Дочь чернобыльских врачей-ликвидаторов, бывшая киевлянка, журналист и переводчик Светлана Косова-Фейгина помогает украинским беженцам во Франции, будучи гражданкой этой страны. Она была “перемещенном лицом” после Чернобыльской аварии. Закончила Воронежский университет, затем ВГИК как кинокритик, работала в московских изданиях. Эмигрировала в начале нулевых, живёт в Нанте. Сотрудничает с киевским правительственным изданием “Голос Украины”. Переводила материалы о преступлениях российских военных в Украине.
Рассказ Светланы о Чернобыле звучит с новой силой на фоне вторжения в Украину. Начинаем с детских воспоминаний: до и после Чернобыля.
Слушайте подкаст "Вавилон Москва" и подписывайтесь на другие подкасты Радио Свобода.
– Мы переехали в Припять, когда мне было девять, и я прожила там до 17-ти лет, до самой аварии, когда нас эвакуировали. Сказали, что не надо брать с собой никаких вещей, уезжаем всего на двое суток. Привезли в Киев, но потом тихонько сказали, что нужно ехать – у кого где есть родственники. По дороге нас проверяли в пунктах радиологического контроля. Мы проходили через дозиметры: если он трещал и заходил за красную линию, тебя отправляли в душ и не отдавали одежду, выдавали то, что назвалось "чернобыльским костюмом", дальше ты ехал в нем. Было очень страшно. Меня, слава богу, не раздели.
Мои родители были врачами. Аварии на Чернобыльской станции происходили и раньше, просто это замалчивалось, поэтому в семье одежда хранилась в шкафу, в целлофановых пакетиках. Отцу позвонили в четыре утра и сказали: "серьезная авария", – и он сразу закрыл все форточки.
выдавали то, что назвалось "чернобыльским костюмом", дальше ты ехал в нем
Может быть, благодаря этому мы и прошли радиологический контроль. А дальше – в чем была. Когда похолодало, ходила в куртке дяди Вити, которая была мне как плащ. Потом купили с тетей Тамарой, его женой, ткань, она сшила мне юбку: она до сих пор жива, в ней ходит моя дочь. Какая-то кофта у меня была. Это была моя единственная одежда, в ней я поступала в университет.
Мы не сдавали экзамены. 10-й класс, а авария – 26 апреля. Архивов никаких, из школы мы ничего не забрали. Просто родители помнили, какие у детей были оценки. У меня аттестат был на русском и украинском языках, там одни "пятерки". Папа сказал: "Ну, по математике что-то у нее было не очень". Поставили "четверку". И только потом стало известно, что нам добавили по два балла. Так я поступила в Воронежский университет.
никакой помощи нам тогда не светило
Жили мы у дяди Вити, в его маленькой "брежневской" квартирке: их четверо и нас трое (мама, брат и я) – семь человек. Никакого жилья, никакой помощи нам тогда не светило. Папа не эвакуировался. Он был председателем профкома Припятской медсанчасти, дружил с главврачом, и тот ему сказал: "Ты не коммунист, не главврач. Я не имею права тебе приказать". А папа ответил: "Я тебя не брошу". И он с первого дня, когда рвануло, работал на "скорой помощи", они выносили пожарников. Смертельная доза в медсанчасти была уже в первый день из-за пожарников, которых туда привозили. Потом их в вертолет – и забирали в Москву.
– Отец не стал скрывать, что происходит, ни от соседей, ни от знакомых?
– Да. Первый взрыв был опасен, но не так. На следующий день произошел еще какой-то внутренний взрыв. Дозиметры зашкаливали уже в первый день, а уж во второй... Нас еще не эвакуировали, по радио рассказывали, что все прекрасно, а на почве, на асфальте уже была смертельная доза. Оказалось, что в медсанчасти не было даже достаточного запаса йода, раздавали по полтаблеточки. Медсестры стучались в двери: "Вы должны выпить йод". И люди понимали, что им не просто так принесли этот йод, что все серьезно. Убрали детей с улиц. А в первый день я своими глазами видела детей в песочницах. На второй день город просто вымер. А на третий день утром нас эвакуировали.
мы не знали, что с папой, жив ли он.
Тогда не было мобильной связи, и около двух месяцев мы не знали, что с папой, жив ли он. В середине июля он приехал в Воронеж, похудевший килограммов на десять, с красным лицом (радиация дает ожоги). Как выяснилось, им сделали врачебный пункт под четвертым блоком. Это было, когда вертолет там упал прямо на блок, когда солдаты выносили всё это на себе – они все потом умерли. Папа пробыл с нами день или два, и уехал обратно.
