Владимир Тольц: Когда более месяца назад, сильно заранее, я затевал серию передач, посвященных 90-летию Февральской революции в России, я думал, что это как-то сможет спровоцировать интерес к не то, что забытому – неизвестному - прошлому, о котором смогут рассказать историки.
Массового интереса не наблюдается. Наблюдается другое: тему Февраля 17-го модерирующие массовым сознанием через телевидение власти выбрали для подтверждения правильности собственной политики. А инструментом для этого избрали четвертьвековой давности эссе Александра Исаевича Солженицына, составленное автором из глав, не вошедших в его эпопею «Красное Колесо».
Вклад Солженицына в становление современного нам восприятия событий и смысла Февраля Семнадцатого переоценить невозможно. Одних только источников – документов, воспоминаний – писатель перелопатил столько, сколько иным историкам и не снилось. (Причем важно, что по «Колесу» в подборе документов ему в отличие от работы над книгой о русско-еврейских отношениях помогали люди, профессионально подготовленные и добросовестные). Но и оценить эту работу по-настоящему еще никто не брался. Просто поначалу, когда еще только «Август 14-го» за рубежом вышел, те, кого «санкционировали», дружно все это, извините, облаивали (часто по давно отработанной модели «Пастернака не читал, но…»). А сейчас, когда властью решено сделать из солженицынских «Размышлений над Февральской революцией» цитатник и учебник для номенклатуры (очень это похоже, кстати, на ленинские «Уроки Коммуны» и троцкистские «Уроки Октября»), теперь по тому же принципу дружно хвалят. (Между прочим нынешние «учителя», использующие по телику «учебник» Солженицына и окормляющие нас «уроками Февраля», - часто выходцы из номенклатуры того самого ЦК КПСС, которое в свое время и организовывало травлю писателя.) А «учебнику», по которому они пытаются учить народ истории, как я сказал, уже четверть века. И условия, в которых он написан, изменились, и автор, и жизнь… Но об этом как-то – ни слова.
Вот об этом я и хочу побеседовать сегодня с доктором исторических наук Юрием Николаевичем Афанасьевым
Юрий Афанасьев: Вы знаете, я видел в последнее время повышенный интерес к этим «Размышлениям» Александра Исаевича. Внимательно прочитал сам этот текст «Размышлений», еще раз заглянул в «Красное колесо» и посмотрел многие из тех обсуждений, которые состоялись за это время, за последнее время. И вы знаете, у меня два совершенно противоположных суждения. С одной стороны, мне очень понятно, почему такой большой интерес со стороны кремлевских политтехнологов к этому тексту и к имени Александра Исаевича. С другой стороны, мне, как историку, совершенно непонятно, что интересного можно усмотреть в этих «Размышлениях» в смысловом, в содержательном плане. Я даже не знаю, что говорить. С одной стороны, очень понятно, а с другой стороны - совершеннейшая бессмыслица почти что.
Владимир Тольц: Юрий Николаевич, это очень сильные слова! Несомненно, стоит их пояснить!
Юрий Афанасьев: Конечно. Так вот, что касается позиции политтехнологов кремлевских, то она совершенно понятна. Они последние годы просто мучаются, терзаются, каким образом, какой еще арсенал средств использовать для того, чтобы сказать, что нынешняя власть очень правильная, нынешняя власть очень нужная для России, и что перспектива России всецело зависит от того, насколько эта власть, и без того уже крепкая, будет еще крепче и линия ее, и без того известная, будет еще прямее и определеннее.
Владимир Тольц: Да, Бог с ними, с политтехнологами! О них позднее, если будет время. Интереснее про «Размышления» Солженицына…
Юрий Афанасьев: Собственно говоря, размышления Солженицына, они тематически о том же, они о власти, о положении в России и об оппозиции, которая тогдашней власти противостояла в феврале. И расклад сил у него дан совершенно определенный, что тогда власть была бездарна, тогда она ничего путного для России не делала, она была в полной растерянности, в дремоте. Шаги, которые предпринимались теми или иными инстанциями власти, были не просто бессмысленны, но и губительны для России, а оппозиция, она проявила максимум безответственности наряду с безалаберностью. И Россия оказалась в очень уязвимом состоянии, собственно, Февраль и нанес удар по этой уязвимости. Отсюда мораль сегодняшняя: оппозиция, вы помалкивайте в тряпочку, потому что вы, как и тогда, безответственны и безалаберны, власть, в отличие от той власти, знает, что она делает, но вы только не мешайте. Если вы будете мешать, то снова может оказаться сложная ситуация. Вот примерно такой нехитренький расклад того, почему этот интерес повышенный к тексту Александра Исаевича Солженицына.
