- В России многие считают насилие нормой, и правоохранительные органы продолжают безнаказанно применять пытки.
- Шокирующий доклад Нюты Федермессер: в российских психоневрологических интернатах люди содержатся в бесчеловечных условиях.
Каждый десятый житель России сталкивался с пытками со стороны сотрудников правоохранительных органов – такие данные 26 июня, в Международный день в поддержку жертв пыток, привели социологи Левада-центра. При этом треть граждан считает, что это нормально, можно применять пытки, если нужно кого-то спасти или добыть информацию. Данные социологов комментирует руководитель Московского отделения Комитета против пыток Анастасия Гарина.
Видеоверсия программы
Анастасия Гарина: У нас в стране очень большая толерантность к насилию, многие считают это нормой. Так случилось, что мы искали новых людей на одном из известных сайтов по поиску сотрудников. А поскольку откликов у нас обычно достаточно много, мы там ставили анкету, которая отсеивала не очень умных людей. "Как вы думаете, – спрашиваем мы в анкете, – кого можно пытать?" Варианты ответов: "террористов", "педофилов", "обвиняющихся в тяжких преступлениях", "никого", – и нужно дать свой вариант ответа. Отсеивалась примерно треть людей, которые присылали нам свои резюме, отвечая на этот вопрос.
Марьяна Торочешникова: Я обратила внимание на суммы компенсаций, которые выплачивают в России жертвам пыток. И сегодня пришло сообщение о том, что Европейский суд по правам человека вынес решение по очередной групповой жалобе россиян и обязал власти России выплатить им в общей сложности 135 тысяч евро компенсации. Восемь человек получат от 10 до 20 тысяч евро компенсации за то, что к ним применялись пытки. Там перечислены случаи: кого-то избили сотрудники полиции в Махачкале, кого-то пытали током сотрудники правоохранительных органов в Энгельсе, жителей Ижевска полицейские душили пакетом и противогазом, еще одного заявителя били дубинками и электрошокером бойцы ОМОНа, еще один был задержан в Ставрополе в 2003 году, у него выбивали показания и угрожали изнасиловать жену. Наталью Максимову в 2009 году избил сотрудник полиции в Волгограде. И, наконец, одного из заявителей покусали три сотрудника ДПС за отказ давать взятку и избили в тюремной больнице. Просто какие-то дикие случаи!
Компенсации, в общем-то, достаточно адекватны. Другое дело, что на то, чтобы добиться чего-то в Европейском суде, ушло много времени. Почему же российские судьи не приструнят правоохранителей, наказывая их рублем?
Российские судьи устанавливают гораздо меньшие компенсации, чем Европейский суд
Анастасия Гарина: Я уже не ищу логику в происходящем, потому что чем больше работаю, тем меньше ее вижу. Тенденция такая: российские судьи устанавливают гораздо меньшие компенсации, чем Европейский суд. Это трудно чем-либо объяснить, кроме какого-то предубеждения, которое, возможно, есть у судей: что это какие-то преступники, и их можно пытать... Выплаты идут только за доказанные случаи пыток, то есть человек уже прошел 33 круга ада. А у нас практически никогда не бывает, чтобы поступило заявление – и все сразу побежали: "Давайте расследовать! Давайте выполним все, что установил УПК!" Как правило, все бывает не так. Обычно нужно пройти много кругов, чтобы добиться справедливости.
Марьяна Торочешникова: А сложно это доказать?
Анастасия Гарина: Сложно.
Марьяна Торочешникова: Что мешает?
Анастасия Гарина: Очень многое: сложившаяся система, нежелание правоохранительных органов расследовать эти преступления, недоверие к таким заявлениям, определенная корпоративная солидарность, отсутствие независимости. В Следственный комитет (а заявления о пытках у нас расследует только он) приходят и жалуются на оперативных работников, например. По нашей внутренней статистике, около 80% жалоб – это жалобы на сотрудников полиции, а из них около 80% – это жалобы на оперуполномоченных. Вот пришли к сотрудникам Следственного комитета и жалуются на "родных" оперуполномоченных, которые работают в "родном" отделе полиции, выполняют все поручения, их там знают. И это нормальная человеческая реакция, когда вам жалуются, что кто-то, кого вы знаете как хорошего парня, совершает какие-то ужасные действия...
Марьяна Торочешникова: Более того, этот "хороший парень" обеспечивает тебе раскрываемость.
