Иван Толстой: Анатолий Тихонович Марченко родился в 1938 году в Барабинске Новосибирской области, умер в 1986 в Чистополе, Татарская АССР. Барабинск и Чистополь – не самые крупные мировые центры, есть и позначительнее. Но человек, прошедший свой путь между ними, стал одним из достойнейших людей и своего поколения, и того общественного движения, к которому принадлежал. Анатолий Марченко – правозащитник, диссидент, политзаключенный, писатель, сейчас о нем говорят совсем мало, незаслуженно редко, но когда-то его имя было на слуху. Вы помните, Андрей, когда услышали о нем?

Андрей Гаврилов: Да, конечно! Единственное, я сделаю поправку, что, может быть, сейчас о нем говорят незаслуженно мало, тем не менее, не так давно вышел трехтомник воспоминаний и текстов Анатолия Марченко, что говорит о том, что фамилия еще на слуху или по крайней мере будет на слуху после этого трехтомника и нашей программы.

А я впервые услышал про Анатолия Марченко в 1968 году, услышал задним числом, то есть уже после его предупреждения о возможном вводе войск в Чехословакию, до этого мне этот текст не попадался. Но в 1968 году я познакомился с человеком, который, если говорить красиво, ввел меня в мир самиздата, и одна из первых самиздатовских книг, которая мне попала в руки, это и была книга Анатолия Марченко "Мои показания". Более того, мне ее дали с рассказом о самом Марченко и, вполне возможно, апокрифической историей о том, как кто-то из знаменитых диссидентов (конечно, все говорили про Юлия Даниэля, но я не уверен, что это был он, даже в этом рассказе) подарил ему потом свою книгу, рукопись с дарственной надписью, что, мол, в лагере ты оглох, но зато здесь и прозрел. Я, честно говоря, сомневаюсь, что была точно такая надпись, но такой сразу букет сведений на меня свалился вместе с этими листочками самиздата.

Я еще даже толком не знал, что на самом деле "Мои показания" Марченко, если не брать художественные произведения типа "Ивана Денисовича", чуть ли не первые были в советское время, в 60-е годы, показания, воспоминания, рассказы о ГУЛАГе. Поскольку на слуху уже было многое к тому времени, когда ко мне это попало, и уже это не было сенсацией ни для меня, ни для того круга, в который я попал, я не обратил внимания на то, что книга-то вышла, когда вокруг была полная пустота. Ну, да, "Иван Денисович", "Барельеф на скале", не к ночи будет помянут, а вот документальных текстов не было совсем. И когда я это осознал, это была сенсация.

Иван Толстой: Я бы хотел сразу дополнить то, что вы рассказали, потому что у самого Марченко в книге "Живи как хочешь" описан эпизод с этой дарственной надписью на книге. Вот, что это была за история. Выходил Марченко из лагеря в конце 1966 года, попрощавшись с друзьями и с одним подарком в вещмешке – это была книга, отданная ему Юлием Даниэлем, книга Лебедева о Петре Чаадаеве в серии "Жизнь замечательных людей".

Я помню, по юности, что книжку достать эту было практически невозможно.

Андрей Гаврилов: Доставали – она до сих пор у меня хранится!

Иван Толстой: Это верно, конечно, любой книжник должен был книжку достать, но было страшно трудно. И вот Даниэль, зная, что книга эта Марченко в лагере очень понравилась, сделал на ней дарственную надпись в стихах:

А в общем неплох

Забавный удел?

Ты здесь и глох,

Ты здесь и прозрел.

Гордись необычной удачей –

Не каждый, кто видит, зрячий.

При выходе из лагеря был устроен придирчивый шмон, майор Постников надпись прочитал и сказал: "По-моему, Даниэль выразил в этом стихотворении свои взгляды" и распорядился – книгу разрешить, надпись – вырезать.

Марченко иронически дополняет: "А чьи же взгляды должен был выразить Юлий Даниэль?"

Андрей Гаврилов: А вы представляете, Иван, что он вырезал, но полагалось ее куда-нибудь подшить, например, в архив….

Иван Толстой: Мордовских лагерей.

Андрей Гаврилов: …и вот она где-то сейчас лежит, вклеенная, и никто уже не помнит, что это, почему это, но, раз лежит, раз подшита, то должна лежать.

Иван Толстой: Я хочу сказать, как я познакомился с Марченко. Я слышал это имя, но когда тебе десять, ты не воспринимаешь фамилию Марченко. Ну, какой-то Марченко… Может быть, она и звучала, но гораздо звучнее были имена тех героев, которые вышли на Красную площадь 25 августа 1968 года. Вот их перемывали по разным "голосам" невероятное количество раз, и мертвый бы их воспринял. Тем не менее, это имя я слышал, знаете, как на компьютере бывает активированная кнопка, которая сильно горит, а бывает такая полу погашенная.

