"Не поставите ли подписи за Путина?" – спрашивают две изможденные, скелетообразные фигуры нищих у проезжающих мимо франтоватых всадников на красивых сытых конях. "Нет, спасибо!" – с жестом отрицания отвечают те. Изображение взято из средневековой хроники, подписи в виде комиксовых "пузырей", естественно, современные.

На юморе такого рода – правда, в отличие от приведенного примера, в основном аполитичном – основан широко известный в русскоязычном сегменте Фейсбука паблик "Страдающее Средневековье". Столкновение средневекового изображения – иногда странного, иногда жестокого, иногда просто непонятного – и "толкующей" его подписи неизменно рождает комический эффект. Если судить по популярности паблика, юмор такого рода не приедается.

Тем не менее отныне "Страдающее Средневековье" будет ассоциироваться не только со смешными картинками, но и с вполне серьезным трудом, посвященным средневековой визуальной культуре. Серьезным – и в то же время все-таки смешным, поскольку авторы только что вышедшей книги, носящей то же название – "Страдающее Средневековье", – уделяют внимание смеху как важной части европейской средневековой культуры.

Один из авторов книги, историк-медиевист Михаил Майзульс ответил на вопросы Радио Свобода.

– Паблик "Страдающее Средневековье" в Фейсбуке стал популярным благодаря своему, так скажем, нестандартному юмору: комментариям к средневековым изображениям в духе современной жизни, сегодняшним языком, сегодняшними шутками. Но, насколько я понимаю, ваша с соавторами книга, несмотря на то же самое название, – это вполне серьезная работа. Как так получилось, это маркетинговый прием или нечто иное?

– Нет, это, конечно, не маркетинговый прием. Наша история проста. Есть паблик, который действительно за счет не просто юмора, а контраста между средневековыми картинками и приземленными современными комментариями, которыми авторы их сопровождают, стал популярен. После этого издательство АСТ обратилось к создателям паблика с предложением сделать книгу. А дальше уже в раздумьях, как эту книгу сделать, во что ее превратить, потому что не все то, что прекрасно в соцсетях, можно удачно перенести на бумагу, они обратились ко мне, мы были до этого знакомы. После совместных размышлений родилась идея книги, которая будет не про паблик, не про современный смех, а скорее про смех средневековый. Про те средневековые иллюстрации, которые часто остаются непонятными для современного зрителя. Мы решили попытаться на нескольких ареалах сюжетов расшифровать, как функционировали эти средневековые изображения и что они действительно означали.

Подписывайтесь на нас в telegram

– О сюжетах мы обязательно поговорим, но для начала я хотел бы задать более общего плана вопрос. В сознании современного человека Средневековье окружено множеством стереотипов. "Страдающее Средневековье" – как раз один из них, потому что те времена представляются человеку, не очень глубоко погруженному в исторические проблемы, чем-то страшным, темным: голод, холод, чума, холера, кровавые войны, ранняя смерть – в общем, беды сплошные. Средневековье действительно так безнадежно или это чистой воды стереотип?

– Одновременно и то, и другое. Смотря с чем сравнивать. Мы сравниваем с относительно спокойным, благополучным, мирным, довольно-таки богатым современным европейским миром. Понятно, что Средневековье представляется с этой позиции исключительно временем эпидемий, колоссального неравенства, междоусобных конфликтов и прочее. Если же сравнивать не с относительно благополучным настоящим, а с другими эпохами не столь далекого европейского прошлого – ранним Новым временем с его религиозными войнами, Тридцатилетней войной, или с первой половиной ХХ века, с войнами бесконечно более масштабными и смертоносными, чем в Средневековье, то мы поймем, что это "черный миф" Средневековья. Да, были огромные эпидемии, да, были мелкие и крупные междоусобные войны – все это, конечно же, так. Но что, потом они исчезли? Наоборот, стали намного более масштабными. Эпидемия, скажем, чумы – "черная смерть" – пришла в Европу в XIV столетии, то есть уже на закате Средневековья, но продолжали эти эпидемии волнами накатывать на Европу и в XVI–XVII веках, а закончились в XVIII. То есть, когда речь идет о такого рода стереотипах, надо понимать, о чем мы говорим – то ли об эпохе в целом, что вообще мало осмысленно, то ли о каких-то ее отдельных сторонах.

– Как вы этот вопрос решаете в книге? Вы говорили о сюжетах, которые служат как бы стержнями вашей работы...

– Про то, страдало Средневековье или не страдало, вопрос мы не решаем никак. "Страдающее Средневековье" для нас – это уже находящаяся у всех на слуху точка отсчета. Наша же идея состояла в том, чтобы рассказать, как в средневековом искусстве сочетались вещи, которые на сегодняшний день кажутся не сочетаемыми вообще. Например, о том, как сочетается христианское сакральное – образы Христа, Богоматери, святых, ангелов и всего остального – с комичным, причем часто в низком, площадном, телесном смысле, когда для описания самых что ни на есть возвышенных материй и мистических опытов применяются метафоры из плоскости тела, сексуального переживания, женской лактации и так далее.

