- Родители детей-инвалидов создали независимый реестр нуждающихся в незарегистрированных в России лекарствах.
- Минюст утвердил размер вознаграждений за помощь полиции в раскрытии преступлений. Эксперты уверены: это новый источник коррупции в правоохранительных органах.
- Президентский совет по правам человека подготовил поправки об отмене сроков за публикации в соцсетях и оскорбление чувств верующих.
БОЛЬШЕ, ЧЕМ СЕМЬ
Неделя началась со скандала, вызванного заявлением министра здравоохранения Вероники Скворцовой о том, что в России только семь детей нуждаются в противосудорожных препаратах, не зарегистрированных в стране.
После флешмоба, организованного родителями больных детей, и обращения к Владимиру Путину сотрудников служб паллиативной помощи Вероника Скворцова пригласила их к себе.
Все началось с цифр. Вероника Скворцова назвала цифру "7", имея в виду, что только семи детям в России требуется какой-то специальный незарегистрированный препарат. Как я понимаю, речь шла о "Диазепаме" в микроклизмах. Фонд "Вера", "Дом с маяком" и другие центры паллиативной помощи стали говорить о 23 тысячах детей, нуждающихся в специальных препаратах. Откуда такая разница в цифрах? Рассказывает заместитель директора хосписа "Дом с маяком" Лида Мониава.
Видеоверсия программы
Лида Мониава: Я думаю, что был неверно организован сбор информации. Вероника Скворцова сказала, что она запросила в регионах, в 77 Минздравах, скольким детям нужен "Диазепам" в микроклизмах. Но правильнее было бы запрашивать: сколько детей нуждаются в паллиативной помощи, сколько детей страдают от эпилепсии. Ведь во многих Минздравах даже не знают, что есть такой препарат. Он не зарегистрирован в России. Врачи боятся, что их уволят, если они назначат детям незарегистрированное лекарство.
Мы сделали независимый сбор статистики у нас на сайте, и за два дня уже больше тысячи пациентов сообщили, что их детям нужны незарегистрированные противосудорожные лекарства.
Марьяна Торочешникова: А почему не зарегистрировали эти препараты? Кто виноват в том, что родители детей с эпилепсией в России не могут пойти в аптеки и приобрести их по рецепту?
Лида Мониава: "Диазепам" входит в набор минимальных лекарственных средств, рекомендованных Всемирной организацией здравоохранения, которые должны быть в стране. Этот список носит рекомендательный, но не обязательный характер.
Врачи боятся, что их уволят, если они назначат детям незарегистрированное в России лекарство
Я не знаю, кто виноват. Предполагаю, что Минздрав, потому что он ответственен за то, чтобы пациенты в России своевременно получали медицинскую помощь. Другое дело, почему так долго терпели: все это время родители сами покупали лекарства у перекупщиков или за границей. Но все взорвалось в тот момент, когда маме неизлечимо больного ребенка чуть не дали от четырех до восьми лет тюрьмы за то, что она купила и перепродала "Диазепам". После этого в родительском сообществе было уже очень напряженное настроение: они теперь понимают, чем им это грозит. И это, конечно, очень страшно.
И тут министр здравоохранения говорит: "А вас всего семь". И тогда уже возмущение родителей и врачей, которые работают с этими пациентами, вылилось в письмо, в сбор статистики. Оказалось, что теперь это уже невозможно. И если в министерстве считают, что таких детей семь, то вряд ли их проблему вообще когда-то решат.
Марьяна Торочешникова: И реакция последовала практически незамедлительно. В понедельник было размещено обращение и запущен так называемый флешмоб, когда мамочки пересчитывали друг друга, а уже в среду вас пригласили на встречу с Вероникой Скворцовой.
Лида Мониава: Мы даже не ожидали, что эта встреча произойдет настолько быстро. Вероника Скворцова сказала, что они знают об этой проблеме, рассказала о трех вариантах ее решения. Первый вариант: "Диазепам" начнет производиться в России на Московском эндокринном заводе, но это перспектива лет шести и более – пока препараты пройдут здесь все клинические испытания.
