Художник Ян Тамкович в 2017 году взял псевдоним Ян Гинзбург в честь забытого гения нонконформистского искусства Иосифа Гинзбурга.
Ян Гинзбург находит в истории искусства – преимущественно советского – то, о чем многие забыли, придает новые измерения крупным феноменам, изучает биографии иллюстраторов детской литературы, Анатолия Зверева и Эдуарда Лимонова.
В последнее время Гинзбург работает в технике коллажа, а недавно в Москве в галерее ISSMag прошла выставка "Швейно-пишущий Эд. Пролог" – первая часть его проекта работы с архивами Лимонова.
Художник рассказал Радио Свобода о своем методе.
– Начнем с твоего псевдонима. Как произошло знакомство с художником Иосифом Гинзбургом? Как ты узнал о нем и где его встретил? Что это был за человек? И почему он стал интересен тебе как куратору?
– Впервые я увидел комплект рисунков Гинзбурга в сквоте на Милютинском переулке и попросил познакомить меня с автором. Он жил не так, как все: фактически был бездомным, скитался по московским сквотам вот уже более 13 лет. Поэтому встречались мы на улице, в парках, общались, рисовали. Осенью я поселил его в коммуналке, он был очень рад тому, что мог наконец спокойно работать и что у него появилась крыша над головой. Быт Иосифа был крайне непритязателен: один комплект одежды, пачка тетрадей и альбомов. Он рисовал примерно 60 рисунков в день; это было слепым рисованием. Затем он читал и там же в книгах оставлял рисунки.
Художники, которые его знали и помнили, считали, что он давно умер
Общение с Гинзбургом было сложным. Иосифу нужен был постоянный уход – сказывался возраст и разного рода психологические проблемы. Тогда я помогал ему всем, чем мог. Впоследствии я узнал, что он один из немногих последователей Лианозовской группы и Оскара Рабина. Мы встречались с Рабиным в Париже, и он рассказал, что в начале 70-х Иосиф сам нашел его в Москве, пришел на Черкизовскую и просто позвонил в дверь – без предупреждения. Гинзбурга взяли на квартирную выставку – там он показывал геометрическую абстракцию. Их общение оборвалось после того, как Рабин уехал в Париж и его лишили гражданства. Но на рисунки Иосифа Оскар живо реагировал: говорил, что это продолжение автоматического письма в стиле Евгения Кропивницкого.
Лианозовскую группу иногда называют проклятой. Жизнь Гинзбурга – последователя Рабина – была очень тяжелой, в основном из-за принудительного лечения в психбольнице и жизни в подъездах. Многие художники, которые его знали и помнили, считали, что он давно умер.
Для меня, как для исследователя этой среды, было важно пообщаться с ее участниками, ведь Гинзбург – маргинал и аутсайдер даже для неофициального искусства. Такой радикальный субъект может поменять восприятие среды и событий того времени. В каком-то смысле я двигался по следам Андрея Ерофеева и Марии Бессоновой: они в свое время проделывали такие же кураторские экспедиции в поисках нового в искусстве.
В течение 5 лет я собирал архив Гинзбурга. В итоге получилась обширная коллекция – около трех тысяч рисунков и документов. Часть архива я нашел в заброшенном гараже. Сейчас в Пушкинском музее на выставке "Котел алхимика" показывают 5 работ Иосифа из моей коллекции.
– Почему Гинзбург важен для тебя как художник и как наставник?
– Неожиданно, но бездомный, живущий в хаосе Иосиф приучил меня к порядку и систематизации. Он подписывал каждый клочок бумаги, проставлял даты и инициалы. Когда я начал работать с архивом Гинзбурга после его смерти, то приятно удивился тому, насколько все было аккуратно и систематически разложено. В какой-то степени он был гуру, так что, помимо искусства, мы обсуждали философию, политику и эзотерику. Искусство его было простым, легким в восприятии и экологичным.
– И все же почему псевдоним?
Мы с Гинзбургом – семья будущего
– Гинзбург был фрейдистом и в какой-то степени моим аналитиком: рассматривая мои автоматические рисунки, он комментировал их. Во время одного из разговоров он предложил мне стать его сыном – думаю он беспокоился о своем наследии. По выражению художника Евгения Фикса, мы с Гинзбургом – семья будущего, где можно выбрать себе детей и родителей, такой семейный конструктор. Недаром у Иосифа одна из заглавных тем в рисунках – сюжет "Мама, папа, я".
– Расскажи о людях и институциях, которые на тебя повлияли, помимо Гинзбурга.