Анастасия Гарина: Вы с ним работаете, может быть, уже в каких-то ситуациях пуд соли съели – и тут на него жалуются. Ну, хочется подумать, что либо это неправда, либо, если правда, то, наверное, были какие-то исключительные обстоятельства. Это очень непрофессиональный подход. Можно сказать, что жалоба необоснованная, только после того, как вы ее проверили, а не так, как в случае с нашим заявителем, который был задержан на митинге "Бессрочный протест". Нам пишут: "Поскольку он оппозиционер, значит, жалоба необоснованная, потому что они хотят очернить сотрудников власти". Так вы проверьте! Может быть, хотят, но как вы можете это установить без проверки? Это же у вас необоснованный вывод, а не необоснованная жалоба. Никому нельзя верить, все надо проверять. Вот это правильный юридический подход, единственно возможный для профессионального юриста: " Я получил данные одной и второй стороны, все их сверил – и установил..."
Марьяна Торочешникова: Насколько я понимаю, добиться проведения таких проверок чрезвычайно сложно, потому что это бесконечные обжалования и хождения по судам, обжалование бездействия следователей и прочее.
Анастасия Гарина: Да, к сожалению, в большинстве случаев проверка проводится для галочки, а иногда и вообще не проводится. В случае 286-й статьи действует презумпция того, что "тут говорят неправду, оговаривают сотрудников".
Марьяна Торочешникова: 286-я статья Уголовного кодекса – это "Превышение должностных полномочий".
Анастасия Гарина: К сожалению, отдельной статьи по пыткам у нас нет, поэтому все кидается в общую кучу: превышение должностных полномочий с использованием каких-то спецсредств, то есть пытки, и превышение должностных полномочий, когда какой-нибудь чиновник подписал документ, на подписание которого у него было недостаточно полномочий. Это разные ситуации, но это все 286-я статья, разные ее части. Поэтому какую-то статистику по пыткам получить затруднительно.
И правозащитники, и юристы, и международные представители много говорят о том, что нужна отдельная статья по пыткам, но силовое лобби категорически против. А недавно наш президент ответил: "А у нас есть "пытки" в Уголовном кодексе". Действительно, слово "пытки" в Уголовном кодексе есть, оно неудачно употреблено в статье, не имеющей отношения к тому, что подразумевается под пытками. И, по всей видимости, законодатель имел в виду бытовое понимание пыток.
Марьяна Торочешникова: Истязание. А международные органы считают, что пытка – это действие, совершенное человеком, наделенным властными полномочиями, по отношению к обычному гражданину. В России якобы ничего подобного нет...
Анастасия Гарина: Мы говорим как-то отдельно: есть международные органы, а есть Россия. А Россия – это не член международного сообщества? Она не подписала огромное количество международных документов? Она не входит в международные органы? Упоминая международные органы, правильно говорить "и Россия тоже".
Марьяна Торочешникова: Недавно Amnesty International и Комитет против пыток устраивали в Москве инсталляцию к Международному дню в поддержку жертв пыток: она называлась "Безликие голоса". Анастасия, какие люди туда приходили?
Анастасия Гарина: В первую очередь это люди, которые слышали про Комитет, про Amnesty International, немножко понимают концепт происходящего, видели что-то в соцсетях, слышали и так далее, то есть они все-таки шли прицельно.
Это очень непривычный для нас формат – с помощью Amnesty International. Они говорили с художниками, которые продумывали какой-то концепт. Там была звукоизолированная комната, где слышался только тихий рассказ людей, которые с этим столкнулись, о том, что они пережили. Это реальные рассказы жертв пыток. Они не специально записывались для выставки: это люди рассказывают нам во время опросов. И ребята, которые занимались аудиосоставляющей, говорили, что это очень тяжело воспринимать. Цель была – чтобы человек остался наедине с собой, осмыслил это, почувствовал. Но многие говорили, что это очень страшно.
Марьяна Торочешникова: Не дай бог никому оказаться в подобной ситуации! Но все-таки здорово, что вы провели это мероприятие и туда пришли не только те, кто интересуется этим по роду своей правозащитной или общественной деятельности. И, может быть, чем чаще люди будут говорить о том, что происходит в полиции, тем быстрее изменится и реакция властей.
Анастасия Гарина: Безусловно. И я очень благодарна ребятам, потому что у них получилось сделать то, что, может быть, не всегда получается у нас: это именно человеческое взаимодействие, восприятие. Это не какие-то абстрактные цифры или судебные решения, написанные канцелярским языком, а ощущение того, что тут живые люди, это происходит не людьми, которые живут в каком-то другом мире, а с нами. И их истории нам очень близки. Никто ведь не одобряет пыток для себя, все одобряют их для каких-то плохих людей, преступников.
"Современный ГУЛАГ для престарелых и инвалидов" – так отозвалась о российских психоневрологических интернатах (ПНИ) директор Московского центра паллиативной помощи Нюта Федермессер. На этой неделе она выступила с докладом на спецзаседании президентского Совета по правам человека. Здесь обсуждалась проблема соблюдения прав граждан, находящихся в психоневрологических интернатах в России. Доклад Нюты Федермессер, проиллюстрированный фотографиями из современных психоневрологических интернатов, назвали "психологическим ударом". Видео, размещенное на сайте СПЧ, висит с пометкой "18+". Смотреть и слушать его чрезвычайно тяжело. Тем не менее, я предлагаю это сделать. Посмотрите, послушайте и осознайте – это происходит в России сегодня!