Мама долго пыталась устроиться на работу в Воронеже. Потом одна добрая тетя ей сказала: "Долго не ищите. Есть внутреннее распоряжение главка вас на работу не брать, чтобы вы возвращались назад и работали там". Приехал папа, и мама поехала с ним обратно.
считали, что надо пить красное вино, что это спасает от радиации, и напивались
Жили они в пионерлагере "Лесная сказка", километра три пешком за Ирпень, там располагалась наша 126-я припятская медсанчасть. Туда со всего Советского Союза погнали народ работать вахтовым методом. Люди очень боялись. Все считали, что надо пить красное вино, что это спасает от радиации, и напивались. Было много свободной любви. Мама рассказывала, что был взрыв венерических и гинекологических заболеваний, работы у нее было невпроворот.
– Какой-то офицер КГБ имел претензии к отцу?
– Да, когда они раздавали йод. Кагэбэшники приехали за двое суток до того, как станция взорвалась, заполнили всю нашу гостиницу. Посадили на десять лет начальника станции Брюханова. Он писал две или три докладные записки в Москву – о том, что станция не готова к этому эксперименту. Тогда приехали кагэбэшники, и это было сделано силовым методом: “нам нужен этот эксперимент”.
Есть разные версии, в том числе конспирологические. Кто-то говорит: это было для того, чтобы получать плутоний для ядерного оружия. Кто-то говорит, что у нас стояла антенна (она и сейчас есть). Огромный локатор – сейчас туда уже водят туристов – был закрыт, он был тайный, на него потратили много денег.
было понятно, что этот эксперимент ставить нельзя
Этот проект был какой-то утопией. И московский начальник хотел это скрыть, иначе ему светила Сибирь. Все свалили на халатность работников, но это, конечно, неправда. Инженеры, которые работали в ту смену, все погибли. Есть различные теории, почему взорвалась станция. Хотя было понятно, что этот эксперимент ставить нельзя.
– Станция взорвалась не сама по себе...
– Нет. Туда опустили штыри, а этого нельзя было делать. Там и до этого проводились различные эксперименты, были всплески радиоактивности. И официально сотрудникам, даже медработникам, платили зарплату на 25% выше, чем остальным медработникам, которые не жили в Припяти.
– А какую роль тогда играл город Ирпень?
– Он под Киевом: когда едешь из Киева, проезжаешь Ирпень. И сейчас прямо за Ирпенем – зона.
– С какими чувствами ты узнала о событиях в Ирпене?
– С ним связаны многие воспоминания. Мои родители жили в этой "Лесной сказке". У нас долго не было жилья. Я должна была обязательно куда-то поступить: если я проваливала вступительные экзамены, меня некуда было девать. И вот я еду на машине, и мне на французском языке рассказывают, что произошло в Ирпене и Буче, произнося "Ирпинь". Я останавливаюсь на светофоре и не могу ехать дальше. Прошлое всплывает, происходящее накладывается – и состояние полной потерянности, ощущение, что уже второй раз происходит что-то страшное. Во Франции шли постоянные репортажи по обычному радио, которое люди включают в машинах: через каждые десять минут нам рассказывали, что происходит в Украине.
– С 24 февраля сразу была информация о происходящем?
– Да. Я прекрасно помню, как Россия бомбила Сирию, убивали там детей, ровняли с землей города. И когда началось это безумие, когда пошли на Киев, по всей границе, было такое впечатление, что сейчас так же сравняют с землей. Каждое мое утро начиналось с переклички с одноклассницами, с коллегами-журналистами, с родственниками: "Ты жива? Вы живы?". Пока не придет ответ, я ничем не могла заниматься. Было страшно, что их уже бомбят в Киеве. Так они же и ехать оттуда не хотели! А я боялась сказать: "Открой интернет, набей "Алеппо". Они мне: "Я никуда не поеду. Слава Україні! Перемога за нами! Добро победит!".
– Мы в этом не сомневаемся, но мы должны открыто смотреть на истоки политического зла. Российское политическое зло, которое устроило катастрофу в Сирии, сейчас пытается уничтожить Украину, запугать население и заставить капитулировать правительство. Метод не сработал. Украина, несмотря на все горе, потери, совершенно не намерена сдаваться.
– Когда я коллегам написала, что вернулась из России домой живая и здоровая, мне ответили: "Вітаю! Слава Україні!". Это люди, которые не эвакуировались, сидели в редакции, спали там или в бомбоубежище, и продолжали выпускать свою газету. Я для неё перевожу, в основном то, что дает СБУ. Всё по Буче, по изнасилованиям, всё, что рассказывают российские пленные, переводится на несколько языков.
