Народный художник России Сергей Бархин умер в Москве на 83-м году жизни. Яркая индивидуальность, отменный вкус и уникальный стиль сделали его одним из самых приметных персонажей московской культурной сцены. Ему обязаны своими постановками театры Вильнюса и Горького, Свердловска, Саратова и Куйбышева. Он был главным художником театра имени Станиславского и Немировича-Данченко, шесть лет работал в Большом. Был постоянным соавтором легендарных ТЮЗовских спектаклей режиссеров Генриетты Яновской и Камы Гинкаса. Ставил в Финляндии, Японии, США, Чехии, Турции и Германии. Принимал участие в анимационном проекте Андрея Хржановского "Лев с седой бородой" по сценарию Тонино Гуэрра. Создал факультет и кафедру сценографии в РАТИ-ГИТИСе и руководил ею шестнадцать лет. Свои воспоминания о тех, с кем сталкивала его жизнь, он называл "Заветки", соединив три слова: газетное – "заметки", житейское – "совет" и библейское – "Завет". С корреспондентом "Свободы" он поделился своими воспоминаниями несколько лет назад.

Раннее

Начало моей работы в театре оказалось связанным с некоторым разочарованием. Меня позвал было поработать в "Современнике" Олег Ефремов, но в результате отправил "в сумасшедший дом". А я его в ответ – "в вытрезвитель". После этого при упоминании имени "Бархин" он кривился еще лет тридцать. Но именно благодаря такому разрыву я объездил всю тогдашнюю Россию. Был в Клайпеде, Владивостоке, Ереване, Баку и Петрозаводске. Это – крайние точки, а так всё больше путешествовал и работал на Волге. В итоге Москва-река – вроде уже и не моя родина, скорее ею стала Волга. Все местные города посещал многократно, так что Россию знаю всерьез.

В ту пору я считал, что наша советская реальность скучна, сера и бедна, поэтому соглашался ставить только "Золушку" или "Три мушкетера", оставаясь всю первую половину своей жизни откровенно антисовременным художником, "сказочником". Хотя мои коллеги, напротив, делали очень мужественное, материальное, далекое от театрализации искусство, стараясь быть ближе к эстетике Йозефа Бойса, нежели Шарля Перро. Но мне было наплевать: я вообще не считал себя художником, будучи по профессии архитектором и отучившись в МАРХи. По специальности не стал работать не потому, что тогда строили бараки и панельные дома, а из-за того, что не мог рано вставать и приходить на работу, не зная, что именно в реальности делаю.

В свое время я учился у лучших архитекторов, которых и за границей-то найти непросто. Тогда искренне надеялся, что после учебы поеду помогать великому Ле Корбюзье, даже не догадываясь, что жизнь сложится совсем иначе и я так и не смогу выучить ни одного иностранного языка. Английский начинал учить раз восемь, и последняя моя учительница сказала: "Возможно, вы справитесь с этим, женившись на англичанке". Женился много раз, уверенный, что "навечно", но англичанки мне не подворачивались. Сейчас твердо знаю, что за границей бы попросту погиб.

Вообще, из моей архитектурной генерации так никто ничего толком и не сделал. Время было трудное. Нашим учителям, гениальным Л.Н. Павлову или Я.Б. Белопольскому, еще удалось осуществить кое-что из своих замыслов, а мое поколение уже было обречено на полную несвободу. Тогда я понял, что быть художником – несравненно легче, свободнее и приятнее. Правда, "настоящий художник" пишет картины, мне этого делать было не суждено. Со временем на смену живописи пришли инсталляции, что здорово, ведь любой театральный художник занимался этим всю жизнь. Тот же Илья Кабаков, лишь однажды создав декорацию, прочно перешел к практике инсталляций. Традиционная живопись отошла на второй план, став, по сути, не столь актуальной. Не коснулось это, пожалуй, только великого русского художника Михаила Рогинского. Он, как Марсель Пруст, сумел описать в своих работах всю нашу унылую советскую жизнь. Казалось бы, эта прерогатива должна остаться за Кабаковым, Дмитрием Приговым или трансцендентной живописью Михаила Шварцмана, но досталась именно Рогинскому. В литературе на подобное титаническое усилие не был способен ни Василий Шукшин, ни Юрий Трифонов, разве что Андрей Платонов. В свое время я спрашивал Рогинского: "Миша, твои работы – лирические?" – "Нет, – отвечал он совершенно серьезно. – Социальные". Вот этим-то "социально-лирическим" взглядом на нашу реальность как раз и отличался Платонов. Под "социальным" я, конечно, подразумеваю "антисоветский".

