Иван Толстой: Под псевдонимом Юлия Кунина выпустила несколько книг стихов. Юлия Трубихина – автор монографии "Переводческие сомнения" о самопереводах Владимира Набокова.
Игорь Померанцев: Юлия, я погуглил вашу биографию и поделюсь с нашими слушателями. Вы окончили филфак МГУ, после вы учились в Нью-Йорке на отделении сравнительного литературоведения. Это разные школы, разные методики, разные отношения между преподавателем и студентом?
Юлия Трубихина: Тогда это было просто совершенно как другая планета. Я же окончила МГУ, тогда это был еще Советский Союз, хоть и начало перестройки. Не было мест, главное, чтобы узнать, как подавать эти документы. Был единственный тогда существовавший Британский центр при Библиотеке иностранной литературы, где можно было ознакомиться с какими-то справочниками, только там, и еще ходил один справочник на всю Москву для подготовки к экзаменам аспирантским, ходил по рукам, и его передавали друг другу на один день и одну ночь.
Иван Толстой: Очень многие мечтали так или иначе о загранице, активно или не очень. Но если вы решили поступать в аспирантуру за границей, значит, у вас четкое было представление, куда ветер дует. Расскажите, как этот ветер вообще подул в вашей жизни, почему?
Юлия Трубихина: Я как-то за фактически первые полгода новой постсоветской России пришла к выводу, что это просто очередной виток, решила, что надо попробовать себя где-то в другом месте.
Игорь Померанцев: Я уже упомянул, что вы учились в Нью-Йорке на отделении сравнительного литературоведения. Как преподавали профессора, что преподавали? Вы уже сказали, что разница с МГУ была разительная.
Юлия Трубихина: Это был частный университет, там мне пришлось пройти магистерскую программу, только потом докторскую. Сама идея, что ты должен продолжать ходить на занятия с преподавателями – это не как в Европе самостоятельная работа со всякими научными руководителями или коллегами, отдельные группы, в которых что-то обсуждается, а это были полноценные общие занятия. Сначала ты должен пройти программу, курс, на них записываться, их выбирать. Это было необычно тогда.
Иван Толстой: Юлия, можно задать вам земной вопрос: а жить-то на что? Как вы сводили концы с концами? Или вы с миллионом приехали?
Мой авантюрный дух тянул меня в Нью-Йорк
Юлия Трубихина: Каким миллионом? У меня не было никаких денег. Я поступила, это было очень важно: ты не мог поступить без платы за обучение. Сейчас стоимость уже совершенно зашкаливает, тогда она казалась просто невозможной. Я поступила в два университета, где мне давали стипендию. Но мой авантюрный дух тянул меня в Нью-Йорк, я туда поступила с платой за обучение, но без стипендии, и это оказалось чудовищно тяжело. Я победствовала где-то первый семестр, наконец меня пристроили работать, потому что права на работу не было, я была иностранной аспиранткой, на славистскую кафедру в Нью-Йоркском университете, и я там работала, потом начала давать частные уроки. С трудом выживала.
Иван Толстой: Если я не путаю, Юлия, вы когда-то рассказывали, что вашим первым иностранным языком был испанский.
Юлия Трубихина: В университете. Моими первыми языками, когда я еще была ребенком, были английский и французский с частными учителями, потом была английская спецшкола. Но на филфаке я изучала испанский. Некоторое время после этого я работала переводчиком в основном с испанским языком, с английским иногда тоже.
Иван Толстой: То есть в Нью-Йорк вы приехали все-таки во всеоружии языковом?
Юлия Трубихина: С английским, безусловно. Но ничто меня не подготовило к писанию на английском языке. Первые тексты, я бы не назвала их научными, но работы на английском языке я все-таки начала писать в аспирантуре здесь.
Игорь Померанцев: Книги Бродского, Алешковского, Довлатова, Лосева уже стали частью истории литературы. Насколько я понимаю, вы лично знали этих писателей. Может быть, вы вдохнете жизнь в историю литературы?
Юлия Трубихина: Довлатова я знать никак не могла, он умер рано. С Бродским я познакомилась в начале и была практически на всех последних русских чтениях Бродского, была на мемориальной службе по нему в большом нью-йоркском соборе, в похоронном доме, где для прощания лежало тело. Мы жили в соседнем доме – это было в Гринвич Виллидже, похоронный дом. И с Бродским даже в какой-то момент был обмен несколькими письмами. Это очень большое влияние, но не литературное на меня, просто человеческое очень большое. Я ходила, есть такой единственный, по-моему, частный парк в Нью-Йорке в районе 23-24-й улицы, по сторонам этого парка помимо прекрасных совершенно домов есть серия частных клубов – в частности, в Арт-клаб Бродский читал серию лекций, которые потом вошли в книгу эссе, я на них на все ходила. Бродский, о нем столько написано. Он просто был очень разным для разных людей: мог быть очень щедрым, мог быть очень сдержанным, мог быть очень дружелюбным, фамильярным, разным. Меня всегда забавляет, что таким тривиальным, из разряда тривиа, Бродский был человеком, научившим меня пить текилу.