Но в 1988 году я приехал впервые в Париж и в первый вечер попал в редакцию "Русской мысли". А "Русская мысль" тогда позиционировала себя как газета, всячески способствующая распространению сведений о правозащитном движении, о социальных проблемах в Советском Союзе, о подпольной культуре… То есть газета очень демократически направленная и дружеская для всех, кто хотел слышать свободное слово. Вошли мы в прихожую "Русской мысли", зажгли свет и первое, что я там увидел, это стоящий файл-кабинет такого свинцового, стального цвета, и на нем на ящиках крупно было написано "Тюрьмы. Лагеря. Ссылки". И я прямо расхохотался! Я попал туда, куда хотел, в первый же свой парижский вечер. И буквально на следующий день я увидел по углам лежавшие залежи "Русской мысли" за предыдущие годы, не распроданные, не распространенные, и одна из газет была посвящена смерти Анатолия Марченко, то есть это декабрь 1986 года. Я с удовольствием взял себе экземпляр на память. Вот тогда я вчитался, взял его книгу в Тургеневской библиотеке, стал читать о нем.

Для нашего сегодняшнего разговора я подготовил краткую биографию Анатолия Тихоновича.

Анатолий Марченко родился в семье помощника машиниста и вокзальной уборщицы. Цитирую из его воспоминаний : "Для всех рабочих железной дороги было одно название: мазутник. Зимой и летом мазут с их одежды буквально капал, так они им пропитывались”.

После 8 классов школы, в конце 50-х уехал по комсомольской путёвке на строительство Новосибирской ГЭС. Получил специальность сменного бурового мастера. И там уже насмотрелся на зэковские порядки, потому что все комсомольские стройки тех времен были в большой степени стройками гулаговскими – без заключенных там не обходилось. Что говорить, если даже здание Московского университета на Воробьевых горах строили зэки (ну или в том числе зэки).

Дальше Марченко работал на сибирских рудниках, в геологоразведке и так далее.

Жил, разумеется, в общежитиях. Ни на что другое денег хватать не могло.

Дальше я процитирую из книги Марченко "Мои показания", чтобы дать почувствовать, как она написана. Место действия – строительство Карагандинской ГРЭС.

"Мы, молодые рабочие, жили в общежитии, ходили в клуб на танцы. В этом же поселке жили сосланные с Кавказа чеченцы. Они были страшно озлоблены, ведь их выселили из родных мест в чужую Сибирь, к чужим и чуждым им людям. Между чеченской молодежью и нашей все время возникали потасовки, драки, иногда с поножовщиной. Однажды произошла большая драка в нашем общежитии. Когда она как-то сама собой кончилась, явилась милиция; похватали всех, кто был в общежитии (большинство участников успело убежать и скрыться). Среди арестованных оказался и я. Нас увезли из поселка, где все знали, как было дело. Судили всех в один день, не разбираясь, кто прав, кто виноват. Так я попал в страшные карагандинские лагеря – Карлаг.

Дальше обстоятельства моей жизни сложились так, что я решил бежать за границу. Я просто не видел для себя другого выхода. Со мной вместе бежал молодой парень Анатолий Будровский. Мы пытались перейти иранскую границу, но нас обнаружили. Взяли в сорока метрах от границы.

Это было 29 октября 1960 года.

2-3 марта 1961 года Верховный Суд Туркменской ССР рассматривал наше дело. Суд был закрытым: в огромном зале не было ни одного человека, кроме состава суда, двух автоматчиков за нашими спинами и начальника конвоя у дверей. Два дня мне задавали те же вопросы, что и на следствии, и я отвечал так же, отвергая обвинение. Мой товарищ по побегу Анатолий Будровский не выдержал следствия и одиночки, уступил давлению следователя. Он дал показания против меня, выгораживая и спасая себя. Показания же сорока человек свидетельствовали в мою пользу. Я спросил, почему суд не обращает на них внимания, и получил ответ: "Суд сам решает, каким показаниям верить".

3-го марта суд вынес приговор: Будровскому за попытку нелегально перейти границу два года лагерей (меньше максимального срока по этой статье, трех лет), мне – шесть лет по статье за измену родине (тоже значительно меньше предусмотренной максимальной меры, "вышки" – расстрела). Мне было тогда 23 года”.

