Шумно проезжая по металлическому корпусу, самые длинные ветви на какие-то секунды врываются в открытые окна вагона, и, если не увернуться, перед исчезновением могут хлестнуть по лицу. Это совсем не больно, скорее весело. А если успеть, можно даже ухватить трофей – пахучую молодую шишку. Руки после такого фокуса, понятно, будут в липкой, почти бесцветной смоле, и придется, сжав ладошки, покорно ждать прибытия на конечную станцию, площадь Шевченко, где смолу кое-как удастся отмыть. Этот аттракцион давно знаком старшим, предусмотрительно берущим кусочек мыла всякий раз, когда мы едем в город.
Трамвайная линия вьется сквозь густой сосняк. Ее проложили на исходе ХIХ века, а спустя пять лет, в 1904-м, превратили из паровой в электрическую. От почти кольцом окруженного лесами старинного дачного поселка Пуща-Водица до центрального Киева езды всего полчаса, и это чудо кажется почти нереальным. “Точно полчаса? Так мало? Выходит, киевляне отдыхать ездят всего лишь трамваем?! – донимаю я родителей вопросами, – вот просто так берут билет за три копейки, и через полчаса выходят на курорте?!” – “Именно так, – подтверждает отец, – а некоторые и билета не покупают”. “Юра, не учи его разным авантюрам!” – вмешивается мама. “А какая, собственно, разница? – невозмутимо парирует отец, – все равно в одиночку в город мы его не отпустим.”
С этим печальным фактом смириться трудно, но я стараюсь. Сбежать, конечно, дело плевое, но бабушку, скорее всего, хватит удар; я тут же все это отчетливо представляю, глаза становятся мокрыми, и отважный план побега в Киев рассыпается в ничто. В конце концов, меня и так часто возят в город (никак иначе в Пуще-Водице Киев не называли), так что можно и потерпеть.
Обнаружив этот райский уголок в конце 60-х, моя семья много лет подряд проводила там летние месяцы. Среди многочисленных дачников были мы чуть ли не единственными бессарабцами, и уж точно одними из очень редких настоящих приезжих. Все остальные наведывались сюда из города. Иногда только на выходные, зато почти круглый год. И хотя с тех пор, уже взрослым, я видел Киев и в другие сезоны, его северные лесистые окрестности в моей памяти прочно слились с летом, как будто никаких иных времен года там не было.
Так продолжалось до февраля 2022 года, когда я впервые увидел эти места зимой. Когда их увидел весь свет – и ужаснулся. И я вдруг понял, что названия милых дачных окрестностей моего детства – Горенка, Ирпень, Буча – почти необратимо утратили свой прежний смысл. Что отныне они будут звучать примерно так же, как Треблинка, Лидице и Сребреница, как бы эффектно их ни отстроили, когда наконец наступит мир.
У меня есть приятельница, она живет в Освенциме. Да, в маленьком, живописном и прекрасно сохранившемся городе Освенциме. С уютной центральной площадью под сенью столетних деревьев, с хорошими книжными магазинами и очень “продвинутым” хипстерским кафе-библиотекой с превосходным меню и постоянно меняющейся арт-экспозицией, в старом еврейском доме, на чьих дверях уцелела внушительных размеров мезуза. Но всякий раз при новом знакомстве Марте приходится делать необходимые уточнения.
Она давно к ним привыкла – и все же при знакомстве со мной очень старательно их артикулировала: слишком уж страшное имя у ее города. Дело даже не в том, что познакомились мы в Израиле, где Марта сначала приняла меня за местного жителя с польскими корнями. Ровно так же звучит Освенцим и в Варшаве, и много где на свете.
Но пока что на обширном песчаном дворе мирный полдень конца 60-х, ужасы грядущего нашествия никому и в страшном сне присниться не могут, хозяин дачи с “беломором” в зубах сосредоточенно ковыряется в водостоке, хозяйка с увесистой лейкой спешит в цветник, огражденный солидным штакетником от ватаги разноцветных кур, а мои родители беседуют с недавно прибывшими из города московскими родственниками, в этот сезон решившими составить нам компанию.