А вот с точки зрения содержательной (слово сильное, конечно) бессмысленным выглядит, но на самом деле это так, по крайней мере, для историка, для профессионала. Дело в том, я не знаю, представляет ли кто-нибудь из слушателей, что это за труд – это четыре тома по шестьсот-семьсот страниц в каждом томе мелким шрифтом. Это отсутствие какого бы то ни было сюжета, это неявно или явно не просматривающаяся структура этой книги. И как объяснял и сам Александр Исаевич, и Наталья Дмитриевна много раз возвращалась к этой теме, что Александр Исаевич, благодаря своему математическому складу ума, он системщик, и поэтому он в уме просматривает все эти ниточки, все эти цепочки, и как он завязывает узлы и узелки - ему это все хорошо известно. Мне кажется, если это известно, вот эти все ниточки, это известно если на сегодня, то только самому Александру Исаевичу. Есть несколько бесспорных констатацией в этом тексте, в «Размышлениях», как и в «Красном колесе» тоже, но они остаются по большей части, с моей точки зрения, не только нераскрытые, а как бы искусственными притянутыми и непонятно зачем высказанными.
Владимир Тольц: Все-таки вы поясните тут, что вы имеете в виду…
Юрий Афанасьев: Я имею в виду прежде всего на самых последних страницах, по-моему, на последней странице у него есть слова о коллективной диктатуре. С моей точки зрения, понятие это дорогого стоит, если бы только это было каким-то образом раскрыто. Или где-то недалеко от этого абзаца, в предыдущем говорится о том, что Февраль представляет собой событие, мощное зарядное устройство которого было зарядным устройством замедленного действия, и в то же время замедленного, но долговременного действия. То есть потоки крови, которые вызваны были этим зарядным устройством, они потекли и залили Россию. Но это произошло то после октября 17-го года, то в 18-м году, то в 20-е годы, в 30-е годы и так вплоть до ГУЛАГа и почти до наших дней. Это сильное, мне кажется, положение справедливое положение, оно так же не только не раскрыто, но оно и не поясняется.
Владимир Тольц: Вы простите меня, Юрий Николаевич, но я не понимаю вашей логики! Ведь если что-то «не доказано», как вы можете судить о степени «справедливости» этого недоказанного? Ну, А кроме того, вот вы повторяете за Александром Исаевичем «Февраль – мина замедленного действия, и из нее вся кровь последующего времени»… А с чего вы это собственно взяли-то? Может, эта «кровь» «запрограммирована» еще до Февраля? – Русская история, как известно, не в феврале 17-го началась…
Юрий Афанасьев: Вот в том-то и дело, как раз это я и хотел сказать. Я-то знаю, что эту мину или заряд замедленного действия, свойства эти можно приписать и Октябрю, и Февралю, но можно приписать это свойство и началу Первой мировой войны. Но в таком смысле, где этот заряд изготавливался, когда он стал фабриковаться, опять мы тут уйдем далеко, мы вспомним о 61-м годе, отмене крепостного права и все, что угодно. В конце концов, начало формирования этого заряда – это процесс, который уходит в глубокую нашу российскую историю. И вот это еще одна странность этих размышлений. У Александра Исаевича странным образом российская или русская история отсутствует в этих размышлениях, он говорит про Февраль, как про начало беды. Но почему, собственно говоря, Февраль? Ведь можно поспорить с Александром Исаевичем и с кем угодно. Я могу высказать предположение, что начало в этом смысле, в каком говорит о начале беды Александр Исаевич, была развязанная Первая мировая война - и это так же будет справедливо.
Владимир Тольц: Мой гость сегодня историк Юрий Николаевич Афанасьев. Мы говорим с ним сегодня о недавно переизданной и популяризируемой российскими властями работе Александра Исаевича Солженицына «Размышления над Февральской революцией». Возраст этого сочинения – четверть века. За это время и в России и в России, и за рубежом опубликованы десятки работ по истории русской революции. Но в качестве учебника по этой истории власть (именно она, а не какие-то историки решила это), власть избрала труд вовсе не историка, а писателя. Собственно она и не собирается «обучать народ истории». Только вид делает.
Номенклатура «вертикали власти», а через нее при помощи телевидения и все подведомственное население должны усвоить несколько максим: революции, любые – февральские, октябрьские, оранжевые – ложь. Они губительны для общества и государства. Сильная верховная власть, - а только такая и нужна России,- в состоянии их предотвратить. Все, что не способствует укреплению этой силы, порочно. И в «Красном колесе» и в «Размышлениях» Солженицын «всем сёстрам по серьгам раздает»: и последнему монарху за слабость политической воли, и коррумпированным чиновникам, и бездарным военачальникам, и революционистам всех мастей, и ошалелому, потерявшему страх Божий народу достается. Но особую вину писатель возлагает на либеральных деятелей Февраля 17-го… И те, кто ныне именует себя их духовными преемниками, должны осознавать порочность этого родства и знать свое место…
Юрий Афанасьев: Я никак не могу в роли адвоката выступить по отношению к тем, кого обличает и кого бичует Александр Исаевич. Я имею в виду деятелей Временного правительства, в которое входили и кадеты, и социал-демократы или думцы, где были октябристы, прогрессисты и разного толка либералы, социал-демократы и так далее. К сожалению, чего-то такого сказать в их защиту или в их оправдание, тем более, у меня ни слов, ни фактов не набирается. И я так же разделил бы все эти хлесткие определения, к которым прибегает Александр Исаевич и по поводу царских министров, и по поводу самого императора, и в связи с тем, как он характеризует Львова, Милюкова, и Гукова, и Керенского, и так далее. Но для меня все-таки все эти телодвижения, все эти поступки, все эти промахи, ошибки, вся эта безответственность – это все верхний слой происходящих событий. Что для меня, например, странно, что и в «Красном колесе», насколько я успел подсмотреть, и в этих «Размышлениях» отсутствует русское общество. Ведь Александр Исаевич не характеризует, допустим, поведение и поступки, устремления крестьян или солдат или рабочих и тех, допустим, кто им противостоял. То есть, с одной стороны, все эти обездоленные люди, лишенные всего и вся, живущие или жившие в плохих условиях, они куда-то устремлены, они чего - то хотят, они каким-то образом выражают эти свои хотения, намерения. Им отвечают. Было бы очень логично сопоставить вот эти устремления, с одной стороны, и реакция на эти устремления, на эти проекты, на эти мечты, если угодно, других. Дело в том, что не просто, допустим, крестьянам противостояли помещики, рабочим противостояли владельцы предприятий.