Так писал в своей книге "Мои показания" Анатолий Марченко. И это было только началом его тюремно-лагерной одиссеи.

В принципе, при таком начале человек из рабочей среды, решительно никому не известный, должен был сгинуть на просторах ГУЛАГа. Но вышло по-другому. Что, по-вашему, изменило его судьбу, Андрей?

Андрей Гаврилов: А можно я вам тоже процитирую его собственную фразу?

"Я никак не мог определить для себя, где, в какой точке мой отказ от добровольного подчинения перестает быть протестом, а становится просто ослиным упрямством. "Хохол упрямый",– называет меня жена, и все-таки я не могу себя осудить за то, что, поддавшись эмоциям, объявил и долго держал голодовку. Более того, я не зарекаюсь, что в какой-то ситуации не пойду на нее снова. Чувство бессильного протеста, когда тебя держат за горло, может толкнуть на любые крайности".

Так он описывал свое решение начать голодовку. Но вот это "чувство бессильного протеста", о котором он пишет, судя по всему, это то, что и двигало им все эти годы. Он сам говорил:

"Если единственный способ сосуществования вашей власти и меня – держать меня за решеткой (это не точная цитата, но по смыслу абсолютно точная), тогда я буду жить за решеткой, я буду вашим вечным арестантом". Это был человек, который не хотел, чтобы на него давили, человек, который не хотел подчиняться тем решениям – жизненным, каким угодно, которые принимает не он. И мне кажется, что это была его основная черта в то время, когда начиналась его лагерная одиссея.

Иван Толстой: Вы заметили, Андрей, как Марченко присматривался к интеллигенции и в лагере, и особенно после выходе из лагеря. Потому что рабочий в диссидентском, правозащитном движении – это не так уж чтобы часто. Были, конечно, рабочие, но в основном это была советская интеллигенция. И вот Марченко присматривается и пытается понять, какие они. У него предубеждения, он-то вырос в своем Барабинске с уверенностью, что интеллигенты – это бездельники, белоручки, паразиты, это те, кто ничего не умеет, кто ест белый хлеб задарма, ничего не отдавая ни обществу, ни людям, ни окружающим.

И вот у него постепенно начинают меняться представления. Он видит – скажем прямо – не просто интеллигенцию, а лучшую ее часть, передовую, как сказали бы в 19-м веке. Он видит вообще лучших людей страны, самых совестливых, самых смелых, самых отчаянных людей, которые пренебрегают собственной карьерой, своим благополучием во имя общественного блага, из любви к народу. Все то, что висит у нас на ушах, как лапша, что невозможно слушать, когда читаешь и тебе читают лекции в школе о том, как вели себя народники, революционеры, те же первые интеллигенты.

Андрей Гаврилов: Давайте начнем с декабристов.

Иван Толстой: Ну, или декабристы. И тут вдруг ты видишь, как устами народа, устами Марченко повторяется, но только на индивидуальном уровне повторяется все та же мантра, и она оказывается не какой-то абстрактной, не умозрительной, а это совершенно конкретные изменения мировоззренческой оптики, и интеллигенция оказывается лучше всего, что есть в стране. Вот это совершенно поразительно, я волнуюсь, когда читаю эти страницы у Марченко.

Андрей Гаврилов: А на самом деле, если вспомнить, то нас к этому готовили книгами, фильмами, постановками о революционной ситуации в России перед 1917 годом. Я вспоминаю, как не раз, когда нас классом водили на эти революционные спектакли или показывали нам всем классом в актовом зале какие-то фильмы про подготовку к революции, особенно не 1915-17 годы, а еще раньше, то ведь не редки были сцены или кадры того, как в тюрьме встречаются пропагандист-большевик и бандит, и все время получалось, по крайней мере в этих произведениях советского искусства, что бандит сидит, получив 10–15 лет, он человека убил, а пропагандист, который распространял листовки, который смущал умы, вдруг сидит пожизненно. Нас приучали к тому, что, тем не менее, его деятельность, деятельность тех, кого мы сейчас могли бы назвать интеллигентами, она была для властей более опасна. И хотя никто не хотел, чтобы мы выросли и перенесли это ощущение на современную жизнь, тем не менее, я не удивлюсь, если какие-то эти зерна оставались и иногда давали ростки, особенно среди рабочих, которых кормили этой революционной ерундой, революционной лапшой постоянно и практически ежедневно. У детей из интеллигенции хотя бы были какие-то другие варианты, у них были книги другие в доме, у них разговоры были в доме, а здесь было именно это. Постепенно это совершенно случайно попавшее туда зерно могло дать неожиданные всходы.