– Я из спортивной семьи, профессионально занимался теннисом на "Спартаке". Это старейшая теннисная база в Москве, сейчас она реконструирована до неузнаваемости. Но я застал время старой школы. Одним из моих преподавателей был Святослав Петрович Мирза. У меня осталась о нем добрая память; после тенниса всегда смотрел, как он играет в шахматы. Помню, однажды он сказал: "Теннис – это шахматы на корте". В память об этом я использую шахматные подложки в своих работах.
По образованию я политтехнолог, поэтому смотрел на искусство политически и через какое-то время стал общаться с кругом Анатолия Осмоловского. Это было после "Радека", но еще до появления института "База". Важной для меня была работа на Венецианской биеннале в 2010 году в павильоне России, на выставке "Пустые зоны" группы КД и Андрея Монастырского. Так же запомнилась стажировка в Голдсмит-колледже, там меня познакомили с Джозефом Кошутом. В России Кошут был популярен, но в Америке он, несмотря на статус классика, уже забывается.
– Как выглядели твои первые работы?
– Я занимался архитектурным моделированием, использовал тексты и инструкции в качестве работ. Это были простые концептуальные работы. Позже от объектов я перешел к инсталляциям, а сейчас к плоским вещам. В целом форма для меня – это только выражение замысла; скорее интересует трансформация языка искусства.
– Когда ты начал работать с архивами?
– Начал собирать редкие книги с 2010 года – сейчас их более 15 тысяч. У меня обширная библиотека, к которой позже присоединилась небольшая коллекция графики. Затем я стал собирать документы и фотографии. Наиболее интересным приобретением для меня стал архив Эдуарда Лимонова из коллекции Аллы Зайцевой.
– В последние месяцы от инсталляций и своего рода художественных реконструкций ты перешел к созданию коллажей, взаимодействуя опять же с художественным архивом прошлого. Расскажи о своих нынешних коллажах. По какому принципу ты их делаешь?
Я режу бумагу хирургическим скальпелем, иногда ножницами
– Я называю их cut outs, иногда наклейками. У Никола Пуссена была специальная коробка, в которой он выстраивал план картины, там был фон, фигуры – вот что-то подобное я представляю, а сюжет складывается во время работы. Эта серия автоматических коллажей полностью рукотворная: мне нравится аккуратно вырезать самому, режу бумагу хирургическим скальпелем, иногда ножницами. Эффект самодеятельности важен для меня, поэтому к цифровой обработке не прибегаю.
– Какие проекты ты сделал за последнее время?
– Весной у меня была выставка в Pushkin house в Лондоне под названием "Барак желание. Переоформление Виктора Дувидова". Это был совместный проект с Евгением Фиксом, который назывался Queer International. У нас там было два разных сюжета.
Моей идеей было "квирнуть" советскую детскую литературу
Мой сюжет был посвящен художнику-шестидесятнику, иллюстратору детских книг, который попал в тюрьму по статье за мужеложество в начале 1960-х годов. Я нашел папку офортов, созданных на основе его гомоэротичных тюремных рисунков, и сделал коллажи и ассамбляжи, соединив рисунки с вырезками из его детских иллюстраций. Моей идеей было "квирнуть" советскую детскую литературу, в которой транслировались традиционные семейные ценности.
– Ты собирался заняться проектом, связанным с Эдуардом Лимоновым, и купил много лотов на лимоновском аукционе. Как ты пришел к Лимонову и что из этого вышло?
Лимонов-портной оказался субъектом, покрывающим почти всю неофициальную среду
– Мне была хорошо известна политическая деятельность Лимонова, но с его творчеством меня познакомил Слава Могутин в Нью-Йорке в 2020 году. Меня заинтересовал переезд Лимонова в Нью-Йорк в 1970-х, так как недавно сам я рассматривал такую перспективу. Поэтому книга "Это я – Эдичка" стала для меня настольной. Когда я начал делиться впечатлениями о творчестве Лимонова со своими знакомыми, они рассказали мне, что Лимонов в 1970-х шил брюки на заказ. С того момента я стал собирать материалы и свидетельства об этом. Далее мы с куратором Валентином Дьяконовым обсудили проект о молодом Лимонове, который только приехал из Харькова покорять Москву. Для нас это было логичным продолжением диалога, начатого в проекте "Секретики" в музее "Гараж", где исследовалась неофициальная среда и ее связи. Там одновременно мерцали разные круги: концептуальный, Лианозовская группа, смогисты, хиппи и Южинский кружок. Лимонов-портной оказался субъектом, покрывающим почти всю неофициальную среду. Он мог быть у Гробманов, Мамлеева, Кропивницкого, Кабакова и Неизвестного. Шились не только брюки: для Ирины Врубель-Голубкиной было сшито платье, а Владимиру Яковлеву подшили штаны. Одна из самых известных вещей – костюм, сшитый в стиле пэчворк и проданный за миллионы на аукционе.
