, чьё движение за независимость было куда более развитым, а национальное самосознание более оформленным, чем у словаков, можно сказать, "похитили" Словакию у венгров, апеллируя перед державами-победительницами к несомненной культурно-языковой близости этих двух славянских народов. Но это не значит, что Словакия стала частью Чехии.
Возникшая Чехословацкая республика была, со словацкой точки зрения, явным шагом вперед по сравнению с веками венгерского господства. В рамках ЧСР словаки получили возможность свободного культурного и отчасти политического развития и, как показали дальнейшие события, очень быстро "дозрели" как нация. При этом официальная идеология ЧСР провозглашала чехов и словаков двумя равноправными ветвями одного "чехословацкого народа", говорящими на двух вариантах "чехословацкого языка". Возникла даже комично звучащая формула: мол, словаки – это чехи, живущие в Словакии, а чехи – словаки, живущие в Чехии. Обе части страны (была у нее и третья, Подкарпатская Русь, ныне Закарпатская Украина, входившая в состав ЧСР до 1939 года) как бы принадлежали друг другу.
Но согласны с этой формулой были далеко не все. Словацкие политики начали жаловаться на централистскую политику Праги, которая отказывала Братиславе, до 1918 года называвшейся по-венгерски Пожонь, в автономии. Автономизм в сочетании с католическим консерватизмом стал идеологией ведущей словацкой партии межвоенного периода – Словацкой народной партии, носившей имя своего лидера, пламенного католического прелата-националиста Андрея Глинки. Она находилась в почти постоянной оппозиции сменявшим друг друга пражским правительствам и постепенно радикализовалась. Если самого Глинку, умершего в августе 1938 года, за полтора месяца до Мюнхенского соглашения, можно было назвать национал-консерватором, то многие "молодые львы" его партии были откровенными фашистами, ориентировавшимися на Муссолини и Гитлера.
В марте 1939 года эти поклонники пригодились Берлину. Преемнику Глинки Йозефу Тисо, тоже католическому священнику, Гитлер предъявил ультиматум: либо Словакия в одностороннем порядке провозглашает независимость под немецким патронатом, либо страну оккупируют былые хозяева – венгры. Тисо, которого вообще-то вполне устраивала предоставленная к тому времени ослабевшей Прагой широкая автономия, выбрал первое. Так возникло первое в истории словацкое независимое государство, которого большинство нынешних словаков стыдится. Режим Тисо не только стал союзником Третьего рейха, поучаствовав в войнах против Польши и СССР, но и выслал на смерть в нацистские концлагеря более 60 тысяч словацких евреев. В 1944 году в стране вспыхнуло восстание, которое немцам удалось подавить, но уже через пару месяцев в Словакию вступила Красная армия. Чехословацкая республика была восстановлена, Тисо закончил свою жизнь на виселице, а в 1948 году коммунисты совершили переворот и на 40 лет пришли к власти.
Логика и странности "бархатного развода"
В коммунистической Чехословакии трения между двумя народами сохранялись, но никогда не были острыми. От "чехословакизма" в его прежнем виде тихо отказались: после войны уже почти никто не говорил о "двух ветвях одного народа", а только о двух разных, хоть и близких народах, чешском и словацком. В краткий период Пражской весны усилились разговоры о федерализации страны. В 1969 году её действительно провели, но в урезанном виде и без всякой демократии: к тому времени в Чехословакии хозяйничали подавившие Пражскую весну войска СССР и его сателлитов. Символами как реформ, так и их подавления стали два словака, коммунистические лидеры "двуединой" страны – Александр Дубчек и Густав Гусак. Кстати, оба они по большей части выступали, в том числе и в Праге, на своем родном языке. Для сравнения попробуем представить себе, скажем, уроженца Украины Леонида Брежнева, говорящего с трибуны съезда КПСС по-украински.
В мрачноватый период "нормализации" при Гусаке порядки на его родине были, как ни странно, помягче, чем в Чехии. Некоторые чешские диссиденты, потеряв работу, сумели найти её в Братиславе, где иногда выходили книги, чье издание в Праге казалось немыслимым. Впрочем, это был очень ограниченный "либерализм", а диссидентское движение в самой Словакии было более скромным, чем в Чехии, и носило определенный консервативно-католический оттенок. О либерализме реальном можно было говорить только после "бархатной революции" 1989 года. И именно тогда пути двух республик стали расходиться быстро и окончательно. "Начали с пения национальных песен, а потом перешли к бросанию камней", – вспоминал об эволюции националистических настроений у себя на родине словацкий журналист, в те годы сторонник сохранения федерации Мартин Шимечка. Впрочем, бросающие камни и кричащие "К черту Прагу!" в Словакии и тогда составляли меньшинство, но оно было весьма заметным и голосистым.
В целом в "бархатном" разводе чехов и словаков комичных эпизодов было едва ли не больше, чем драматических. Например, занявшая в 1990 году несколько месяцев "дефисная война" – спор о том, как писать название страны, с дефисом ("Чехо-Словакия") в знак большей словацкой самостоятельности или же без него. Менее чем через три года писать стало уже нечего: федерация распалась. При этом большинство граждан в обеих республиках её конца не хотело, предпочитая реконструкцию единого государства – правда, мало кто толком представлял себе, какую именно. Объективно же политические и экономические интересы Чехии и Словакии различались всё больше, люди по обе стороны внутренней границы голосовали по-разному: чехи больше доверяли тогда еще прозападному либеральному реформатору Вацлаву Клаусу, словаки – национал-популисту Владимиру Мечьяру.