Иван Толстой: Уже не так много осталось рассказать о жизни Марченко, как это ни странно, потому что дальнейшая его жизнь будет полна всевозможных драматичных и трагических эпизодов, но на самом деле они все укладываются в ужасную, страшную, удручающую полосу бед, несчастий, лишений и борьбы, которая привела к трагическому исходу. Я постараюсь очень коротко сказать.

В 1967 году Марченко за несколько недель написал книгу "Мои показания". Она широко распространилась в самиздате уже в том же 1967-м. После передачи книги за рубеж она была переведена на многие европейские языки и стала, как вы правильно, Андрей, сказали, первым развёрнутым мемуарным свидетельством о жизни советских политзаключённых после смерти Сталина.

В начале 1969-го последовало на Западе три издания – одно в La Presse Libre, это издательство при "Русской мысли". Одновременно в "Посеве" вышло маленькое издание карманного формата для провоза в СССР и лондонское издание Pall Mall Press, там перевод был сделан знаменитым советологом, переводчиком, литературоведом Майклом Скэммелом, который писал и о Набокове, переводил набоковский "Дар" и писал биографию Солженицына.

Марченко сделался известным в самиздате публицистом и начал участвовать в правозащитном движении. 22 июля 1968 года, за месяц до оккупации Чехословакии, он выступил с открытым письмом об угрозе советского вторжения в Чехословакию. Через несколько дней его арестовали по обвинению в нарушении паспортного режима и 21 августа 1968 года, как раз в день вторжения, приговорили к году заключения. Своё пребывание на свободе и жизнь в Ныробском лагере Анатолий Тихонович описал в автобиографии "Живи как все", из которой я сегодня цитировал. Через год ему было предъявлено обвинение по статье 190-1 УК ("Распространение клеветнических измышлений, порочащих советский общественный и государственный строй"), связанное с книгой "Мои показания". И это обвинение повлекло за собой осуждение ещё на два года лагерей. Кстати, Марченко сам говорил, что о выходе "Показаний" на Западе он узнал уже в лагере, он не знал об этом на свободе.

После освобождения в 1971 году Марченко поселился в Тарусе, женился на Ларисе Богораз и продолжил правозащитную и публицистическую деятельность. С момента выхода на свободу власти принуждали Марченко к эмиграции, в случае отказа угрожая новым арестом. Дальше – череда арестов, коротких освобождений, снова арестов… И 4 августа 1986 года Анатолий Марченко объявил голодовку с требованием освободить всех политзаключённых в СССР. С 12 сентября 1986 года его каждый день, кроме воскресенья, насильственно кормили, из-за чего Марченко обращался с письмом в Генеральную прокуратуру СССР обвиняя медицинских работников Чистопольской тюрьмы в применении пыток. Вот цитата не для слабонервных.

"Питательная смесь приготавливается умышленно с крупными кусочками-комочками из пищевых продуктов, которые не проходят через шланг, а застревают в нём и, забивая его, не пропускают питательную смесь в желудок. Под видом прочистки шланга мне устраивают пытки, массажируя и дёргая шланг, не вынимая его из моего желудка. …

Как правило, всю эту процедуру проделывает один медработник. Он поэтому не в состоянии при заливке смеси размешивать её, так как у него уже заняты обе руки: одной он держит шланг, а другой он заливает в неё из миски смесь. Повторяю, что в данном случае под видом гуманного акта советские власти в лице медчасти тюрьмы подвергают меня физическим пыткам с целью принудить прекратить голодовку".

Голодовку Марченко держал 117 дней.

8 декабря 1986 года, в 23 часа 50 минут, на 49-м году жизни, он скончался в больнице Чистопольского часового завода. И был похоронен в могиле №646. Позднее его перезахоронили на кладбище города Чистополь.

Смерть Марченко имела широкий резонанс в диссидентской среде в СССР и в зарубежной прессе. По одной из распространённых версий, его смерть и реакция на неё подтолкнули Михаила Горбачева начать процесс освобождения заключённых, осуждённых по "политическим" статьям.