Иван Толстой: Иностранцы – это другой тип мышления по сравнению с российским человеком?
Юлия Трубихина: Я не знаю, мир так глобализован, что в последнее время это стало условным. Люди жили до последнего времени часто на несколько стран. Вы имеете в виду более старшее поколение? Мы, последнее советское поколение, какие-то советские корни?
Иван Толстой: Гораздо более глубинно я подразумевал. Есть такая матрица, которая свойственна российскому человеку, советскому человеку, жил он при крепостном праве или сам был крепостником и Салтычихой, а мышление какое-то страшно угадывается, как в толпе мы видим даже со спины, по походке нашего соотечественника, тем более когда он поворачивает свое прекрасное лицо, мы его опознаем. Так и в поведении, в этике, в литературных вкусах, в полемике, в манере держать сигарету.
Юлия Трубихина: Есть какие-то национальные особенности. Хотя я бы тут поспорила, потому что гораздо более глобализованное молодое поколение отнюдь не угадывается, вы будете встречаться с ними, проходить мимо них. Они были до недавнего времени в большой степени жителями мира, прекрасно говорят на иностранных языках, многие учились там и здесь, в них трудно часто до какого-то более близкого общения определить. Это советский человек узнаваем, конечно. Более старшее поколение, конечно, в нем остаются какие-то следы или какие-то характеристики. Но мне кажется, что вообще старшее поколение отличается, и здесь оно отличается от молодого поколения очень сильно.
Игорь Померанцев: Российские писатели-эмигранты в Америке заметны или это какой-то особый анклав, живущий, работающий сугубо на русскоязычного читателя?
Им не понять, зачем Герасим утопил Муму, но это непонятно и современным российским студентам
Юлия Трубихина: Это сложный вопрос. Особенно сейчас все пришло в такое движение. Это зависит от сохранения языка, языковых контактов. Некоторые пишут успешно, даже старшие, которые здесь являются старой эмиграцией 70-х, есть поэты, например, пишущие на английском языке, успешно функционирующие между языками. Есть поэты преподающие. Мне кажется, пространство чужого языка, оно необычайно расширяет горизонты собственного. При сохранении языка, если ты сохраняешь русский язык, то, конечно, ты больше функционируешь, взаимодействуешь с русскоговорящей аудиторией, если ты не активно переводишься. Но мы видим примеры живущих сейчас в Европе, часто по необходимости, больших поэтов, например, которые переведены на европейские языки, которых знают, которые получали европейские премии. Так что это очень сильно меняется, очень сильно зависит от масштаба твоего взаимодействия с чужим языком. Я больше взаимодействую как переводчик.
Иван Толстой: Юлия, вы преподаете русскую литературу в Хантер-колледже, если я не путаю. Какой аспект, собственно говоря, вы преподаете – лингво-страноведение, или культуру русскую, или поэтику, какие-то другие еще аспекты? Что вашим студентам доступно, как вы им объясняете Россию?
Юлия Трубихина: Вообще я не уверена, что Россию надо объяснять. Помните, как Губерман, перефразируя Тютчева: "Давно пора, та-та-та мать, умом Россию понимать". Им не понять, зачем Герасим утопил Муму, но это непонятно и современным российским студентам. Зато, если в отечестве будет все идти как идет, скоро опять может стать понятным.
Я преподаю язык помимо литературы, я преподаю так называемым студентам-херитажникам, так мы их называем на профессиональном жаргоне, – это "херитадж", то есть студенты, у которых так или иначе в семьях присутствует русский язык. Раньше это были студенты, которые были рождены на пространстве бывшего Советского Союза, может быть, посещавшие школы, где был русский язык. Теперь в основном это дети, рожденные уже в США, очень разного языкового уровня. Но в основном, конечно, в своем большинстве они не умеют читать, писать, но есть те, кто разговаривает на бытовом уровне и понимает на бытовом уровне. Сейчас все это тоже очень меняется, у нас очень меняется состав студентов. Сейчас очень большой процент студентов-херитажников – это студенты из Средней Азии, в основном из Узбекистана. Там язык в своеобразной ипостаси присутствовал в школе. Некоторые рождены здесь, но многие приехали после какого-то времени в Узбекистане. Я преподавала такой курс – продвинутый уровень русского языка через историю, российскую историю и летние практикумы в течение ряда лет, то, что называется интенсивка языковая, тоже продвинутый уровень, это в Колумбийском.