– Можете привести какой-нибудь яркий пример?

– Есть средневековые рукописи с текстами псалмов, часословы, которые можно назвать своего рода молитвенными ежедневниками средневекового дворянина, буржуа или состоятельного клирика. Это книги, где приводятся на разные дни и часы тексты молитв, которые следует произносить. В этих духовных книгах, которые становятся особенно многочисленными к XIII столетию, на полях в огромном количестве появляется то, что называют маргиналиями. Это рисунки, которые не имеют никакого отношения к текстам молитв и псалмов – не только от них далеки, но и часто их высмеивают. В центре страницы – псалмы Давида, а на полях – кривляющиеся обезьяны, испражняющиеся крестьяне, фигуры, которые пародируют те священные тексты, которые идут в центре. Например, мы можем видеть животных, которые испражняются в сосуд, похожий на чашу для евхаристии. Или какие-то монструозные фигурки, устраивающие гонки друг за другом.

​– А как это возникло?

– Точно мы этого не знаем. Что мы знаем наверняка – что это была абсолютная норма, никакая не диверсия, не еретическое вторжение. Потому что, если говорить о вкусах тех дворян, буржуа и клириков, которые заказывали эти книги, то для них смешное вовсе не противоречило священному. То и другое прекрасно могло уживаться друг с другом на одном листе, и такие фигуры ничуть не мешают молиться по этим рукописям. Эти книги были, с одной стороны, молитвенным, духовным инструментом, а с другой – предметом роскоши, демонстрацией богатства, орудием престижа. Заказчики этих книг хотели, я бы сказал, получить одновременно и благочестивый инструмент, и книгу, которая будет их развлекать, забавлять. Но самое главное, что такого рода декор присутствовал даже в рукописях, которые заказывали священнослужители. И там были карикатуры на духовенство.

– Я как раз хотел спросить: церковь к этому как относилась?

– Абсолютно нормально. Потому что эти рукописи и создавались, и часто заказывались самими людьми церкви, некоторые из них использовались в церковном обиходе, применялись во время богослужений. Это была норма, которая у людей церкви не вызывала отторжения, потому что этих рукописей сотни. Это не какая-то аномалия. Интересно, что отношение к такому совмещению сакрального и смешного начинает меняться позднее, и как раз возникает миф о Средневековье как пространстве абсолютно серьезной, тотальной религиозности – на контрасте с пришедшими потом, в эпоху Возрождения, более скептическими, менее религиозными временами. На самом деле, если в Средневековье смех и вера вполне сочетаются, то в раннее Новое время, когда поле религии действительно стало в европейском обществе сужаться, когда европейский мир раскололся на католическую и протестантскую часть, католическая церковь стала гораздо более настороженно и нетерпимо относиться к любому смеху в свой адрес, в адрес духовенства. Вот тогда, когда религиозность становится менее всеобъемлющей и значимой, церковь начинает бояться смеха гораздо больше, чем боялась в Средневековье.

– То есть вы сейчас фактически обвинили Умберто Эко с его знаменитым романом "Имя розы" в жесточайшем анахронизме. Ведь там действие происходит в монастыре в XIII веке, и центральной философской темой как раз является боязнь смеха, которую проявляют наиболее аскетические, строгие и фанатичные представители церкви. Но вы говорите, что эта боязнь относится к гораздо более позднему времени.

– Дело на самом деле в другом. Есть смех – и смех. Есть тот смех, о котором как раз роман Эко. На взгляд кого-то, например, старца Хорхе в романе или многих реальных средневековых клириков, есть смех, который угрожает если не основе учения церкви, то, по крайней мере, направлен против ее фундамента, власти и прерогатив. А есть другой смех – это как раз смех маргиналий, причем это не всегда маргиналии рукописей. Можно найти множество средневековых храмов, в которых в каменном декоре появляется масса комичных сценок, пародийных персонажей и так далее. Этот смех – можно назвать его прирученным, безопасным – даже тогда, когда высмеивал церковные ритуалы или таинства, не был смехом ниспровержения. А тот смех, о котором спорили Вильгельм и старец Хорхе у Умберто Эко, – это смех, который Хорхе воспринимает как покушение на религиозные основы.

Пример приведу. Кажется, что может быть более святым, чем евангельские тексты? Но в Средневековье среди самого духовенства, и в Западной Европе, и на Руси ходила масса пародийных текстов: например, Евангелие не от апостола Марка, а "Евангелие от марки серебра". Или тексты, пародировавшие богослужебный ритуал. Кажется, как вообще можно такое вообразить? Но это были тексты "для своих", над которыми смеялись сами монахи, переписывающие рукописи. Это был тот же самый безопасный смех. Но как только такого рода инструменты оказывались в руках мирян или каких-то еретических движений – или в XVI веке, когда такой же смех стал использоваться протестантами для атаки на католическую церковь, – все, ситуация начала меняться. Такого рода смех, ирония над богослужебными текстами или попытки в жанре Евангелия написать нечто комическое, стали действительно невозможны.

​– Вы и ваши соавторы работали только с западноевропейским материалом или с русским тоже?