О ситуации в этой области – Павел Кантор, член правовой группы Центра лечебной педагогики, и Мария Островская, руководитель благотворительной организации "Перспектива" в Санкт-Петербурге.
Нужна большая государственная программа, которая системным образом решала бы эту проблему
Мария Островская: Нужна большая государственная программа, которая системным образом решала бы эту проблему. Пока мы в лучшем случае только латаем дыры, и, конечно, никакой системности в решении этой проблемы нет. Как минимум нужно, чтобы был какой-то нацпроект с последовательной цепочкой действий.
Марьяна Торочешникова: Лично у меня складывается такое впечатление, что деньги-то, в принципе, есть, какое-то оборудование закупают, но в этой системе нет души, нет людей, которые не будут бросать своих подопечных на кроватях связанными в "позе Христа". Где людей-то таких взять?
Мария Островская: Мы работаем в системе детских и взрослых интернатов на протяжении 20 лет. Это устоявшаяся система, построенная на том, что эти люди – "овощи", и нужно главным образом оградить от них общество, они либо опасны, либо ничего не понимают. Вся эта система пронизана такой философией, вся ее деятельность построена на ней. Нужны огромные средства и очень последовательные усилия для того, чтобы хотя бы немножко изменить эту систему. Но в больших интернатах, в которых сейчас живут люди с ментальными нарушениями, никогда не достичь нормальной человеческой жизни.
Конечно, нужно создавать альтернативы. Сейчас отпущено 50 миллиардов на строительство новых технологических интернатов и домов престарелых. Это огромные деньги, на которые вполне можно было бы, по крайней мере, начать серьезную реформу до 24-го года. Но вместо этого мы продолжаем строить ПНИ, и это совершенно непонятная ситуация.
Марьяна Торочешникова: Павел, Нюта Федермессер на заседании СПЧ сгустила краски или, наоборот, что-то недоговорила?
Павел Кантор: Я тоже посетил большое количество психоневрологических интернатов и детских домов в разных регионах. Конечно, ни о каком сгущении красок речь не идет. Любой из нас, кто был там, может без конца приводить примеры и рассказывать про коляски в упаковочной пленке, которую не снимают, про комнаты, доверху заполненные собранными колясками, про людей, которых фиксируют, запирают, закалывают. Анна Константиновна привела примеры каких-то конкретных эпизодов, которые, казалось бы, можно исправить: можно же этого развязать, этому пролечить пролежни, этому правильно положить одеяло и так далее. Но даже те люди, которые не дошли вот до таких примеров, все равно проживают в неправильных и бесчеловечных условиях, в которых не должны жить люди.
Марьяна Торочешникова: В первой части программы мы говорили о пытках. Чаще всего под пытками подразумевают непосредственное насилие – избиение или еще что-то подобное. А это – пытка жизнью.
Павел Кантор: Вы сказали, что в системе не хватает какого-то душевного человека, душевного отношения к людям. Наверное, нельзя обвинить персонал психоневрологических интернатов в том, что они все сплошь садисты. Вовсе нет! Система сама продуцирует бесчеловечность. Она организована так, что в ней неизбежно возникают какие-то бесчеловечные ситуации и отношения. И это вызвано не какими-то частными вопросами, а тем, как она организована. Система замкнутая, изолированная, устоявшаяся, она продуцирует насилие и бесчеловечное отношение к людям.
Марьяна Торочешникова: Правильно ли я понимаю, что как только в ПНИ появляются волонтеры, организации вроде петербургской "Перспективы" или вашего Центра лечебной педагогики, что-то начинает меняться?
Павел Кантор: Конечно, это начинает очень медленно раскручиваться, поэтому первый шаг к минимальным изменениям – это открытие дверей. Но мы получаем информацию от волонтеров из регионов: их просто-напросто не пускают.
Одна из системных проблем заключается в том, что нам в наследие достались психоневрологические интернаты, которые очень удалены от центров социальной активности, и волонтеры просто не могут туда ездить, так что это превращается в разовые праздники: волонтеры приехали, подарили подарки, провели какие-то занятия и уехали. Они не приезжают постоянно. К их приезду готовятся, что-то меняется к лучшему, а они уезжают – и все возвращается на свои места.
Открытость ПНИ – это необходимый и первый шаг, который сделать очень просто, он не требует денег и вложения ресурсов, но его, конечно, недостаточно.
Марьяна Торочешникова: А почему не хотят открывать? Не хотят показывать то, что там происходит?