Второй вариант: производить лекарства в производственных аптеках в России. Он плох тем, что таких аптек по стране очень мало: может быть, одна аптека на большой субъект; лететь до нее семье будет три-четыре часа, и, конечно, не все доедут.
Третий вариант: закупки за государственные средства за границей. С точки зрения системы это не самый лучший вариант. Лучше было бы производить препараты в России. Но это самый быстрый вариант из возможных.
Мы будем рады любому варианту, но главное – понять, когда они реализуются. Мы несколько раз спрашивали у Вероники Игоревны про сроки. Скворцова сказала, что ей нужно провести встречу с другими ведомствами. В вопросах ввоза наркотических препаратов в Россию задействовано, например, МВД.
В Минздраве нам пообещали до 10 сентября провести второе совещание и рассказать нам о том, какие переговоры проведены и каковы все-таки будут сроки ввода препарата в Россию.
Марьяна Торочешникова: А сейчас родителям с детьми, которые нуждаются в таких препаратах, предложено что-то конкретное?
Лида Мониава: По наркотическим препаратам никаких планов и предложений от Минздрава нет. Родители по-прежнему идут на "черный" рынок и покупают лекарства у нелегальных перекупщиков, нарушая закон. Но есть еще список ненаркотических препаратов, таких как "Сабрил" – это противосудорожное лекарство, которое многие дети должны принимать пожизненно. По этому препарату Минздрав предложил упростить систему получения разрешения на ввоз. Нам выделили ответственного чиновника в Минздраве, с которым мы теперь будем контактировать по поводу врачебных комиссий, разрешающих ввоз "Сабрила" в Россию. И сейчас мы собираем данные из семей, которым нужны ненаркотические противоэпилептические препараты.
Марьяна Торочешникова: А сколько времени может уйти у государства на то, чтобы зарегистрировать этот ненаркотический препарат в России?
Лида Мониава: Не меньше чем пара лет. Мне сегодня пришло письмо от одной мамы из региона: она в 2016 году подала запрос на разрешение на ввоз "Сабрила" в Россию. Сейчас 2018 год, но у нее по-прежнему идет переписка с местными органами здравоохранения по этому вопросу. К сожалению, это не быстро.
Марьяна Торочешникова: А что ей пишут?
Лида Мониава: Например, нужны три подписи под консилиумом, выписка из федерального учреждения. Если ты находишься в больнице в каком-нибудь маленьком городке, тебе нужно отправиться в Москву в федеральное учреждение, и только оно может дать заключение во врачебную комиссию.
Марьяна Торочешникова: То есть получается, что родителям намеренно выставляются какие-то препятствия для того, чтобы даже за свои собственные деньги они не могли законно приобрести препарат?
Лида Мониава: Нет, намеренно, конечно, никто вредительством не занимается. Просто система в России держится на страхе. Врач боится, что он сделает что-то не так и его за это уволят. И мы видим примеры врачей, которых судили за то, что они неправильно выписали рецепт на наркотические препараты. Конечно, это очень влияет на медицинское сообщество. После дел Алевтины Хориняк, Елены Мисюриной и других врачи уже боятся сделать лишний шаг. А чиновник будет говорить, что нет бумажки – нет проблемы, и таких детей всего семь.
СТУЧИТЕ, И ВАМ ЗАПЛАТЯТ
Еще одно сообщение, взбудоражившее на этой неделе общественность, касается поощрения граждан за сотрудничество с правоохранительными органами. Министерство юстиции России утвердило размер вознаграждений для доброхотов, помогающих полиции в поимке преступников и раскрытии преступлений. Премия может составить от 50 тысяч до 10 миллионов рублей. Этот приказ МВД в социальных сетях уже назвали "подарком стукачам".
Событие комментирует полковник запаса ФСБ России Геннадий Гудков.