Андрей Гаврилов: Я бы только добавил к вашим последним словам, что, может быть, не столько смерть Анатолия Марченко, сколько реакция на нее. Известно же, что когда Горбачев позвонил в Горький Сахарову, то первое, что он услышал в ответ, было: "Михаил Сергеевич, спасибо вам, но я сейчас целиком поглощен мыслями о моем погибшем в Чистопольской тюрьме друге Анатолии Марченко". И сразу же заговорил об освобождении политзаключенных. Об этом вспоминал Александр Даниэль, рассказывая о судьбе Анатолия Марченко. Так что не знаю, если бы не реакция академика Сахарова, нельзя говорить, что именно такая была бы реакция Михаила Сергеевича Горбачева. Очень интересные свидетельства об Анатолии Марченко оставили его сосидельцы. Например, Иван Ковалев пишет:

"Что для "начинающих" зэков, что для уже бывалых Толя служил своего рода нравственным ориентиром. На общие темы в лагере говорят сколько угодно. Хоть про мировую историю, хоть про полеты на Луну, хоть про лагерные правила. Но когда дело касается каких-то конкретных решений: голодать ли, бастовать ли, писать ли лагерную хронику – тут каждый решает для себя. Но при этом внимательно смотрит и на то, как поступают другие. И оценивает других по их действиям, по решениям, которые они принимают. С другой стороны, есть и обратная связь, когда тем же способом проверяется правильность твоего собственного выбора. Толина позиция – безоговорочно, во всех случаях – была достойной, и всегда полезно было подумать о том, как бы он поступил в такой или другой ситуации".

И есть забавные… Господи, как можно говорить про "забавные" воспоминания, если речь идет о лагере, о зоне… Тем не менее, сидевший с Марченко диссидент Вячеслав Долинин вспоминал, что у них в бараке было очень холодно, особенно по ночам, и Марченко, который работал в котельной, по ночам перекрывал задвижку на трубе, подающей горячую воду в отопительные батареи ментовского поселка, в результате все тепло доставалось бараку заключенных. В конце концов замерзающие периодически сотрудники охраны поймали диверсанта Марченко и дали ему 15 суток ШИЗО.

А скоро он убедился, что стал знаменит на весь мир, и не только своими воспоминаниями. В лагерную библиотеку попал свежий номер журнала "Техника – молодежи", который начал печатать перевод романа Артура Кларка "2010: Одиссея Два". Разумеется, не сохранилось в этой советской публикации посвящение, которое Артур Кларк предпослал роману. А посвящение там было двум великим русским – "генералу А.А. Леонову – космонавту, герою Советского Союза, художнику, и академику А.Д. Сахарову – ученому, лауреату Нобелевской премии, гуманисту". Понятно, что эта фраза выпала из советского перевода, но, по недосмотру редакции, в переводе сохранились фамилии космонавтов советских, которые принимают участие в полете, описанном в романе Кларка. А Кларк решил подшутить над советской цензурой. Вот, например, одна фраза оттуда:

"Английский здесь (на корабле) знают все по-разному. Саша Ковалев, например, смог бы работать диктором Би-Би-Си. Единственный, кто говорит с трудом, это Женя Марченко, которая буквально в последний момент заменила Ирину Якунину". В одной фразе – три фамилии диссидентов: Ковалев, Марченко и Якунин. Это заметили, по-моему, только после четвертого номера "Техника – молодежи", и публикация романа была немедленно прекращена. Так вот Долинин вспоминает: "Скоро это обнаружили, продолжение романа печатать запретили, а его нежданный герой был избит охранниками, да так сильно, что он, давно испытывая проблемы со слухом, оглох почти совсем. Никогда, очевидно, Артур Кларк не узнал о том, что его шутка привела к тому, что один из самых легендарных диссидентов Советского Союза был избит до потери слуха".

Иван Толстой: Вы знаете, Андрей, готовясь к нашей программе, я прошерстил все звуковые архивы Радио Свобода и не нашел голоса Анатолия Тихоновича. Вообще парадоксально – он был окружен интеллигентами, диссидентами, людьми, понимавшими, что такое история, но не нашлось, увы, среди них человека с магнитофоном, который мог бы записать голос Марченко. Я голоса не нашел.

Андрей Гаврилов: Я тоже искал голос и обратился к Александру Даниэлю, к пасынку Анатолия Марченко, с вопросом, нет ли у него каких-нибудь сведений о записи голоса Марченко. Александр Даниэль сказал, что, судя по всему, и вы абсолютно правы, никто никогда Марченко не записывал. То, что не записывали специально, я к этому как-то был готов, для меня было неожиданностью то, что в те недолгие периоды жизни, которые он проводил вне лагерей и тюрьмы, никто из радиожурналистов, ни "Свободы", ни "Би-би-си", ни "Голоса Америки", ни "Немецкой волны", судя по всему, не взял у него интервью или по крайней мере не записал это интервью. В любом случае это гигантский провал в нашей аудиоистории. С другой стороны, не единственный, к сожалению. Но голоса Анатолия Марченко у нас нет, и мы его, судя по всему, никогда уже не услышим.