Но если сопоставить позиции в смысле намерений, требований, реальных возможностей, с одной стороны, крестьянства, с другой стороны, рабочих, опять получаются своего рода ножницы, своего рода несовпадения ни по объему этих требований, ни по характеру и мере радикальности. Если рабочие в феврале 18-го года хотели 8-часовой рабочий день, они хотели большую зарплату, они хотели участвовать в контроле над производством и точка - и все, дальше они не шли. Крестьяне, вот у тех радикализм буквально зашкаливал, они хотели немедленно поделить все земли, они хотели в тот же день экспроприировать крупные поместья и поделить их тут же, эти поместья. То есть они шли по мере своих устремлений дальше некуда. Еще одни ножницы, еще одно противоречие разных социальных групп. Но еще ведь как получалось: есть большие социальные группы – крестьянство, рабочие, им противостоят политические партии от кадетов, октябристов до социал-демократов и большевиков. А как состыкуются требования и устремления одних с программными положениями, лозунгами и решениями, которые в то время принимали другие политические партии. Но были политические партии, а были еще профсоюзы, были заводские комитеты, были органы местного самоуправления. И вот это все отсутствует и в «Размышлениях», и в «Красном колесе».
Владимир Тольц: Простите, Юрий Николаевич! Можно я задам вам вопрос: вы, как я понимаю, подобно большинству россиян, которых сейчас начальство на материале исторических выводов Солженицына желает политически «просветить», «Красное колесо»-то целиком не читали?
Юрий Афанасьев: Нет, конечно.
Владимир Тольц: Ну, это показательный ответ! Мне кажется, все то, о чем вы говорите, Александр Исаевич проделал в своей эпопее. Просто все это потонуло в сотнях тысяч слов, в неодолимом для многих читателей объеме сочинения. А вот историософские выводы, инородные в ткани этого художественного – я подчеркиваю: художественного, а не научного! – произведения, оказавшиеся инородными в его литературной ткани, совершенно верно, на мой взгляд, были автором из «Колеса» вычленены. А теперь вот используются вовсе не в литературных и не в исторических, а в политических целях.
Юрий Афанасьев: Вы знаете, если, может быть, это и есть, но выудить это никто не может, то спрашивается, а зачем это все, что есть? А в таком случае, когда этого нет, тогда ваше замечание относительного того, что все это он имел в виду. Ну и пусть имел в виду, и кому от этого тепло или холодно, если это кроме него самого никто не углядеть, ни усмотреть, ни убедиться в этом не может. Но вы мне тоже возражаете - он же не исследователь, а он художник. И вот это тоже огромная проблема в теме, которую мы обсуждаем. Дело в том, что да, он писатель, но он себя декларирует как особенный писатель. Он говорит: это не просто роман. Он говорит: это роман (как мне не ошибиться) точной ответственности. И дальше идет рассуждение о том, что приведены все свидетельства использованные, что было прочитано много газет, архивных материалов. То есть везде идет некая подводка читателя, что вы-то имеете вроде бы дело с романом, но вы имейте в виду, что Александр Исаевич является основоположником совершенно нового невиданного доселе вида этого художественного творчества, где на первом или почти на первом месте документ, источник, выверенный факт и так далее. И в итоге получается, что в этом, по крайней мере, произведении просматривается, что художник-то из Александра Исаевича уходит, а исследователь туда не пришел еще. Может быть все, что собрано, может быть все мастерски, я скажу, собрано и каким-то образом представлено, может быть это основа для будущих каких-то исследований. Я этого не исключаю. Потому я просто не представляю, у меня даже воображения не хватает, как мог один человек столько собрать, перелопатить, прочитать, каким-то образом разложить, потом написать – это колоссальный труд. Но я бы был нечестен, если бы я сказал, что я что-то такого позитивного в этом труде усмотрел, кроме этой претензии.
Владимир Тольц: Историк Юрий Афанасьев об исторической эпопее Александра Солженицына и его «Размышлениях над Февральской революцией»