Геннадий Гудков: Механизм оплаты важной информации в руках нормально работающей, честной правоохранительной системы, не зараженной вирусами коррупции и формализма, не добывающей доказательства под пытками, – это нормально. Но в руках системы, которая поражена всеми этими вирусами и сама совершает кучу преступлений, это становится дополнительным источником коррупционных деяний.
МВД завалено бесплатной информацией о совершенных преступлениях, но оно их не расследует, потому что занято своими делами. Кто-то занят "крышеванием", кто-то – "откатами", кто-то – "наездами", кто-то – "галочно-палочной" отчетностью, кто-то – межклановыми разборками, подсиживанием, подзуживанием...
Марьяна Торочешникова: Но это ваше мнение о работе ведомства...
Геннадий Гудков: Нет, это мнение самих сотрудников. Честные сотрудники работают в ужасных условиях, они вынуждены больше бояться своих, чем чужих.
И в этой ситуации МВД говорит: "Нам мало информации. У нас 2 миллиона обращений, из них 600 тысяч – по делу, из них по 400 тысячам мы ничего не делаем, а 200 тысяч кое-как расследуем и закрываем половину, потому что не хотим заниматься работой".
У ФСБ тоже много информации. У всех оперативных подразделений ее выше крыши. Чего еще-то надо, ребята?
Марьяна Торочешникова: Я правильно понимаю, что, с вашей точки зрения, даже после того, как утвердили суммы награждения, не будет вала доносчиков, люди не пойдут докладывать что-то полиции в надежде получить эти деньги?
Геннадий Гудков: Конечно, не пойдут. Прежде всего, никто не будет по доброй воле фиксировать свой звонок. Ну, какие-нибудь алкаши могут звонить в надежде, что раздобудут на бутылку: кто-то украл у кого-то колесо. А если говорить о серьезных преступлениях, то тут человек тысячу раз подумает. В МВД все коррумпировано, там все течет. Вот кто-то позвонит и скажет: "Я, Иван Иванович Пупкин, сообщаю о том, что такой-то занимается разбоем и продажей наркотиков". Через два часа к Пупкину придут и скажут: "Пупкин, мы пришли за тобой. Давай-ка нам подробно выложи, чего ты знаешь. И приготовьте мешок для трупов: после разговора мы посмотрим, паковать тебя туда или нет".
Примерно так будет по серьезным преступлениям, потому что серьезная мафия, все серьезные группировки и кланы давно срослись с нашей правоохранительной системой. А если не срослись, то они берут деньги – и срастаются влет.
Поэтому речь может идти о двух форматах. Первый формат – это мелкие преступления, которые можно включать в отчетность, но они никак не влияют на уровень реальной серьезной преступности в стране.
В России нет ни одного государственного органа, заинтересованного в искоренении коррупции, наркомафии, крупных хищений
И второй канал, который открывается, – это коррупционный канал, и вот он будет основным. Предположим, я – опер Уголовного розыска. Я знаю, что Вася украл велосипед у Коли: кража, уголовное дело, "висяк"... Надо как-то раскрывать. Я его раскрыл, Коля уже признался, что угнал у Васи велосипед, но я это еще не оформил. Я беру своего осведомителя, какое-то доверенное лицо или полуагента и говорю: "Ты позвони туда и скажи, что владеешь информацией о краже велосипеда, а мы потом с тобой поделимся: 30% – тебе, а 70% – мне".
Я думаю, что наши доблестные правоохранители очень быстро освоят этот канал и этот бюджет. Ну, не все, конечно: там есть честные ребята. В любой системе всегда есть честные люди, которые, может быть, будут возражать, возмущаться. Но система будет такая.
Сейчас гниль распространяется по всей системе. Идет полная деградация госаппарата. Вся наркоторговля, проституция, серьезные хищения – все это "крышуется" правоохранительной системой и властью. Это их бизнес.
Марьяна Торочешникова: По вашим сведениям?
Геннадий Гудков: Нет, это уже не по моим сведениям, это уже объективная картина, которая, к сожалению, уже не поменяется.