– Нет, в этой книге только с западноевропейским.

– Если говорить о "прирученном смехе" (мне очень понравилось это выражение) Западной Европы и Руси: он был похож или православная Русь, может быть, была более серьезной по сравнению с католическим Западом? Или наоборот?

– На Руси, конечно же, такие же смеховые формы были, они прекрасно изучены нашими выдающимися историками – Дмитрием Сергеевичем Лихачевым, Александром Панченко и многими другими. Что я точно могу сказать, что на Руси, насколько мы можем судить, это был феномен, появившийся несколько позднее и не столь распространенный, уж точно не выходивший настолько в визуальную культуру, как на Западе. Если сравнивать весь визуальный мир средневекового Запада и тогдашней Руси, то можно сказать, что у той же западной иконографии – хотя она, естественно, подчинялась и устоявшимся канонам, и религиозным требованиям – границы возможного, границы легитимной фантазии были шире. В этих границах находились и маргиналии в рукописях, и всевозможные сценки на стенах соборов, и фигуры, часто монструозные, часто пародийные, вырезанные на деревянных креслах, на которых в соборах сидели каноники. В самом сердце средневековой храмовой культуры такого рода образы жили. В обиходе же православной церкви Московской Руси, или до этого – Руси Киевской, представить такое довольно сложно. Там были изображения аллегорические, фигуры воображаемых животных, например, в каменном зодчестве Владимирской Руси. Но вот этого пространства смеха и пародии в русской визуальной культуре Средневековья все-таки нет.

​– Позволю себе такой сугубо антинаучный вопрос. Представим себе "попаданца" из времен Средневековья в нашу эпоху. Оставим в стороне вещи бытовые или технические – понятно, что это был бы шок для такого человека. Но вот чисто психологическое общение, тот же юмор и тому подобное – как это могло бы выглядеть? Побыв среди нас, средневековый человек (допустим, что мы говорили бы с ним на одном языке) понял бы нас – или же мы для него, а он для нас остались бы чем-то вроде инопланетян?

– Понятно, что весь строй жизни, весь набор тем разговоров, от повседневных до самых возвышенных, настолько не совпадает, что неважно, что этот человек именно средневековый, тут специфика времен вообще не существенна. Такой человек оказывается действительно в ситуации полного "инопланетного" непонимания. Просто из-за того, что мир настолько изменился и внешне, и внутренне. Тут я бы вообще не стал обсуждать средневекового "попаданца" как что-то особенное. "Попаданец" из XVII века удивился бы нашему миру ничуть не меньше.

​– Когда вы пишете с соавторами в вашей книге о каких-то культурных явлениях той эпохи – это попытка расшифровать для нас, "инопланетян", тогдашние голоса, их коды, их юмор, перевести их на доступный современному человеку язык?

– Да, конечно. Задача – объяснить, что обозначали вещи, кажущиеся сейчас странными и непонятными, порой шокирующими. Как то же сочетание сакрального и смешного или сакрального и сексуального: ведь на множестве французских, испанских или английских церквей XII–XIII веков можно в большом количестве увидеть фигуры мужчин, выставивших свои фаллосы напоказ, женщин, раздвигающих свои половые губы, совокупляющихся пар. Кажется, что это, как это вообще возможно? Наша задача – попытаться объяснить, откуда взялись эти образы, совершенно немыслимые не только на современном храме, но и в каком-нибудь XVI веке, как они работали, что могли означать, почему были абсолютно нормальны для того времени. Это задача перевода того, что уже широко известно в узких кругах медиевистов, на язык, доступный более широкой читающей публике. Мы хотим показать, сколь разнообразна была средневековая визуальная культура, насколько она не сводима к стереотипу стандартной, монотонной, суровой религиозной истовости, и насколько – я понимаю, что это звучит очень странно, – насколько по некоторым параметрам Средневековье было свободнее, чем мы себе представляем.

​– Если бы вас попросили заменить слово "страдающее", ставшее каким-то мемом по отношению к Средневековью благодаря паблику в Фейсбуке, каким-то другим эпитетом, какой бы вы выбрали как самый удачный?

– Такого одного эпитета, конечно, быть не может – потому, что невозможно объять одним словом тысячу лет, от времен варварских нашествий до Христофора Колумба (это если вслед за великим французским историком Жаком Ле Гоффом вообще не продлевать Средневековье до XVIII столетия), и гигантские пространства от Сицилии до Исландии. Одним словом это разнообразие не обнимешь точно. Слова нет, но идея, которой важно было бы следовать, – это именно понимание разнообразия. Вот вы говорили о стереотипах по отношению к Средневековью. Стереотип хорош, потому что он позволяет что-то быстро ухватить, запомнить. Это такой инструмент быстрой передачи смыслов. Поэтому стереотип всегда, как любые этикетки, будет жить, он необходим. Но с другой стороны – очень важно помнить о том, что стереотип усвоен и отражает далеко не всю суть явления. И потому – не искать одного исчерпывающего слова. Поэтому я за определение "разнообразное Средневековье", – говорит историк-медиевист Михаил Майзульс.