вместо русского флага – череп и кости
Сначала редакция не давала русского варианта, и я им написала: "Девчонки, а почему у вас нет русского? Я понимаю, что это язык врага, но надо, чтобы и русские это читали". И с тех пор в их Telegram выходит информация так: языки с флагами стран, а где русский, вместо русского флага – череп и кости. Это официальная газета Рады Украины "Голос України".
– Можно еще использовать “русский военный корабль”. Ты помогаешь украинским беженцам?
– Да. У нас в Нанте в Telegram создана группа помощи. Я дала объявление: "Приходите, у меня есть одежда, посуда". Пришли человек 15 с детьми, из разных городов. Они пересекли всю Европу, добрались до Атлантического побережья. Им дали гостиницы, бесплатное питание. Но бюрократы работают медленно: в первые дни им не выплачивали никаких денег. Их украинские карты не работают, гривны не меняются. Люди оказались сытыми и под крышей, но в том, в чем были, поэтому у меня разобрали практически всю одежду, разошлись даже початые шампуни, мыло и средства для волос.
они все говорят по-русски
Когда ко мне стали приходить за какой-то полочкой, я поняла, что люди просто хотят поговорить: позвал кто-то, кто говорит на том же языке. Они же все говорят по-русски. Была девчонка из Изюма с собачкой, которая неделю просидела в подвале, пока им не дали коридор. Я ее встретила в центре города, посадила в машину, привезла к себе. Я плакала, она плакала, я ее обнимала и успокаивала. У нее брат остался в Изюме, а она как-то успела убежать.
Сначала люди осторожно задавали вопросы: "Почему вы нам помогаете?". Я им объясняла, что я из Припяти, сама в свое время эвакуировалась, у меня тоже не было одежды, и я прекрасно понимаю, что это такое – чувствовать себя ущербным. Мне было 17 лет, меня определили в воронежскую школу, и никто в классе со мной не общался, меня обозвали "чернобыльским ежиком". Я после этого в школу не ходила, уехала к бабушке в деревню. Ко мне просто не подходили – боялись, что заразятся от меня радиацией. Казалось бы, ты пострадавший человек, а все равно испытываешь какой-то стыд.
ты пострадавший человек, а все равно испытываешь какой-то стыд
И у меня поднимались все эти воспоминания, все как бы заново… Я понимала этих людей, которые приехали в страну, большинство не говорит по-французски. Никто из украинских женщин, с кем я сталкивалась, не отказался от работ, на которые не идут французы. Все просто ринулись что-то делать, чтобы не сидеть и не думать, где твой муж, или не вспоминать, как разбомбили твой дом. Были у меня и женщины, у которых мужья воюют прямо сейчас.
Одна женщина из Днепра рассказала: когда их с 13-летней дочкой эвакуировали, они собрали чемоданы, а потом эти чемоданы выкинули из поезда – людей было столько, что выбрасывали вещи. Они сидели друг на друге, чтобы выехать.
Все приходят, извиняются. Я говорю: "Да это вы меня простите!". И все мы плачем… Некоторые потом обращались. Кому-то к врачу надо – переночевать, потому что из деревни не доехать. Кому-то посылку встретить: к нам приходят автобусы, прямо до Нанта. Водитель привозит посылки и забирает людей. Кто-то едет до Страсбурга, оттуда идет большой автобус на Львов, собирает их по всей Франции. Есть люди, которые возвращаются.
– Ты сейчас возвращалась из России во Францию похожим автобусом. Запомнились какие-то встречи?
– Рядом со мной сидела русская женщина – пенсионерка. Она подумала, что я тоже из России, и говорит мне: "Пока мы стояли на таможне, я познакомилась с украинцами. Вы знаете, что там происходит? Кошмар какой! А мы-то ничего и не знали!".
семья не отходит от телевизора, их ни в чем не переубедить
На латвийской границе я познакомилась с женщиной – у нее гражданство и российское, и украинское, она тоже пенсионерка, в прошлом врач-терапевт. Она рассказала, что помогает украинцам. Мы с ней разговорились, и она говорит: "Потише! Тут же русские кругом. Сейчас услышат – и нас посадят". Я говорю: "Подождите, мы ведь уже на территории Латвии. Мы у своих, здесь можно говорить громко". Она рассказала, что жила у своего сына в Москве: его семья не отходит от телевизора, их ни в чем не переубедить.
– Насколько повредил телевизор разум родных и близких в России, впечатления?