Если этого не знают Путин, Бортников, Колокольцев, Чайка, Бастрыкин и так далее, может быть, им просто лучше уйти?
Марьяна Торочешникова: Ну, вы предложили!.. А кто же будет премии раздавать?
Геннадий Гудков: Придут люди, которые будут не только это знать, но еще и бороться с этим.
Либо они это знают, но их это устраивает, потому что система заточена на защиту их личных интересов от народа, и тогда можно закрыть глаза на все это – пусть ребята кормятся, как могут.
Марьяна Торочешникова: По вашей логике получается, что в этих условиях можно сколько угодно обращаться в МВД с жалобами или заявлениями о преступлениях, но ты не только не получишь никакого вознаграждения, но еще и рискуешь тем, что против тебя могут возбудить уголовное дело?
Геннадий Гудков: Нигде нет единого шаблона. Где-то это сработает нормально, где-то уйдет в болото, а где-то ты, как говорится, можешь получить "ответку". Но в целом система заточена на то, чтобы заниматься своими собственными интересами и сделать так, чтобы можно было бы еще как-то отчитаться.
Сегодня нет ни одного государственного органа, заинтересованного в искоренении коррупции, наркоторговли, наркомафии, крупных хищений. Если бы были такие органы: правительство, ФСБ, МВД, президентская администрация, – то материалов сегодня было бы немерено.
Марьяна Торочешникова: А сейчас, судя по вашим словам, они есть, просто им не дают хода.
Геннадий Гудков: Именно так. И не дадут, поэтому в условиях тотально коррумпированной системы, полностью искаженного следствия, абсолютного бездействия прокуратуры и ангажированности судов этот приказ работать не будет.
ПЕРЕСТАНУТ ЛИ САЖАТЬ ЗА РЕПОСТЫ?
В России не прекращаются судебные разбирательства по делам об экстремизме, связанным с публикациями в социальных сетях. В Петербурге, например, судят ментального инвалида Эдуарда Никитина. Его обвиняют в экстремизме за публикацию, в том числе, анекдота в соцсети "ВКонтакте", и по этой статье ему может грозить до пяти лет лишения свободы. Впервые с советских времен человек может сесть за анекдот! Впрочем, как сообщил адвокат Никитина, после проведения психиатрической экспертизы следствие просит суд не привлекать его к уголовной ответственности, а отправить на принудительное лечение. Подробно об этой истории можно прочитать на сайте Радио Свобода в статье "Усомнился в депутатах".
Остановить поток уголовных дел из-за публикаций в соцсетях предлагают и депутаты, и правозащитники. Совет по развитию гражданского общества и правам человека при президенте России подготовил проект масштабных поправок в Уголовный кодекс. Они предусматривают отмену уголовной ответственности за репосты и "лайки" в соцсетях, а также исключают статью об оскорблении чувств верующих.
Вот комментарий одного из авторов этих поправок – директора Информационно-аналитического центра "Сова" Александра Верховского.
Александр Верховский: Путин сказал, что в этом надо разобраться, и дал поручение. После этого у всех вдруг проснулось понимание, и разные ведомства и не ведомства стали это обсуждать.
Марьяна Торочешникова: Та самая политическая воля...
Александр Верховский: Ну, что поделаешь, так устроена наша система.
Марьяна Торочешникова: А какое решение этой проблемы предлагаете вы?
Александр Верховский: Совет не писал именно про репосты, потому что это не принципиально. Речь в основном шла о том, чтобы, по крайней мере, вывести из Уголовного кодекса действия, не представляющие никакой существенной общественной опасности, даже если они подходят под букву закона. А лучше бы – и из Административного кодекса тоже.
Я читал экспертизу по делу Никитина. Там перечисляется несколько картинок, которые он репостил (я бы сказал, неприятных). Но эксперты аккуратно отмечают, что вот у этой картинки было два "лайка", у этой – три "лайка", у этой – один "лайк", то есть ясно, что его публикация не произвела вообще никакого резонанса. Тем самым она не представляет общественной опасности.