Иван Толстой: Я прихожу к вам на литературные занятия, что вы мне расскажете про Тургенева, про Набокова?
Юлия Трубихина: Если вы, собственно, говорите про Тургенева, с Тургеневым в моих курсах студенты-херитажники сталкиваются только в курсе короткого рассказа, в других курсах, которые преподаются на нашем факультете, они сталкиваются с романами, классическая русская литература, но по-английски. По-русски они столкнутся с рассказом "Муму". Читать им с каждым годом становится сложнее. Раньше это было легко на уровне языка, они все-таки читали. Поэтому для них, в отличие от вас, это будет вообще первая встреча с любой русской литературой, они часто не слышали о Чехове, смутно о Толстом, если только они не прошли какие-то курсы, узбекские наши ребята, в своих школах в Узбекистане, читали что-то по русской программе.
Игорь Померанцев: У вас есть исследование о Набокове-переводчике. Мне попадались критические оценки перевода Набоковым романа "Лолита" на русский язык. Насколько справедливы эти упреки?
Юлия Трубихина: Это просто два разных романа, он как бы переписал роман. Неслучайно, что все другие романы переводились другими переводчиками или вместе с сыном, а "Лолиту" он никому не отдал, она для него была важна. Это просто другой роман, там на уровне определенных литературных игр идут другие игры конкретные. Сейчас я не берусь привести сразу такие примеры. Было бы интересно перевести "Лолиту" сейчас на русский язык. А так это два разных романа, где Набоков фактически одновременно создает современный русский язык в изоляции, в какой мы не живем благодаря интернету. Это язык странный, но Набоков сделал его особенность и как переводчика, и как писателя на английском языке, он как бы выделяет и намеренно использует языковую странность, то есть всегда какая-то оптика стереоскопическая у Набокова, где видим чужой язык.
Иван Толстой: Вы уже больше 30 лет живете в Америке и преподаете русский язык и русскую литературу. Как вообще изменилась за эти десятилетия ваша оптика, как вы смотрите теперь на предмет преподавания? Наверное, 32 года назад вы как-то немножко по-другому глядели, был другой ракурс?
Юлия Трубихина: Да, эта смена оптики при долгой жизни, вообще при жизни в другой стране – это очень актуальный вопрос, особенно сейчас при масштабной и часто недобровольной сегодняшней эмиграции. Этим людям, которые перемещаются в другие страны сейчас, хорошо знать, никто не может тебе это рассказать, пока ты не проживешь, что самая большая психологическая помощь – это не смотрение назад, а смотрение вперед. Острые фазы ностальгии любой, необязательно должен скучать по березкам, а языковой ностальгии, которая вначале очень сильная, она заканчивается. Человек, как таракан, привыкает ко всему. Я бы сказала, что для меня меняется представление о доме. Тут или обретение нового дома, или приятие ощущения временности, приходящести всего, в том числе и дома, что очень важно для всех нас – метафизичности собственной жизни. Я по натуре стоик, для меня это поучительно. Мир, который сейчас висит в этом предощущении какой-то очень большой катастрофы, создает ситуацию не только в отечестве, а и везде, где горизонты планирования как бы провисли или вообще не просматриваются, и с этим надо как-то жить, а то очень трудно.
Игорь Померанцев: Юлия, в 90-е годы и в начале XXI века вы публиковались в России. У вас сложились деловые, рабочие отношения с русскими журналами, издателями, все в силе?
Юлия Трубихина: Тут две разные части моей жизни. Когда до войны были регулярные набоковские конференции, эткиндовские чтения, я каждое лето ездила в Петербург, рецензии на мою набоковскую книжку выходили в России, в "Знамени", по-моему, в НЛО, Новом литературном обозрении, было на этом уровне. Но я публиковала стихи, я тогда печаталась, я такой ушедший в тень поэт. Переводы публиковались. Совсем недавнее, то, что в любое другое время, кроме нашего, наверное, было бы чрезвычайно большим событием, это вышедшая в НЛО "Антология новейшей американской поэзии от "Черной горы" до "Языкового письма".
В 2022 году презентация была по зуму, очень большая с американскими коллегами, которые еще живы. Там очень большой мой текст поэта языкового письма Сьюзен Хау, я перевела как "Проторенный печалью". В 2017 году мы издавали в Ugly Ducking Press, в основном это моя работа, но переводили мы вместе Элизабет Хьюлик, я с ней делала несколько разных проектов, – это издание поэзии одного из так называемых с легкой руки Эпштейна метафористов, поэта Владимира Аристова. Я также делала вступление, предисловие и интервью с поэтом. По-моему, мы даже вошли в шорт-лист премии одной из наших двух главных славистских организаций по переводу.