Павел Кантор: Разумеется, не хотят. В психоневрологическом интернате на 200 человек (даже в самом хорошем) есть 20 или 30 человек, которые обязательно расскажут о том, что с ними что-то не так. Когда персонал руководит такой большой группой людей, он просто не может сделать так, чтобы всем было хорошо, кому-то плохо даже при самых грандиозных усилиях персонала. С другой стороны, система для этого и не предназначена – там нет каких-то мест, нет возможности для посещений. Естественно, каждый руководитель боится, что его психоневрологический интернат выставят хуже, чем другие. Если устроить скандал по конкретному интернату, то получается, что там директор плохой, а в остальных местах – хорошие, но это будет не совсем честно.
Марьяна Торочешникова: А почему так произошло, что психоневрологические интернаты, где находятся люди, которым требуется медицинская помощь, находятся в ведении не Минздрава, а Минтруда?
Павел Кантор: Точнее – региональных органов социальной защиты. Так в том-то все и дело, что изначально, если мы обратимся к закону, эти организации предназначены для проживания людей, которые там находятся по социальным, а не по медицинским показаниям: у них нет жилья, работы, места жительства, людей, которые могут о них позаботиться. Если человек нуждается именно в медицинской помощи, в том числе психиатрической, то он должен находиться в психиатрической больнице или в хосписе, если это паллиативный пациент. Нюта, может быть, чуть-чуть сместила акцент в сторону паллиативных пациентов, потому что это входит в сферу ее деятельности. В ПНИ, естественно, не все такие. Подавляющее большинство проживающих там – это люди, которым вовсе не требуется какая-то медицинская помощь каждый день, она им нужна иногда. Эти организации называются – "стационарные организации социального обслуживания", и они должны быть именно домом, местом для социализации, развития навыков, занятости, учебы.
157 тысяч человек в России живут в ПНИ! Это население Пятигорска или Находки
Марьяна Торочешникова: Только заниматься этим некому.
Павел Кантор: Конечно, и они превратились в парамедицинские организации, которые видят своей главной целью вроде как медицинскую помощь и уход, но катастрофически с этим не справляются.
А какая тут может быть медицина? В психоневрологическом интернате живут 400 человек, он расположен в деревне, в которой живет 1 тысяча человек, и нет никакого медицинского учреждения. В интернате, если мы посмотрим штатное расписание, может быть два-три врача: например, психиатр на полставки и врач-терапевт. Даже если людям нужна медицинская помощь, их должны везти в больницу, в поликлинику – в такую же, которую посещаем и все мы, но их туда не довозят, потому что это далеко.
Марьяна Торочешникова: То есть люди фактически брошены умирать?
Павел Кантор: Да. И когда их привезут в настоящую медицинскую организацию... Анна Константиновна упомянула: когда к ним в центр приводят пациента из ПНИ, они в шоке, поднимают скандал, кричат: "Кого вы нам привезли?! Что это за ужас?!" И после того, как человека вылечили и вернули обратно в ПНИ, в следующий раз директор уже его не отправит.
Марьяна Торочешникова: То есть он обречен там умереть без всякой поддержки.
Павел Кантор: Конечно. И даже тот медицинский персонал, который есть в ПНИ, лечит плохо, потому что эти врачи не находятся в подчинении системы здравоохранения, они не обучаются, не повышают свою квалификацию. И даже просто соматическую медицинскую помощь в ПНИ – животы, зубы, кожа, инфекционные болезни и так далее – люди получают гораздо хуже, чем те, которые живут в обычном городе, ходят в обычную поликлинику или больницу.
Марьяна Торочешникова: А кого-то, кроме руководителя такого интерната, могут наказать? Кто должен нести ответственность за то, что люди содержатся в таких абсолютно бесчеловечных условиях, буквально как животные?
Павел Кантор: Могут наказать и наказывают: и персонал, и руководство. Но когда случается так, что кого-то наказывают, то для других директоров это сигнал – значит, надо быть как можно более закрытым и осторожным, еще меньше кого-то пускать. Может быть, они и рады были бы кардинально улучшить медицинскую помощь и условия проживания, но у них нет для этого ресурсов, и остается только прятать все это, маскировать...
Марьяна Торочешникова: А можно ли социализировать людей из ПНИ?
Павел Кантор: Безусловно! Люди, которые не могут жить в обычной среде, нам не попадались. Вопрос только в уровне помощи, которая им нужна. Некоторым нужно очень много, а некоторым – совсем немного. И в ПНИ есть множество людей, которым нужно немного помощи для того, чтобы жить в обычной среде, но у них сейчас нет возможности получить эту помощь.
Марьяна Торочешникова: Можно рассчитывать только на каких-то волонтеров, на общественные организации, которым удается сотрудничать с государством.
Павел Кантор: Да.
Марьяна Торочешникова: Только задумайтесь: 157 тысяч человек в России живут в ПНИ! Это население Пятигорска или Находки.