Марьяна Торочешникова: А если был бы миллион "лайков"?
Мы предлагаем вообще удалить список экстремистских материалов: это позор российского правосудия
Александр Верховский: Тогда был бы другой разговор. Логика такая: если "лайков" нет или это читали, скажем, десять человек, то вообще все равно, что там написано, потому что это не имеет никакого значения для общества, и соответственно, не представляет общественной угрозы. А если уж там миллион, тогда пусть следствие разберется, есть там угроза или нет.
Кстати, экспертизы во многих случаях проводить не надо (это тоже написано в рекомендациях), потому что в подавляющем большинстве случаев любой человек с более-менее нормальным IQ и средним образованием прекрасно понимает, что там написано и нарисовано.
И конечно, нужно сузить какие-то составы преступлений. Это относится к знаменитой 282-й статье. Ее нужно частично вывести в УК.
Марьяна Торочешникова: "Возбуждение ненависти либо вражды".
Александр Верховский: И там же в составе есть "унижение достоинства". Скажем, убрать "унижение достоинства", потому что это как "оскорбление". Вот "оскорбление" убрали из УК – и ничего не случилось. Ну, людей обругали матом, и они могут удовлетвориться тем, что человека оштрафовали за это на несколько тысяч рублей. И здесь то же самое. Если нет серьезных отягощающих обстоятельств, это все не уголовные дела.
Но и в административных делах тоже не все надо оставлять. Например, больше полутора тысяч решений за год – это статья 20.3 о запрещенной символике, которая предполагает, что запрещенную символику демонстрировать нельзя, независимо от того – зачем. Например, нарисовали свастику на лбу у политического оппонента – это пропаганда нацизма, хотя понятно, что здесь свастика использована в качестве обвинения этого оппонента: он, дескать, фашист.
Марьяна Торочешникова: Есть и более абсурдные истории, когда люди публиковали на своих страницах исторические фотографии со свастикой.
Александр Верховский: Вот это бы все убрать.
Что касается чувств верующих, я думаю, это надо вообще убрать из Уголовного кодекса. Но рекомендация компромиссная: убрать первую часть, а вторую, где чувства оскорбляются прямо в храме, оставить.
Рекомендаций там десятка два, и понятно, что не все они будут приняты. У нас есть профильная организация, которой Путин это поручил, – "Народный фронт". У них предложения пока не оформлены, им велено сдать их к 15 сентября.
Но есть очевидные различия между тем, что предлагает Совет по правам человека, и тем, что доносится из "Народного фронта". Они считают: то, что будет удалено из статьи 282, надо перенести в Административный кодекс и сделать административную преюдицию: два раза нарушил, а на третий раз – уголовное дело. Совет такого не предлагает. Про чувства верующих они пока не заикались. Мы предлагаем вообще удалить такую вещь, как список экстремистских материалов, потому что это позор российского правосудия, это бессмысленное начинание.
Марьяна Торочешникова: В этом списке даже специалист не может разобраться, потому что туда вносится все подряд.
Александр Верховский: Допустим, джихадисты, сторонники запрещенного в России ИГИЛ разместили в интернете какой-то ужасный ролик с обезглавливанием, Генпрокуратура вынесла распоряжение, его заблокировали. Понятно, что эти активные сторонники еще 20 раз его разместят – и как ты их остановишь? Это будет другой ролик, и его опять надо запрещать. Они будут гораздо быстрее это делать, чем суды запрещать.
С другой стороны, специалист действительно не может это понять, а там четыре с половиной тысячи пунктов, то есть гражданин в каком-то смысле не может не нарушить закон, потому что он никак не догадается, какие материалы запрещены. Конечно, надо просто прекращать это дело. Но "Народный фронт" пока так далеко не зашел. Ну, посмотрим, что будет.
Марьяна Торочешникова: Нам пишет пользователь: "Сейчас "ВКонтакте" просят убрать статью 282 в административные правонарушения, и вместо трех лет теперь будут давать штраф по миллиону рублей. Хрен редьки не слаще. Чтобы оплатить штраф, пойдут воровать и грабить".