Эти двое, занимавшие в 1992 году премьерские посты в своих республиках, и договорились о "роспуске" Чехо-Словакии. Референдум по этому вопросу не проводился, и президент федерации Вацлав Гавел подал в знак протеста в отставку (через полгода его, правда, избрали президентом уже самостоятельной Чешской республики). Мартин Шимечка напоминает о главном парадоксе, связанном с кончиной общего государства: с одной стороны, избирателям не дали высказаться, с другой – Чехия и Словакия в 1992 году уже расходились столь быстро, что Клаус и Мечьяр лишь ускорили и оформили неизбежное.
Увидеть в соседе другого
Дальнейший путь обеих уже независимых стран лишь подтвердил это. Словакия пережила почти десятилетие авторитарного коррумпированного правления Мечьяра, прозванного "Лукашенко на Дунае". Затем были годы довольно успешных, но несколько суматошных реформ, вступление в НАТО (на пять лет позже, чем Чехия), ЕС (одновременно с ней) и еврозону (чехи предпочитают пока оставаться вне её пределов). Потом – некое подобие нового мечьяризма в виде власти левых популистов во главе с Робертом Фицо. Затем имела место попытка очищения словацкой демократии после потрясения, вызванного убийством журналиста-расследователя Яна Куцяка и его невесты. В общем, в Словакии не соскучишься.
Чешская дорога оказалась несколько менее ухабистой, хотя и здесь случались разные перипетии. Вроде превращения Вацлава Клауса, уже после длительной премьерской и президентской карьеры, в ярого евроскептика, друга Кремля и ковид-диссидента. Или обратной эволюции нынешнего президента Милоша Земана, который долгие годы имел репутацию одного из главных европейских друзей Владимира Путина, но после российского вторжения в Украину заговорил совсем иным языком, даже назвав президента РФ "военным преступником". Интересна и фигура миллиардера Андрея Бабиша, до прошлой осени премьера, а ныне лидера ведущей чешской оппозиционной партии. Он – своего рода живое напоминание о Чехословакии: по происхождению этот политик-популист и, по некоторым данным, бывший агент коммунистических спецслужб – словак, так что его противники иногда используют шутливый "трамповский" лозунг Make Babiš Slovak again!
Сосед становится не равноправным партнером, а "младшим братом", а любая его попытка жить своим умом – преступлением против "братского единства"
Лёгкие cожаления о конце Чехословакии у части населения обеих стран сохраняются даже спустя 30 лет. Но это сожаления иного рода, чем постсоветское бурчание "развалили Союз…" Чехи и словаки не "принадлежали" друг другу, они просто жили вместе, плохо ли, хорошо ли, почти три четверти века. Возможно, этим народам повезло в том, что ни один из них не был имперским и не стремился к этой роли, хотя у словаков, менее многочисленных и до поры до времени экономически чуть более отсталых, обид на соседей, наверное, было чуть больше. Но центры империй лежали в других краях и сменяли друг друга – в Вене, Будапеште, Берлине, Москве. Так что небольшим народам приходилось то приспосабливаться к влиянию этих центров, то бороться против него за свою культуру, государственность, самость.
Но не исключено, что дело ещё и в другом. В способности увидеть в соседе и родственнике того, кто хоть и похож на тебя, а всё же отличается и имеет право на выбор своего пути. С таким соседом нетрудно расстаться, чтобы потом снова сблизиться, но уже в иных условиях, накопив новый жизненный опыт. Как это произошло с чехами и словаками, которые и через 30 лет после распада общего государства сохраняют тесные экономические, культурные и человеческие связи. Хотя, возможно, уже не так свободно понимают язык друг друга, как поколения, жившие в Чехословакии.
Я не сторонник идеи о том, что любая империя внутренне порочна – история знает немало жестоких диктатур, возникших в государствах неимперского типа. Но империя иерархична, она практически неизбежно ставит ту или иную культуру, религию, язык и их носителей на более высокий, а остальных на низшие этажи пирамиды имперского господства. И тогда сосед становится не равноправным партнером, а неразумным "младшим братом", а любая его попытка жить своим умом – преступлением против якобы раз и навсегда определенного историей "братского единства". Отсюда и перенос отношений имперского подчинения на иные реалии, который выразился в вопросе моих российских знакомых о том, сожалеют ли чехи, что "потеряли" словаков.
Именно иерархические отношения – причина того, что постимперские разводы народов редко бывают "бархатными". С 24 февраля 2022 года мы наблюдаем один из самых трагических примеров такого затянувшегося развода. Глубина пропасти между русскими и украинцами сейчас зависит прежде всего от того, как долго ещё продлится эта трагедия.
Ярослав Шимов – историк и журналист, международный обозреватель Радио Свобода
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не совпадать с точкой зрения редакции