“Тут все какое-то смешное, – вполголоса замечает кто-то из них, – ну вот скажите, к чему, например, все вокруг написано только по-украински, хотя говорят люди вовсе на на нем? Как и не на русском, а на своем киевском наречии? Ведь даже у вас в Кишиневе такого нет, все написано на двух языках, и каждому понятно!”
– Ну и на каком же языке Первопрестольная посоветует нам в Киеве писать? – с улыбкой отзывается на случайно услышанный комментарий соседка по даче.
Сообразив, что ляпнули нечто неуместное, москвичи вмиг умолкают – впрочем, и соседка не горит желанием ввязываться в дискуссию. Продолжая лучезарно улыбаться, мадам Гинзбург ловко собрала урожай высохших полотенец с бельевой веревки и почти бесшумно исчезла за марлевым полотнищем в дверях своей халабуды. Дел ей хватало: нужно было накормить обедом дочку, немного передохнуть и не спеша отправиться на озеро посереди леса, попутно захватив Динкиного приятеля, то есть меня.
Ну и на каком же языке Первопрестольная посоветует нам в Киеве писать?
Но самым важным делом было решить, на какое озеро пойдем мы сегодня. Их было два, справа и слева от нашей дачи на углу Шестой линии и проспекта Гамарника, – и оба примерно на равной дистанции. То, что слева, почти округлое, массово посещалось и дачниками, и местными, и потому на импровизированном пляжике бывало тесно и шумно, что не особо привлекало мадам Гинзбург, любившую уединиться с книжкой над самой водой, краем глаза приглядывая за Динкой. А то, что справа, было, наоборот, малолюдным, нешироким, но вытянутым, с крутыми берегами и мгновенной, почти полутораметровой, глубиной. Ясно, что совсем уж мелюзгу туда не водили, а мы с Динкой для наших восьми-девяти лет неплохо плавали, вот мадам Гинзбург и опасалась, не заплывем ли мы слишком далеко в отсутствие на берегу кого-либо, кроме нее самой. Мои же старшие в тот день на озеро не собирались, пытаясь отговорить и меня. Поэтому сей сложный выбор мы делали втроем, и долго не могли сделать, пока не выяснилось, что 17-летний хозяйский сын Сергей тоже не прочь искупаться. Заполучив гарантированную помощь в вероятном спасении утопающих, мадам Гинзбург без колебаний повела всю компанию вправо, сквозь гулкий, как готический собор, корабельный сосняк, пахнущий хвоей, смолой и земляникой.
Она знала здесь все наизусть. Настоящая киевлянка с Подола, она однажды призналась моей маме, что разошлась с мужем, услыхав о его плане увезти семью в Израиль. “Вот пусть сам и едет на здоровье, но мне-то как прожить без Киева! – сокрушалась мадам Гинзбург, – у меня тут все и вся, это мой город, моя родина!” Вечерами она могла запросто усесться на крылечке с хозяйкой и ее подружками, такими же дачевладелицами, и подолгу петь украинские песни. Кажется, именно на тех импровизированных концертах я впервые услыхал настоящий украинский, и тут же сильно расстроился, что такой красивый и в целом понятный язык вот так запросто мне не одолеть: в бытовой речи безраздельно царил “суржик”. “Правильный язык на нашей улице не выучишь, – подтвердила мои догадки мадам Гинзбург, – а вот в школе легко, правда, Динка? Ой, надо же, какая стеснительная, вот человек хочет изучать украинский, так скажи ж ему что-нибудь, киевлянка ты, или кто?”
А Динка, обычно сорвиголова, то краснела, то бледнела.
Приезжая год за годом, я старался, как мог, расширить познания о соседней стране. Я быстро обнаружил, что мои здешние сверстники, также учившиеся в русских школах, изучали не только украинский язык, но и отдельным предметом украинскую литературу. Ничего подобного в тогдашней Молдавской ССР не было и быть не могло: тогда бы каждому стало ясно, что никакой “молдавской литературы” (да и языка) в природе нет, зато есть вполне обширная литература, созданная на румынском. Нам осторожно впрыскивали ее в аптечных дозах, стыдливо фаршируя переписанными кириллицей фрагментами стихов и прозы румынских классиков обязательный языковой курс “молдавского”. По понятным причинам Украина, даже советская, подобного лицемерия не знала. Здесь украинские стихи и песни могли до упаду декламировать и петь даже люди, в каждодневности этим языком не пользовавшиеся. Они попросту усваивали их с детства, наравне с таблицей умножения.