Александр Верховский: Ну, штраф все-таки "слаще" трех лет. Но дело даже не в размере штрафа, а в том, что процедура по Административному кодексу попроще. И довольно велика вероятность того, что количество людей, которые осуждены за высказывания в интернете, вырастет. Скажем, за прошлый год уголовных дел за разные экстремистские высказывания было больше 650, а по двум административным статьям набралось почти 3,5 тысячи за год. Если будет такая пропорция, да еще часть событий перекочует из Уголовного кодекса в Административный, я думаю, количество административных дел увеличится. И это, конечно, не очень хорошо, но, на мой взгляд, все-таки лучше, чем уголовное преследование.
Марьяна Торочешникова: Большинство уголовных дел по поводу репостов, картинок и прочего, так или иначе, связаны с социальной сетью "ВКонтакте". Еще ни разу мы не слышали, чтобы кого-то судили за публикацию в Facebook.
Александр Верховский: Это штучный товар.
Марьяна Торочешникова: Что не так с этой сетью?
Александр Верховский: Наоборот, с ней все слишком хорошо. Она самая популярная на русскоязычном пространстве, в ней хорошо работает поиск, и разного рода активисты ведут там свои аккаунты, группы, сообщества. Если человек добровольно хочет ограничиться Twitter, ему будет, конечно, гораздо безопаснее, но до широких масс трудящихся он не достучится.
Марьяна Торочешникова: С другой стороны, ведь многие из этих сообщений находятся в каких-то закрытых альбомах или группах, они закрыты от широкой общественности.
Александр Верховский: Тут есть разные варианты. Первый: видимо, они сперва были не закрыты, а закрылись потом, и к этому времени все уже было скопировано. Другой вариант, не менее популярный: в группе был внедренный человек, или один из членов группы по какой-то причине стал разговаривать с оперативниками о том, что творится в группе. И, наконец, самое простое: к человеку пришли домой по какой-то другой причине, а у него открыт "ВКонтакте", допустим, на незапароленном телефоне – и уже можно читать, ничего больше не нужно.
Марьяна Торочешникова: Готовое дело. Может быть, имеет смысл вообще удалиться из этой социальной сети?
Александр Верховский: Это не для всех приемлемо, если люди хотят вести какую-то активную кампанию, не обязательно политическую: может быть, они защищают бездомных собачек… Но даже защищая бездомных собачек, можно попасть в историю, если слишком неприязненно выражаться, скажем, о местной власти, которая что-то не так делает с собачками.
Марьяна Торочешникова: Или если кто-то оставит "не такой" комментарий, а вы его вовремя не удалите.
Лена Киселева пишет нам: "Мой сын сделал очень оскорбительный репост про Путина, потом удалил. Стоит ли мне бояться за его будущее?".
Александр Верховский: Скорее – нет, потому что оскорбительных репостов про Путина бессчетные тысячи, и дела в таких случаях возбуждаются крайне редко. Вероятность того, что попадет именно этот человек, ничтожна. С другой стороны, удаление поста ничего не гарантирует, потому что Сеть-то все это сохраняет.
Марьяна Торочешникова: То есть это может быть где-то в кэше Гугла, Яндекса...
Александр Верховский: Не может, а должно. По "закону Яровой", провайдеры связи и коммуникаций должны все хранить в течение полугода.
Уголовных дел, которые были бы связаны именно с личным оскорблением Путина, все-таки не было. Если нет призыва сделать с ним что-нибудь нехорошее, что можно было бы интерпретировать как "призыв к экстремистской деятельности", то всякие критические замечания не противозаконны, даже если они выражены в довольно грубой форме. А вот если человек хочет поругаться в адрес большей группы лиц – какой-нибудь партии или церкви, во-первых, сначала он должен подумать, точно ли он хочет сказать именно это, а во-вторых, постараться сказать это в не очень грубой форме, потому что грубость привлекает оперативников.
