Международный фестиваль Бруно Шульца проводился в родном городе великого польского писателя и художника, погибшего в Холокосте, в девятый раз. Фестиваль, который поддерживается культурными институциями Украины и Польши, состоит из множества событий: академического корпуса с лекциями и докладами ученых-филологов, и артистической части. Это театральные постановки, концерты, литературные чтения, перформансы и выставки. Несмотря на карантинные ограничения, в Дрогобыч приехали не только украинские мастера, но и участники из Польши, Израиля, России. Главной выставкой фестиваля следует считать “Искалеченный миф” Никиты Кадана, киевского художника и куратора. Проект готовился специально для фестиваля Бруно Шульца и показывался в двух примечательных зданиях австро-венгерских времён. Большие черно-белые работы (рисунки углём) – в Музее изобразительных искусств (Вилла Бьянки), коллажи и скульптура – в одном из залов виллы, некогда принадлежавшей нефтяному магнату и бургомистру города Раймунду Ярошу (ныне корпус Дрогобычского университета). Никита Кадан проводил для зрителей экскурсию по обеим локациям выставки.
Начнем с залов Виллы Бьянки (описана в новелле Бруно Шульца “Весна”) и сюжетов, которые знакомы исследователям межвоенной истории ХХ века и Холокоста в Восточной Европе.
Никита Кадан: Курировала проект Джессика Зыхович, исследовательница в области визуальной антропологии, сейчас она работает в Университете Альберты в Канаде. Придумали мы эту выставку в диалоге с ней. Диалог, в свою очередь, основывался на содержании выставки "(Не)означені" (“(Не)поименованные”) в Центре городской истории во Львове, где я обращался к фотографиям Львовского погрома, а также фотографиям жертв НКВД, жертв Голодомора, жертв нацистов, польских жертв украинских националистов на Волыни и украинских жертв польских националистов там же. То есть о Волыни речь шла в разрезе и украинской, и польской “политик памяти”, которые часто построены на игнорировании или минимизации жертв другой стороны. На основе работ из "(Не)означених" Джессика написала текст о мазохистской оптике, которая каким-то образом подключает мою работу к наследию Шульца. И уже в процессе этого разговора, собственно, я стал находить подобия между изображениями из “Идолопоклонной книги” (более принят перевод “Книга идолопоклонства”. Здесь – калька с оригинального польского названия “Xięga bałwochwalcza”– НК) Шульца и фотографиями Львовского погрома. Причем подобия эти вполне очевидные, такие, как раздетые женщины в черных чулках или в белье, идущие по улицам города; или мужчины, которые униженно ползают по брусчатке у их ног. Это повторяется в фотографиях погрома, где раздетых женщин, также в черных чулках, гонят по улицам города, а еврейских мужчин заставляют ползать по земле и отмывать брусчатку. Но эти очевидные визуальные аналогии стали средством подчеркивания какого-то сущностного различия, несовместимости. Это внешнее подобие эссенциально различного. Потому что мир Шульца – это мир свободы и удовольствия, БДСМ-игра – это всегда договор сторон, и возможность её прервать в любой момент – абсолютно принципиальная её составляющая. А погром, каким бы карнавальным и игровым он ни был по форме – это всегда игра, из которой у одной стороны нет выхода. Более того, если БДСМ-культура конвенциональна, то есть строится на договоре, то погром принципиально антиконвенционален, потому что одна из сторон выведена из самой возможности договариваться, она расчеловечена.
Для меня очень важно вот это изображение. Погромщик демонстрирует в камеру лицо женщины-жертвы. Собственно, это акт расчеловечивания, это показ ее в качестве уже не-человека.
– Он обращается с ней, как будто она животное. Или как будто она какой-то предмет.
Никита Кадан: Эти экзальтированные, карикатурные персонажи на рисунках Шульца будто бы пожелали на время расчеловечиться сами. У Шульца есть интересный момент – он постоянно изображает себя среди них, причем на работах "Идолопоклонной книги" несколько раз присутствует двойной автопортрет. То есть вот он изображает себя реалистично, а вот он себя же рисует как такого головастика, карлика, странное получеловеческое существо. И здесь унизиться и расчеловечиться – это совершенно игровой акт, и из этого состояния можно вернуться в человеческое. Но вот вопрос: может ли жертва, даже выжившая, жертва дегуманизации, вернуться в прежнее состояние?
– Никита, а почему у этой фигуры закрыты глаза? Это монетки на глазах, что это?
Никита Кадан: Это персонаж из "Идолопоклонной книги". Кажется, он слепой, в таких блестящих очках… для меня они рифмуются с этим овалом, черной дырой на фасаде церкви.
– И с белым телом обнаженной героини в черных чулках.