Михалковская истина

В детстве, когда мы жили на Николиной Горе, владельцами новой и красивой виллы оказались уже тогда знаменитые Михалковы и Кончаловские. Дача была прекрасна и похожа на деревянный Большой театр – с фронтонами и ампирными венками. Старший сын Андрон был крупный тринадцатилетний красавец, умный, знающий и всем интересный, прирожденный режиссер, или точнее – лидер. Я же в это время был самый младший в компании, но довольно сообразительный и живой, как мне кажется, острый на слово. Я стремился находчивой язвительностью развеселить компанию. Возможно, я чем-то задел то ли самого Андрона, то ли его приятеля. Тогда Андрон очень деликатно и наедине сказал мне довольно важную мысль, как мне кажется, хорошо проговоренную дома с родителями: "Сережа! Знаешь, юмор может быть только над собой!" Я навсегда запомнил эту михалковскую истину и стараюсь не острить на чужой счет, стараюсь быть мягче к другим.

О Юло Соостере

Во времена моей юности в мире левого подпольного искусства выделялся знаменитый уже тогда Юло Соостер.

В 1964 году Саша Великанов познакомил меня с этой лагерной и художественной легендой. Я даже бывал дома у Юло и его жены Лиды на улице Красина. Юло познакомился с Лидой в советском концлагере, и там они поженились. После освобождения Юло писал первые в стране сюрреалистические картины, но зарабатывал, делая великолепные иллюстрации к фантастике. Там, в гостях у Юло с Лидой, я познакомился с Аркадием Акимовичем Штейнбергом, Олегом Целковым, Мишей Гробманом и Эдуардом Штейнбергом. В то время, как и всегда, непрерывно понижали расценки за книжную графику. Художники возмущались, кипели страсти. А Юло спокойно с лёгким эстонским акцентом говорил: "Не волнуйтесь, это все равно легче, чем землю копать!"

Мой дедушка Ле Корбюзье

Году в шестьдесят пятом я вырезал из главной советской газеты "Правда" маленькое сообщение в три строки, что в Средиземном море утонул великий архитектор Ле Корбюзье. Это был мой любимый архитектор. Вырезку я долгое время хранил в своем паспорте. Как-то, перебегая Бородинский мост в опасном и неположенном месте, я был задержан милиционером, который немедленно попросил у меня паспорт. Долго и недоуменно он смотрел на сообщение о гибели Ле Корбюзье. Строго взглянув на меня, спросил: "Кто это?" Что я мог ему объяснить? Я, не раздумывая, сказал, что это мой любимый дедушка. Теперь милиционер уже сочувственно посмотрел на меня и отпустил, не оштрафовав и не арестовав. Да и денег тогда у меня не было. С тех пор Корбюзье стал еще одним моим дедушкой.

Станиславский на несколько секунд

С Евгением Вахтанговым, внуком великого режиссера, я был знаком очень давно. С самого детства. Наши отцы-архитекторы дружили и проектировали театр самому Всеволоду Эмильевичу.

Как-то мы с Женей встретились в Музее-квартире Мейерхольда на вечере памяти Марии Алексеевны Валентей – внучки Мастера. Обычно в собраниях в музее участвовал ее двоюродный брат, Петр Васильевич Меркурьев, тоже внук Мейерхольда, сын знаменитого актера и известный музыковед. И он вел этот вечер памяти. Высокий, худощавый господин, как две капли похожий на знаменитого деда, в конце собрания вышел на лестничную площадку покурить. Туда же пробрались и мы с Женей.

С Меркурьевым разговаривала какая-то очень важная и осведомленная немолодая дама, и мы, затянувшись, ждали, когда он освободится. Я хотел познакомить внуков Великих. Вдруг Петр Васильевич, замечая меня, обрывает свою беседу и, видя, что мы ждем его, с приветливой вопросительной улыбкой поворачивается к нам. "Хочу познакомить вас с Евгением Вахтанговым", – торжественно произношу я. Дама в этот момент тоже поворачивается к нам и несколько высокомерно, так как восприняла мои слова как грубую шутку: "Ну а вы, очевидно, Константин Станиславский?" Из общего смущения вывел нас Меркурьев, бросившийся объяснять, что я совсем не Станиславский, а Бархин, но тоже очень известный и хороший, может быть, самый лучший художник театра. Мой сюрприз затерялся в словах, но зато секунду на лестнице снова стояли Станиславский, Мейерхольд и Вахтангов.