К 12-13 годам у меня уже хватало приятелей-киевлян, и в их компании старшие соглашались меня отпускать (“только не забывай о билетах на транспорт!”). Пока приятели занимались своими делами, я мог самостоятельно исследовать любые уголки исторического центра и до одури раскапывать недра киевских букинистов, всякий раз что-нибудь оттуда извлекая. А потом мы вместе возвращались лесным трамваем.
Еще в начале 70-х Пуща-Водица сохраняла колорит дореволюционного курорта с обилием соответствующей архитектуры – деревянной, разубранной пиленой резьбой, башенками с прихотливыми свинцовыми кровлями, имитировавшими рыбью чешую, и проржавевшими, но пока не исчезнувшими коваными флюгерами. За последующие полвека от всего этого не осталось почти и следа.
А в те дни самые некогда богатые дачи служили домами отдыха, а те, что поскромнее – жильем, разделенным между несколькими семьями. И часто плотно обстроенным массой халабуд, в сезон сдававшихся дачникам. Три главных улицы поселка – по существу, расширенной лесной просеки – лишь кое-где покрывал асфальт, а на поперечных “линиях” его и вовсе не водилось. Как и большая часть Киева, Пуща-Водица стоит на песке, что нравилось не только соснам, но и местным жителям: грязи даже после сильных ливней никакой, а захочешь что-то строить – бери лопату, пару раз копни и получи сколько угодно базового материала отборного качества! Из него семилетний я однажды соорудил нечто потрясшее воображение компании молодых киевских архитекторов, и в тех же песках затем упрямо объезжал свой первый велосипед. Конечно, украинского производства.
Именно тогда я впервые обрел заметную свободу передвижения: на двух колесах можно было укатить в такую даль, куда пешком в одиночку восьмилетнего мальчишку ни за что бы не отпустили. Вскоре я знал ближайшую округу не хуже любого местного. Уже исследовав соседнюю Горенку – в те времена настоящую деревню с мазанками, до чьих крыш доставали высоченные мальвы, и толпами гусей на улицах, целью следующей экскурсии я выбрал Ирпень, да не случилось: продырявил камеру, едва выехав за ворота. Правда, чтобы найти ей замену, взрослые организовали “внеплановый” выезд в Киев!
В марте 2022-го я обнаружил, что памятной мне Горенки, изрядно с тех пор благоустроенной и “джентрифицированной”, больше не существует. Сколько людей там погибло, не известно до сих пор. А о том, что случилось с Ирпенем, знает каждый.
В одном из новеньких ирпенских коттеджей война застала ее хозяйку, режиссерку и сценаристку Алину Максименко. И ровно с того момента, почти не выключая видеокамеры, Алина снимала – сначала свое бегство с любимым котом в числе последних жителей Ирпеня, которым это удалось, а затем несколько недель тревоги и неопределенности, прожитых в родительском доме в неназванной сельской местности неподалеку. Смонтированную из этого материала 71-минутную киноленту “In Limbo”/”W Zawieszeniu”/”Зшитi Кроки”, получившую в ноябре 2024 номинацию Европейской киноакадемии на лучший документальный фильм года, к документалистике можно отнести лишь формально. “In Limbo” представляет смешанный жанр, такую кинематографическую версию литературы факта. С каждым годом подобных малобюджетных лент, в чьем фокусе оказываются микроистории – одной семьи, одного дома, квартала, села – в Европе становится все больше.
В какой момент и куда бежать? В Черновцы? Полтаву? За границу? А что будет с толпой котов, которую в багажник не затолкаешь? А с другими мяучащими и лающими живыми душами, оставленными уехавшими соседями? С домом? А может, фронт все-таки обойдет стороной? “Клин” вражеского наступления проходит мимо, через Гостомель, Бучу и Ирпень, там черт знает что творится, а тут пока тихо. Но что будет завтра? Эти вопросы не дают покоя героям фильма, но ответа на них нет. А орудийные залпы слышны все ближе.