Никита Кадан: Да. Но здесь есть экспозиционная рифма. Вот эта пожилая еврейская женщина, также в черных чулках, брошенная на землю, и за ней стоит человек с палкой. Я это полагаю такой вульгарной мыслью, очень простецкой, но при этом не лишенной продуктивности, возможности думать в этом направлении: собственно, те женщины, которые вдохновляли Шульца годах в 20-х, которых он видел на улицах Дрогобыча или Львова, или Варшавы, или Вены, а что с ними произошло в 1941 году? Особенно с теми из них, которые были еврейками?
– Я знаю ответ. Примерно шесть лет назад здесь, в этом же здании, была выставка, посвященная женщинам Шульца, под названием “Шпильки”. Этот проект сделала польская художница Анна Кашуба-Дембская, она собрала биографии 12 женщин, которые вдохновляли Шульца, от его матери до всех его возлюбленных. Понятно, что все они погибли в Холокосте. Часть ее выставки состояла из фотографий этих женщин, две из них были писательницами, и фрагментов их книг, а часть, которая располагалась на лужайке возле виллы, это была обувь, которую Анна собрала отовсюду.
Никита Кадан: Да, я знаю этот проект.
– И это был символ Холокоста. Я спрашивала ее: с чем у тебя ассоциируются все эти цветные туфли, помимо женской красоты? Для неё, польки, это была тема Холокоста.
Вот и на этой работе, как и на работе, где анонимный мужчина держит голову женщины, есть мужчина с палкой, и понятно, что он то ли ударил сейчас эту еврейскую женщину, то ли ударит. Интересно, что на обеих этих работах мы видим лица жертв, но не видим лиц насильников. Мы видим только сапоги, только фрагменты их тел. Для вас это какой-то принципиальный ход?
Никита Кадан: Появляется совершенно смазанное, стертое лицо в правом верхнем углу, но это такое лицо, которое по выразительности от сапога, по-моему, не сильно отличается. Ну, или есть двое мужчин, контролирующих ситуацию, мужчины в костюмах, которые выглядят, как некая власть. И есть лица толпы: можно увидеть, что люди смеются, но при этом они как будто такая голая функция насилия. Это статисты.
– Как вам удается передать этот ужас? Это похоже на фотографии, но еще и на образы Босха, адские абсолютно лица. И контраст между ликующей в своем экстатическом насилии толпою, и мужчинам и женщинами, евреями, которые ползают на коленях под их ногами. Вы много карточек смотрели того периода?
Никита Кадан: Все циркулирующие в публичных источниках фотографии Львовского погрома я отсмотрел.
– Поговорим о работах в следующем зале. Мы входим, и первые две – это бегущие полураздетые женщины, которых гонят то ли люди, то ли животные, то ли обезьяны…
Никита Кадан: Вообще, это дети и подростки. В этом есть что-то странно-игровое, они как будто вокруг школы бегут. Мальчик с палкой, в какой-то шапке с кокардой. Для них это такой “праздник непослушания”. Если в отношении, например, украинской милиции, сформированной усилиями ОУН, мы можем говорить и о политическом антисемитизме, и о демонстрации лояльности немцам, а также о демонстрации себя как некой силы в оккупированном городе, то здесь это какой-то гормональный праздник. Но дело в том, что политическое измерение погрома открыло дорогу и этим энергиям.
– Чистого насилия, чистого животного, чистого биологического, не контролируемого цивилизацией. Покровы цивилизации пали.
Никита Кадан: Да. То есть, конечно, это карнавал, это особый день, но карнавал только для тех, кто в нем определен, как люди. Но те, кто расчеловечены, становятся для людей игрушкой. Здесь что-то похожее по духу, но противоположное по сути.
– От сцены погрома на улице мы переходим к сцене развеселой вечеринки, где мужчины и женщины развлекаются примерно таким образом, как придумал Шульц. То есть мужчина – это постамент для женщины на каблуках, которая размахивает платочком и смеется. Тут же девушки идут в пляс, тут же собачка, еще какая-то мужская фигура. Кто эти люди, что мы можем про них рассказать?
Никита Кадан: Как всегда у Шульца, это фигура частично автопортретная – какой-то мужчина, в экстазе прижимающийся к фонарному столбу, на краю композиции. Кажется, у Шульца эта работа называется "Революция в городе". Об этой работе можно говорить, как о прото-квир-феминистской, ломающей патриархатный порядок. Шульц в этом отношении очень современный автор, слом гендерного порядка властвования он не просто предчувствовал, но как бы заранее проживал его, как свершившийся факт. И более того, он частично ответил на важный вопрос: а что в счастливом новом мире делать цисгендерным мужчинам? Господи, да наслаждаться именно таким порядком вещей, который гораздо более способствует наслаждению, чем прежний, лишая их при этом политической власти.