Я переводила очень многие каталоги
По переводу я очень много взаимодействую, потому что профессионально я продолжаю или когда меня заинтересует проект, или коммерчески он меня заинтересует, он мне не противен. Я переводила очень много в искусстве, в каталоге. Еще до войны успела выйти в издательстве "Галерея Гараж" книжка Эрлинга Кагге в моем переводе "Как собрать коллекцию современного искусства и не разориться". Это очень известный современный относительно молодой норвежский коллекционер. Я переводила очень многие каталоги. Например, последней из эпохальных российских выставок, еще когда была относительная дружба с Россией, в 2006 году, "Гуггенхайм" был, это огромная выставка "Россия!", привезли произведения, которые никогда не покидали Россию, из Третьяковки, из Русского музея. Большое количество кураторских эссе в английском каталоге этой выставки – это мое, мои переводы. Переводила для "Фейдон", известное издательство, переводила другие выставки. Для Галереи Гагосяна, когда была выставка в Москве, тоже каталог.
Иван Толстой: Юлия, а что в вашей жизни изменила война?
Юлия Трубихина: Она изменила фактически все. Я говорила о стоическом восприятии мира. Это вроде бы неприлично говорить при том, что делает Россия в Украине, о своих собственных каких-то травмах, тем более когда ты живешь здесь давно, но травмированы этим все. Физически в чем это выражается конкретно: я не могу туда ездить, мне пришлось хоронить свою мать в онлайн. Мне приходится встречаться с отцом уже очень пожилого возраста на каких-то нейтральных территориях. Я прилагаю очень большие усилия для поддержания связи, больше, чем многие, с друзьями, с коллегами, как через соцсети, Фейсбук – это наше все в этом смысле, как его ни критикуют, пока его там не запретили окончательно. Чисто на физическом уровне мы все перестали спать, наступила такая всеобщая бессонница, нарушение сна. Об этом у меня, кстати, было какое-то совершенно провидческое стихотворение, оно как-то было опубликовано как по-русски, так и по-английски, 2009 года, было опубликовано не один раз, не думаю, что замечено.
Игорь Померанцев: Юлия, наш подкаст называется "Зарубежье". Для вас что означает это понятие, что это за зверь?
Юлия Трубихина: Мне кажется, в этом смысле, в том, как у вас оно определяется, оно в какой-то степени определяет старую эмиграцию. Но сейчас при тех процессах, которые происходят в мире, это становится актуальным. Каким-то образом нужно переходить на истории более молодых, чем мы, эти истории есть, есть телеграм-каналы прекрасные, которые я регулярно читаю, по-моему, называется "Очевидцы". Это большой опыт эмиграции.
Игорь Померанцев: Юлия, большое спасибо! И здорового сна.
Иван Толстой: Вырвал изо рта Померанцев. Вот работаешь-работаешь с человеком, а он на прощанье вырывает. Юлия, большое спасибо за беседу! И хороших вам херитажников.
А теперь стихи – в авторском исполнении.
Юлия Трубихина: Это стихотворение 2009 года, называется оно строчкой из Пуччини – Nessun dorma, "Никто не спит", одна из самых известных арий.
Как это время ямщиково
временщиково
Оно остолбенелое стоит
Столбы мелькают, бродит Вырин
Никто не спит
Какое–то предсмертное затишье
какое–то предгрозное удушье
во взрослом мире.
И в точке тишины
сгущается великий ветер
Мы дети, крошка Лю,
мы пыль войны
Мы первые подъемлемы, несомы
великим ветром, оттого что невесомы.
Как овдовели мы, малютка Лю!
Твой дом стоял на сладости земной,
И ни сухой соломы не осталось –
Все поразвеялось, порастаскалось.
Пойдем со мной!
Пусть их,
иллюзии о частных сквозняках:
сентябрьский свист листвы в березняках
Мы узнаем тебя –
ты воин в рысьей шапке.
Легки твои мохнатые лошадки,
Все пятиногие, как ассирийские быки,
Стоящие идя. И порастопчут стоя.
Горчичных семечек мы племя непростое
и втоптанные в пыль обиняки.
От щедрости избыточной заплачем,
Что нам с тобою этот век назначен,
Не оторвать, так корнем прорасти.
И нам ли жалиться, что ветром суховейным
Рассеяны, разбрызганы, развеяны,
"уж не спасти",
К чему кричать "спасите!"?
Никто не спит, и вы не спите,
лузга, просыпавшаяся из горсти.