“На тринадцатый день войны мне удалось покинуть Ирпень, отрезанный от мира, разрушенный и почти опустевший, – рассказывает Алина Максименко. – Я приехала к родителям, чтобы убедить их бежать… Родительский деревянный дом стоит в маленькой деревеньке недалеко от Ирпеня. Отец живет здесь круглый год, заботясь о своих двадцати котах. Мама, работавшая в киевской музыкальной школе, была вынуждена покинуть город, теперь она все время тоже тут… На первых порах наша жизнь вместе выглядит относительно нормальной: мама дает уроки онлайн, отец готовит пищу котам, а я делаю фильм обо всех нас. Дальнейшие дни не приводят ни к какому решению, по крайней мере на этом этапе. Продолжающаяся война не оставляет ничего другого, как ждать – в замешательстве и неподвижности. Атмосфера в доме накаляется по мере ее приближения… Привычное течение жизни драматически меняется, теряя свое значение. Впридачу к собственным, отцу нужно ухаживать за зверями, оставленными уехавшими людьми. Поворотный пункт фильма – смерть отцовского кота… Отношения (в семье) становятся нервными, горькими, вызывают боль. Ввиду реальной угрозы оккупации нашей местности мы решаем загрузить, что можем, в машину, и выехать. Тем не менее, отец отказывается ехать. Он не может оставить дом и своих четвероногих друзей. Его слова: “я не поеду” тяжело повисают в предрассветной тьме. Мы не хотим уезжать без него.
Конец фильма остается открытым: война в Украине продолжается”.
Что случилось с людьми и котами из фильма Алины Максименко, зрителю предложено домыслить самостоятельно: лента обрывается на пике тревожной неопределенности.
“Надо думать, семья все-таки спаслась”, – слышу я в толпе выходящих из кинотеатра, где “In Limbo” показали пару недель назад в программе Триестского кинофестиваля (TSFF), много лет специализирующегося на экспертизе нового кино Центральной и Восточной Европы. “Иначе как бы удалось смонтировать и выпустить этот фильм? – успокаивает рассудительная пожилая итальянка взволнованную приятельницу, – и дай им бог…”
Война идет три года, а в Украине продолжаются поиски пропавших без вести при эвакуации северных окрестностей Киева. И время от времени мы узнаем подробности самых невероятных спасений. Уже к марту 2022 в соцсети был выложен солидный footage – тысячи любительских видео поспешных сборов, выворачивающих душу прощаний и отважных волонтерских рейсов под почти не прекращающимся огнем. Однако сотни людей, там и тогда спасавших своих сограждан, в большинстве намеренно избегали и продолжают избегать паблисити.
Конец фильма остается открытым: война в Украине продолжается
Только в начале этого года широкая публика узнала о подвиге скромного частного человека, самостоятельно вывозившего жителей северных предместий, уже оказавшихся под оккупацией. Долго отказывавшийся раскрывать детали своих спасательных акций живущий в Украине бизнесмен из Казахстана Константин Гудаускас в итоге согласился на интервью. Несмотря на явную нехватку профессионализма у ведущего, поразительный рассказ Гудаускаса невозможно слушать спокойно. Да, именно так они, настоящие герои, и выглядят. Кто знает, сколько было их тогда в окрестностях Киева. И кто знает, захочет ли каждый из них говорить на камеру. Остается лишь надеяться.
Реконструкция тех событий сегодня напоминает неторопливо, тщательно и вдумчиво складываемый пазл, и хочется верить, что когда-нибудь этим с каждым днем растущим материалом непременно воспользуются кинодокументалисты.
Погрузившись после просмотра фильма Алины Максименко в воспоминания детства и почти в них потонув, я безуспешно пытался припомнить, снимал ли кто-нибудь фильм о городской жизни довоенного Киева. Ясно же, что по окончании войны это будет уже другой город. Но и тот, что был – красочный, неторопливый, немного сумбурный и неизменно улыбчивый, – определенно заслуживает главной роли. В конце концов, это одна из крупнейших столиц континентальной Европы. Мои сомнения вскоре подтвердил диалог двух знаменитых киевлян, Александра Роднянского и Владимира Пастухова: да, как ни странно, такой киноленты до сих пор не появилось. Но то, что эту тему наконец начали обсуждать, – многообещающий знак.
P.S. “In Limbo” Алины Максименко в начале марта можно будет увидеть на рижском Артдокфесте.
Иван Пауков – журналист и историк искусства
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не совпадать с точкой зрения редакции