– Из современной оптики очень интересно на него смотреть. Становится понятно, что это гораздо сложнее, чем какие-то простые рассуждения о мазохизме Шульца. Здесь много воображения, много проекций, много простраиваемого в его понимании отношений мужчин и женщин. Ну, и вновь мы оборачиваемся к женщине на улице, которая стоит на коленях, ее окружают мужчины, угрожающие ей. Она стоит, подняв руки.
Никита Кадан: Интересная особенность: представьте, если она встанет с колен, посмотрите на ее рост, она же будет в полтора раза выше их всех. И на фотографиях это именно так. Здесь как будто само изображение вздыбилось и решило что-то доказать собственными силами. Карточка, которая должна была быть лишь документацией процесса, вдруг что-то сказала сама. Интересно, как изображения становятся некими субъектами, наделенными собственной речью. Конечно, эти изображения активизируются нашим взглядом, вернее сказать, этикой нашего взгляда, той этикой, которая вшита в наш взгляд, позициями, мировоззренческими конструкциями. Картинка всегда ими активизируется, но что-то уходит в тень или в туман, что-то заостряется, выходит на передний план. Но здесь как будто само изображение на нашей стороне. А ведь это изображение, сделанное одной из камер, бывших в руках немцев, это взгляд палача. Но тут как будто сама картинка решила восстать.
– Ну, и вот это уже почти прямая цитата из Шульца?
Никита Кадан: Тут все прямые цитаты из Шульца. Не почти, а прямые-прямые. То есть я только рисовал это в своей манере, углем, чтобы погрузить все это в некую единую среду с фотографиями погромов. Я все это отрисовываю в единой манере, с единой фактурой, пытаюсь создать какой-то общий воздух, который окутывает и погромные изображения, и изображения из "Идолопоклонной книги".
– Это фактически "Леда и Лебедь", Шульц цитирует сюжет, и это его любимая тема – женская ножка, которая попирает мужскую голову. И вероятно, он снова в этом мужском образе…
Никита Кадан: Конечно, образ автопортретный. Тут по этим крупным ушам и острым углам челюсти мы всегда можем узнать Шульца, даже если изображен лишь край лица.
– Удивительно, что вы нашли общую пластику, общую визуальность в рисунках Шульца и в фотокарточках Львовского погрома, невероятно. Чудовищно говорить, но можно представить, что это была просто общая стилистика конца 30-х, можно и это вообразить, правда?
Никита Кадан: Ну, Шульц еще в 20-х сделал свои работы. Но общая стилистика… Кажется, то, что сияло в 20-х, оно как раз к 40-м потухло. И из сияющих фигур, которые так хотелось воображать доминирующими, они превратилась в таких просто себе людей, которые не защищены даже фантазмом об их красоте, которых очень легко расчеловечить.
– И уничтожить.
Никита Кадан: Да. У Шульца они как будто в доспехах своей красоты, они совершенно недоступны, кажется, что от них стрелы и пули будут отскакивать, так они сияют. А женщины на погроме – это такая очевидная хрупкость человеческого существа.
– Знаете, я всегда так думала про Мандельштама. Когда я думала про его артистическую безупречность, особенно 30-х годов, у меня не укладывалось, как можно было допустить себя убить, как это возможно. Это, конечно, какой-то невероятный опыт 30-40-х, который мы бесконечно вынуждены изучать и еще раз давать ответы на него, в том числе и такими работами, как этот ваш цикл.
Никита Кадан: К слову, меня сильнейшая привязанность – причем какая-то объединенная, общая – к Мандельштаму и к Эзре Паунду. Причем в отношении Паунда я осознаю всю политическую проблемность этой привязанности. Потому что это, с одной стороны, великий поэт, а с другой – обезумевший фашист. Но структура его политического безумия вписана в логику его поэтического мышления. И его странные выкладки о связи поэтического с экономическим содержат некий страх "финансового капитала". А страх этот, как известно, связан со структурным антисемитизмом. Интересно, что первая книжка о Паунде “Pound&£” ("Паунд и Фунт") философа Кэти Чухров, написаннная, когда Кэти не была еще политически левой – она в том числе и об этом.
Во втором пространстве проекта “Искалеченный миф”. Вилла Яроша
– Почему в этой прекрасной, но руинированной комнате центральный объект – это плетка и фрагмент какой-то крупной лепнины? Что это?
Никита Кадан: Это кусок фасада, отпавший от здания, в которой находится детский садик. И пролежал он несколько десятилетий на том же месте, просто потому, что все не хватало рук отнести его на свалку. Как нам совершенно искренне сообщили в дирекции: если заберете, то спасибо.
– Это детский сад в Дрогобыче?