О Гинкасе и Яновской

Режиссеры Генриетта Яновская и Кама Гинкас оказались в моей жизни единственными, которые выбрали меня в свои партнеры надолго, и работают со мной, несмотря на мой вздорный характер, и прощают мне все капризы измученного советской, российской и капиталистической жизнью художника.

Совместная работа режиссера, дирижера, балетмейстера, композитора и прочих с художником очень непривычна и психологически трудна, так как эго художника должно и уступать, и понимать, и сопротивляться другим эго. Но для архитектора и это обычно.

Работая с Камой и Гетой, я вспоминаю слова якобы из письма Гогена с острова Таити. Он писал: "Вы там, в Европе, живете (Гоген применил более грубое слово) с теми, кого полюбили, а мы здесь, на Таити, любим того, с кем живем. И в театре любовь и смирение приходят медленно.

Гета во время работы никогда не похвалит меня, но я чувствую ее внутреннюю поддержку. Она строго и внимательно смотрит на мои мятые бумажки-эскизики и потом уходит на месяцы ежедневных репетиций, держа мои намеки в голове. Я с самого начала бесед внимательно вслушиваюсь в ее предложения, отдельные тончайшие желания, хотя знаю, что она может "вышить" свой спектакль в любой декорации или даже без всякой. Но мне все же хочется сделать что-то на сцене, чтобы она чувствовала, что это лично ее и ей очень нравится.

На премьере подходить к ней уже бесполезно. Она похожа на Наполеона во время битвы. Главная награда от моих режиссеров – это следующее предложение, к которому я совершенно не готов и не знаю, что делать дальше.

О поколениях

Сейчас из моего поколения уже никого нет. Куда бы я ни пришел, чувствую себя самым старым. Все нынешние "классики", концептуалист Саша Косолапов, архитектор Женя Асс, даже писатель Люся Улицкая, гораздо моложе и принадлежат уже к следующему поколению. Вот разве что муж Улицкой, скульптор Андрей Красулин, и художник Боря Мессерер "из наших". Про поколение моих детей могу сказать только одно: все они не устроены. Не говоря уж о внуках. Возможно, в этом виноват я сам.

Интересны ли мне люди иных поколений? Тот же актер Миша Ефремов или режиссер Кирилл Серебренников? Их я воспринимаю как довольно молодых людей, полных сил, энергии, еще способных кому-то что-то доказывать. А у меня уже впереди ничего нет. Есть только одна задача – не "обделаться" в самом конце.

Смерть – вершина

Когда-то Толя Смелянский еще в Горьком пытался развить меня и утешить, давая мне почитать блистательного Евреинова. Это были три тома "Театра для себя" с изумительными иллюстрациями и обложками Кульбина и Анненкова. Но для затравки рассказал историю о завещании и смерти какого-то японского императора, который просил сжечь себя на площади, предварительно нашпиговав себя различными фейерверками, желая сюрпризом украсить свой уход и запомниться всем, пришедшим проводить его в последний путь. Это должен был быть подарок всем подчиненным к смерти царя. Евреинов считал смерть этого японца самым театральным финалом жизни.

Толя рассказал так красиво, что картина присутствия на тех похоронах – перед глазами. Я даже купил потом два томика Евреинова, но так и не нашел описаний этих театральных похорон.

Многие годы я думаю о старости и смерти, но не с грустной стороны, а как о самом возвышенном и торжественном финале мудрости и высшей точке нашего существования. Ибо сама жизнь есть дорога к смерти. Смерть – вершина. "Смерть не когда, а как". И просить – "если раны – небольшой"!

Размышления о значении смерти не смогут облегчить неожиданность и своей смерти, и близких, и родных, но помогут настроиться на мужественную встречу. Как когда-то советовал Сенека Луцилию не бояться смерти: "Когда ты еще жив, ее еще нет, а когда она пришла,
тебя уже нет".