Лимонов, пошивая брюки за 6 рублей, дотошно вёл бухгалтерию
В моей коллекции есть еженедельник Лимонова с 70-го по 71-й годы, в котором зафиксировано, сколько он заработал на заказах, куда ходил и с кем встречался. Из этого документа можно понять мотивы встреч, их результаты. Лимонов обвинял Бродского в том, что он скрупулезный поэт-бухгалтер. Однако сам Лимонов, пошивая брюки за 6 рублей, дотошно вёл собственную бухгалтерию: долги, прибыль, имена заказчиков.
Лимонов выполнял много заказов по пошиву. Через заказчиков он распространял свою поэзию. Это были самиздатовские сборники стихов, примерно 5 экземпляров. Так получился сетевой маркетинг поэзии. Мощной базой контактов для Лимонова стала среда неофициальной Москвы, в которой он стал известным поэтом и модником. В салоне Алёны Басиловой, явившись в одном пальто, Эдуард продемонстрировал посетителям салона свое голое тело.
Сами по себе обмеры художников, поэтов и неизвестных напоминают концептуальные проекты 60-х годов. Мы смотрим на рисунок Лимонова с точки зрения "пустотного канона": в центре пустота, вокруг цифры и объемы, внизу имя и фамилия. Судя по "Книге мертвых", Лимонова волновала тема забвения и тотального исчезновения, а его воспоминания и обмеры дают возможность прикоснуться к разным персоналиям – одних он любил, других ненавидел.
Я рад тому, что мне удалось первым поработать с полным архивом Лимонова, так как он теперь разобщен между разными институциями и коллекционерами, но у меня есть полная цифровая копия. Весь этот массив стал материалом для моей работы, и сейчас в галерее Issmag представлена первая часть проекта "Швейно-пишущий Эд". В экспозиции – архив и рисунки Лимонова, коллекция работ неофициальных художников, которым Лимонов шил брюки, и избранные мною заказчики, которым я посвятил объекты-витрины. Это первая выставка на основе архива Лимонова, сделанная без помощи музеев и институций, полностью сформированная из личной коллекции. Это дало мне свободу работать без оглядки – это я называю анархо-архивизмом.
Я работаю, находясь в состоянии внутренней эмиграции
С архивом Лимонова я поступил достаточно радикально, достроив вокруг рисунков и документов целые знаковые системы, направляющие ход интерпретации. Однозначно нельзя сказать, что это: карта, мудборд, коллаж или проект, форма довольно ускользающая. Хронологически проект движется от конца 1960-х до 1975 года и не затрагивает политическую деятельность Эдуарда.
– Кто на тебя повлиял в плане метода создания коллажа? Ты можешь сформулировать этот метод?
– Мне кажется, словом "коллаж" называют все, что угодно. Поэтому лучше обратиться к опыту Эйзенштейна, к методу монтажа аттракционов. В плане формы мне интересны Ричард Гамильтон, Марта Росслер, Вагрич Бахчанян, Егор Летов. В зависимости от темы работы выстраивается метод. Это может быть экзотический контраст или ряды разного рода коллажирования. Например, совмещение профеминистского коллажа и поп-артистского. Я работаю с образами как со стимулами, они должны вызывать раздражение.
– Как изменилась твоя художественная жизнь после 24 февраля?
– Уже многие годы я работаю, находясь в состоянии внутренней эмиграции. Но для переезда нет достаточных условий и средств. С другой стороны, я чувствую необходимость поддержки своего круга, и не так важно, где я и мои друзья находятся физически. К сожалению, многие художественные проекты были перенесены, обязательства не выполнены. Очень важно сейчас сохранить разного рода независимые площадки, на время они должны стать прозрачными и невидимыми.
В искусстве нет места цензуре
Для меня принципиальным моментом остается то, что в искусстве нет места цензуре. Когда на выставке Павла Пепперштейна "Грезы о молоке" в центре Вознесенского произошел акт цензуры – были сняты работы более 15 художников, – в знак солидарности с коллегами я убрал и свои работы. Тональность выставки приобрела отчетливо правый уклон, что для меня неприемлемо. Я против разделения художников на правильных и неправильных. Искусство создают для зрителей, а не для чиновников вроде Швыдкого. Как сказал Эдуард Лимонов про Эрнста Неизвестного: "Он скорее делал для Них (партийной номенклатуры), чем для обычного человека, Они интересовали его больше, чем мы".
Сейчас важно пресекать монополизм музеев и институций, голос художника должен быть услышан, а не задавлен в жерновах межинституциональных отношений. Сейчас перед нами непростое время переоценки ценностей искусства: должны ли мы отказаться от архитектуры Ле Корбюзье, узнав о его поддержке фашистского движения? Как нам поступить с наследием Эдуарда Лимонова – закрепить за ним статус отца советского квира или отца идей "русского мира"?