– Как в 2014 году, когда мы с дочерью пробирались по Воронежу, как партизаны во вражеском стане. Мы никому не звонили, боялись встретить знакомых на улице. Была у нас соседка по даче, вроде нормальный человек, а тут вдруг громко заявила, что всё это провокации американцев, и так далее. Папа живет в Воронеже, а его жена из Киева. И вот в 2014 году мой папа, который, казалось бы, был трезвым человеком, даже воевал с КГБ в Припяти, и СССР у нас в семье всегда называли только "совдепия"… Его с этим телевизором переклинило так, что Татьяна, его жена, стояла на лестнице около мусоропровода, пока папа слушал "Новости", потому что слышать это она не могла.
Люди разделились. Некоторые остались абсолютно трезвыми и вменяемыми, какими были и в 14-м году. В первые дни войны я поругалась с самыми близкими друзьями (правда, потом мы помирились). "Как же это могло произойти, что вы там живете, то есть вы с этим согласны? Вы бы уж тогда либо уехали, либо как-то скоординировались". И тут я узнаю, что эти люди действительно скооперировались между собой, стали собираться, чтобы поддержать друг друга.
они летят близко, их можно разглядеть, и они очень страшные
В Воронеже были очень напуганы приведением в боевую готовность ядерных ракет. Люди настолько не доверяют правительству, что хранили чемоданчик "скорой помощи" на случай, если ракета упадет на Воронеж. Мне рассказали, что в первые дни войны отрубался интернет и стоял неимоверный гул, потому что самолеты летали очень часто – они вылетали ночью с Бутурлиновского военного аэродрома. А когда я приехала, в Бутурлиновке увидела эти самолеты своими глазами. Это реактивные самолеты. Они летали там всегда (учения были), но очень высоко. А сейчас они летят близко – их можно разглядеть, и они очень страшные.
– Если говорить о друзьях антивоенного круга, среди них есть люди, которые работали с беженцами?
– Моя подруга-психолог работала с беженцами, но общение с ними было ограничено, оно контролировалось. Я просила журналистов: "Раздайте памятки, что нет закона, по которому украинцы должны отдать свой паспорт, когда этого требуют. Нет такого закона, что они должны быть именно в Воронеже, они имеют право выехать". И люди, которые это знают, выезжают, хотя и с трудом. Вот во Францию приехала женщина из Луганска: коридор дали только в Россию. Она доехала до Санкт-Петербурга, оттуда автобусом до Вильнюса. На границе держали очень долго. Было еще две женщины, их допрашивали, но они настаивали на своем: они знают, куда едут, их там уже ждут. В итоге их пропустили, потому что если люди знают свои права и, не боясь, разговаривают с представителями российской власти, их выпускают.
нет закона, по которому украинцы должны отдать свой паспорт
Выяснилось, что украинцы, которые оказались на территории России, боятся идти на контакт с любыми русскими. Кто он – этот русский? Что ему можно сказать, а что нельзя? И вроде в Воронежской области есть детский лагерь, где живут дети без родителей. Где эти дети? Где их родители? По сведениям украинских властей, их огромное количество в России. Есть дети, у которых родители остались в живых, просто их разделили.
– Твоя мачеха Татьяна сейчас в Киеве?
– Она на даче под Киевом. У нее трое детей и пятеро внуков. Когда начали бомбить Киев, она мне написала: "Я с внуками, дети на работе. Взрывы, гул и все это ужасное – что нам делать?!". Я пишу: "Беги вниз, в подвал". Через какое-то время пишет: "Я обегала все подвалы, они закрыты". Потом дети вернулись, и они уехали на дачу. Конечно, бомбили, она писала: "Уснуть невозможно. Документы к животу прижимаем и лежим всю ночь. Гудит так, что стекла дребезжат". Пережили они, конечно... Она русская по происхождению, родилась в Риге, ее отец был военным, а потом его перевели в Киев, и она всю жизнь прожила там. Я думаю, она никогда больше не вернется в Россию.
– Что бы ты, как человек с опытом перемещённого лица, могла сказать людям, которые принимают беженцев, помогают им?
– Очень тяжело нам всем. Нужно что-то делать. Главное – не корить и не стыдить себя, а постараться что-то сделать, хотя бы для самого себя. Когда ко мне начали приходить эти женщины, я им говорила: "Возьмите у меня хоть что-то. Не я вам помогаю, это вы мне помогаете". Всегда можно помочь. Люди откликаются, помогают украинцам, подсказывают, куда пойти, какие документы оформлять. В принципе, делают то же самое, что и мы во Франции. Главное – не сидеть сложа руки.
Подкаст "Вавилон Москва" можно слушать на любой удобной платформе здесь. Подписывайтесь на подкасты Радио Свобода на сайте и в студии наших подкастов в Тelegram.