Никита Кадан: Да. Вера Меньок (директор Фестиваля Бруно Шульца – примечание РС) этот камень видела на том же месте много лет. И здесь серьезный вопрос этического выбора: или оставлять все куски руины на месте, ожидая, что она будет прочитана как текст – или, раз этот камень отброшен, то взять его, включить в другие контексты, в которых он заговорит. Вот флоггер, многохвостная плетка, использующаяся в БДСМ-практиках, висит здесь в виде какого-то странного предложения – хлестать камень, чтобы он закричал, пробудить какую-то закрытую в нем чувствительность, как бы призвать его раскрыть, выкричать себя, что очевидно невозможно. Вокруг на стенах висят коллажи, которые составлены по простой схеме. Здесь есть темный фон – это затемненная репродукция того или иного изображения из "Идолопоклонной книги", а также набросков Шульца с той же мазохистской тематикой, а поверх наклеены маленькие, паспортного размера, фотографии с лицами погрома, собственно, лицами жертв и погромщиков. И среди этих лиц погрома есть одна фотография лица человека, которого на погроме не было: это лицо самого Бруно Шульца, конечно, как потенциальной жертвы.
– Давайте пройдемся по залу. Что это за изображения?
Никита Кадан: Это человек в вышиванке, то есть, очевидно, украинец, принимающий участие в погроме. А наклеено его лицо на очень темное изображение, где в маленькой комнатке женщина со стеком прижимает к земле мужчину в позе кающегося.
Здесь лицо, которое присутствует на нескольких фотографиях. Это еврейка, мать девушки, которую раздели, и которая сидит на брусчатке. Погромщики собрались вокруг нее. И эта пожилая женщина пытается из последних сил защитить или хотя бы прикрыть тело своей дочери. А наложена эта фотографии на тело Сусанны, которую окружили старцы с похотливыми взглядами.
Снова еврейская женщина, которую раздевают и толкают погромщики. На лице у нее смешанное выражение горести и злости. А наложена она на набросок Шульца с женщиной с розгой и мужчиной на коленях перед ней.
Лицо немецкого оператора с камерой, наложенное на работу с туфелькой на переднем плане, женщина с кнутом и с туфелькой. Туфелька была важнейшим фетишем для Шульца.
Ну, и собственно, довольно нелепый мужчина с высунутым языком, который ползает по полу у ног этой женщины.
– ...По квадратному плиточному полу, в центре стоит туфелька, и он в пароксизме то ли страсти, то ли чего-то экстатического. Мы даже не можем передать, что у него за выражение лица.
Никита Кадан: Еще одно лицо погромщика. А здесь лицо жертвы. Собственно, тот мужчина в вышиванке прижимает лицо этого человека к бюсту Ленина, как бы заставляя его: целуй своего Ленина. Фон – это мужчина на коленях у ног довольно расслабленно, вальяжно сидящей и смотрящей на него сверху женщины. Здесь служанка в белом переднике, которая сейчас тоже всыплет розог голому мужчине, который сжался у ее ног. А сверху наложено такое характерно-злобное лицо погромщика.
Вот еще одна раздетая женщина на погроме. И игра четырех женщин, которые стоят на лежащем мужчине, а двое других, включая Шульца, склонились перед ними. И еще одно лицо погромщика – довольно неблагополучно выглядящий мужчина в шляпе. На фото он держит стоящую на коленях женщину. Но оба они какие-то очень измятые и исхудавшие, и выглядят они супружеской парой, вообще. Только она стоит на коленях, а он над ней, положив руку ей на плечо. Наложено это на фотографию мужчины, который целует ноги женщине, сидящей в кресле.
– То есть на работу Шульца. Никита, где вы брали эти фотокарточки?
Никита Кадан: Фотографии погрома циркулируют, они из публичных источников. Их найти было как раз очень легко. Работы Шульца, соответственно, взяты из книг с репродукциями.
– Меня не оставляет ощущение дурного, но прекрасного сновидения, когда я смотрю на обе части выставки, на эти работы.
Никита Кадан: У меня была эта странная мысль, что сцены возмездия… Как убежденный марксист и материалист, я верю в бессмертие души и финальный суд, и возможно, он будет организован как будто по эскизам Шульца. То есть еврейки с фотографий будут гордо идти по улицам Львова, а погромщики будут жалко скулить у их ног.
– Давайте будем считать, что ваша выставка – это эскиз будущего, такой проект справедливости или проект возмездия. Библия?
Никита Кадан: Да. Но изображения Страшного суда часто проективны. То же изображение политиков в огне – это как будто то, чего автору хотелось бы.
Поездка на Фестиваль Бруно Шульца осуществлена и материал подготовлен при поддержке программы "Культура в движении" Гёте-института в России.
Подписывайтесь на нас здесь и в Telegram
Слушайте на Apple podcasts, Google podcasts, Spotify
